Андрей Кончаловский: «Я согласен с императором Александром: у России два союзника — армия и флот»

Желнов: И мы сегодня в гостях здесь в фойе театра Моссовета, где в эти дни Андрей Кончаловский показывает свою чеховскую трилогию. Андрей Сергеевич, здравствуйте.

Кончаловский: Здравствуйте.

Желнов: Начнем мы, естественно, разговор с поздравлений.

Кончаловский: С чего хотите.

Желнов: С Венеции, да. Вы пять раз участвовали в конкурсах Венецианского фестиваля, и уже который раз приезжаете с большим призом, «Серебряный лев» сейчас. И многие, кто видел картину, и я, к сожалению, буду ждать февральского проката, отмечают, что она неожиданна от вас, не похожа на ваши предыдущие работы, что в некотором смысле это такой манифест и какое-то стремление к итоговому высказыванию. Чем это обусловлено, если вы согласны с этим?

Кончаловский: Первое, сразу говорю. Какое итоговое? Вы что, с ума сошли? Никаких итоговых нет. Можно сказать, что я начал новую кинематографическую главу своей работы с «Белых ночей», потому что опыт «Белых ночей» в какой-то степени первый раз был мною испробован в «Асе Клячиной» в 60-е годы, и потом он как-то был вытеснен другими поисками в другом направлении, поиском определенных художественных приемов. Но язык, он по идее должен развиваться, наверное, потому что кино — искусство все равно молодое. Мы еще до конца, я думаю, не осознали силу образа со звуком в том смысле, что движущееся изображение со звуком — это абсолютно магическая формула, которая может, с одной стороны, быть абсолютно девальвированной как бумажные доллары, а может быть как кусок золота. Тут очень многое завязано.

Желнов: Но для вас «Рай» все-таки стал какой-то...?

Кончаловский: Я почему это говорю? Я говорю потому, что мне очень интересно сейчас заниматься, работать, рассказывая историю, пытаться найти другой взгляд на все, что происходит в кадре, и что мне хочется, чтобы зритель почувствовал. Это абсолютно для меня новый этап в жизни, и попытки, я не знаю, как снимать больше, раньше я точно знал, как снимать, и у меня был художественный метод, которым я 50 лет снимал. А теперь я, когда отказываюсь от этого всего, то...

Желнов: От всего — от чего?

Кончаловский: От того, как надо снимать кино, как нас учили и как...

Желнов: А вы отказались?

Кончаловский: Абсолютно.

Желнов: В работе над «Раем»?

Кончаловский: Нет, отказался я в «Белых ночах», и это продолжается, я не знаю, как снимать в том смысле, что если раньше мне было очень просто снимать любую сцену, особенно 10 лет назад, уже 45-летний опыт работы, в общем, все понятно. А сейчас, когда приходишь и смотришь на все глазами ребенка, то абсолютно... Это сложно, это сложный процесс, и меня это чрезвычайно увлекает. Отсюда возникает ощущение у них, что абсолютно новое для меня... «Белые ночи» — тоже новое для меня, потому что артисты не играют, а живут, и мы не знаем, чем окончится сцена. Но, может быть, я догадываюсь, но не знаю точно. И этот поиск он дает другие результаты, как в этой картине.

Желнов: А вы сознательно этот метод, который уже, казалось, за долгие годы наработали, обрушили, да?

Кончаловский: Да, я просто отказался от него. А чем это заменилось? Вы понимаете, новые технологии...

Желнов: Да, больше вы стали, может быть, кинодокументалистом в смысле наблюдений, то, что была попытка...

Кончаловский: Документалисты снимают что видят. Мы должны организовать жизнь, а жизнь должна быть организована. И даже если это не артисты, а люди с улицы, если это львы и леопарды, и дети, они же по-другому себя ведут, правда, чем артист, который выучил текст и работает. Поэтому это определенный метод, который я сам еще сформулировать не могу, но получаются неожиданные результаты, и эти результаты мне очень интересны, потому что я, прежде всего, смотрю сам кино, готовый признаться, что я проиграл, что не получилось что хотелось. И такой поиск очень дает много энергии другой совсем режиссеру, человеку уже, который как бы знает все про кино. Только казалось, что я ничего не знаю про кино. Почему? Новые технологии, которые дают сейчас возможность. Вы снимаете на камеру, понимаете, это фотокамера практически.

Желнов: Фотоаппарат.

Кончаловский: Фотоаппарат, а есть еще меньше, есть вот такие. А свет не нужен, не нужно вообще ничего, можно снимать ночью. То есть настолько стало легко само производство, техническая сторона: лихтвагены, камера, пленка — ничего не надо, можно снимать 40 минут без остановки или час можно.

Желнов: Вам проще стало от этого работать либо, наоборот, это такая угроза технологическая?

Кончаловский: Нет, это просто дает другие возможности для съемки, когда камера тяжелая, когда она не должна передвигаться, ей тяжело, рельсы, когда света мало, 10 минут только бобина и прочее. И здесь вы можете поставить час, и никто вам не будет говорить: «Пленка идет, пленка идет, деньги-деньги». Можете стоять час, она может быть включена, ты можешь пробовать так, сяк, а потом вообще сказать, уйти с площадки. Понимаете, когда можно уйти с площадки и сказать артистам: «Делайте что хотите, я пошел чай пить», потом получается фантастический результат, смотришь. А может ничего не получиться, и это другой метод, который мне очень интересен.

Желнов: Я понимаю, что запрещенный прием, но какой у вас сейчас любимый фильм из своих? Я знаю, что вы скажете, что не пересматриваете и т.д., но тем не менее.

Кончаловский: Я сейчас, мне трудно, мне так трудно сказать. Я люблю смотреть на зрителей, которые смотрят мои фильмы сейчас, а не фильмы. И, конечно, когда есть у зрителя реакция, то мне кажется, что это правильная реакция, то, наверное, да, это. Но я думаю, что наиболее важная оценка картин сегодня — это насколько удачно у меня происходит передача сути через изображение со звуком. Так сложно говорить — передача сути, потому что суть такая сложная вещь, она словами не выражается как музыка. Поэтому ценность каждого кадра может быть только в том случае высока, когда режиссер жесточайшим образом отбрасывает все, что он не хочет видеть в кадре. Это очень интересная вещь. Чем меньше кадров, тем выше цена их.

Желнов: Да, математика. Поскольку тема войны для вас оказалась важной и в «Рае», и до этого вы снимали про Чечню, как вы сейчас, не сейчас, а последние годы реагируете на то, что происходит на Украине, то, что происходит в Сирии? И ожидали ли вы, что станете снова свидетелем времени, когда в лексиконе, в риторике появятся снова слова «изоляция», «санкции» и т.д.?

Кончаловский: Ну что? Во-первых, война неизбежна вообще в мире, это же наивно думать, что будет время, когда не будет войн.

Желнов: В век фейсбука не будет войн, да.

Кончаловский: Нет, войны будут неизбежны, потому что существуют разные этнические проблемы, различные политические, социальные, масса разных проблем и абсолютно разные представления о том, какой должен быть мир. Но сегодняшняя ситуация, я прихожу к выводу, что она неизбежна, потому что рушится определенная система, которая нам казалась всем единственной стратегической дорогой — это система такого европейского развития из доминанты англо-саксонской философии. И она вдруг рухнула нафиг. А кому это нравится в англо-саксонском мире? Поэтому когда я смотрю, когда американцы говорят про нас, что русские хотят изменить существующую систему, они просто не говорят существующую англо-саксонскую систему — это остается в скобках, а просто существующая система. Да, сейчас происходит колоссальный сдвиг, когда русские говорят, что они по англо-саксонской системе жить не хотят, но не только они, и китайцы тоже, и вообще большинство в мире не хочет жить по этой системе, просто она работает только в одну сторону, это ворота в одну сторону. Я, будучи долгое время вообще таким активным, можно сказать, я был западником, сейчас я по-другому абсолютно отношусь к миру.

Желнов: А что случилось? Когда этот перелом произошел, изменение вашего отношения к Западу?

Кончаловский: Знаете, у Толстого есть замечательное выражение, что: «Когда молодую лошадь запрягают в телегу, она сопротивляется и начинает брыкаться, и она бьется в хомуте и оглоблях, и между оглобель обивает себе задние ноги, а телега стоит. А потом вдруг она что-то понимает, перестает биться, и начинает шагать, телега поехала». У меня это произошло, я просто понял, что иллюзия нашего европейского менталитета части российской иллюзии, что мы можем, должны, а потом можем следовать западному развитию, она у меня абсолютно растаяла. И очень сложно и интересно смотреть за такими работами историков как Булдаков, например, есть такой историк, я не знаю, знаете ли вы его или нет, замечательный, который говорит, что есть неизбежные вещи, и было бы смешно думать, что в ментальности русской, русская ментальность очень архаична, архаика — это мощнейшая вещь, это тектоническая плита русской культуры настоящая, мы — пена, например, эти европейские русские, 3%, а то, что называется русским человеком, как мой Алеша Тряпицын, который живет на Кенозере, и все эти люди, для них абсолютно, они, конечно, разговаривают со мной с удовольствием, но я прекрасно понимаю, что их не это интересует в жизни. И когда начинаешь понимать это, что...

Я когда-то написал, что говорят, что власть разрушила Россию, так в том-то все и дело, что Россия разрушает власть, это тектоническая плита, как Йеллоустон, она внизу стоит. И это мощь, с одной стороны, архаическая русская в ментальности, а, с другой стороны, несломляемая, победить русских невозможно абсолютно, и это удивительно, для меня дает такие другие совсем ощущения. Я стал меньше высказываться. Вы знаете, я больше не пишу политических... У меня было много там разных выступлений. Сейчас я просто все сказал, теперь я просто думаю о другом, что я не знаю. Понимаете, раньше я знал точно. Идеология мне была дана внутренняя западника, а теперь я не знаю. Я бы даже сказал, я чувствую себя как муха в чемодане, и теперь мне хочется понять, кто чемодан несет. Когда муха в чемодане летает, она думает, что она свободная, а кто несет чемодан, муха же не задумывается, а еще интереснее, кто заплатил носильщику, и куда этот чемодан несут. Это по-другому ощущаешь себя в этом мире интересном очень.

Желнов: Поскольку, Андрей Сергеевич, вы сказали про власть, про государство, я вас хотел спросить не применительно к Америке, применительно к России, в которой за последние 16 лет много что изменилось, прежде всего, усилилась роль государства в жизни каждого человека, вообще государства стало много на всех уровнях жизни: в культуре, в обществе, много стало государства.

Кончаловский: Мало государства.

Желнов: Вы считаете, что мало?

Кончаловский: Мало, государства мало.

Желнов: И это плохо или это хорошо, если вы считаете, что мало?

Кончаловский: Это плохо, надо государства больше.

Желнов: То есть?

Кончаловский: В нашей стране с архаическим мышлением, с отсутствием гражданского общества, с отсутствием гражданского общества, граждан нет, есть население, у людей очень мало гражданской ответственности. Все мы стараемся не платить налоги. Почему? Крестьянское сознание, я об этом в Совете Федерации говорю. Мне говорят: «Крестьянское сознание, там 6% живет на земле», наивность какая, разве дело, где живет человек? Человек может жить в Кремле, но он будет отвечать этому сознанию, этим ценностям, понимаете? Государства очень мало. Конечно, я думаю, что, например, то, что происходит сейчас в образовании: за 26 лет разрушили советскую систему, которая была лучшей в мире. Пожалуйста, вам, лучшей в мире. Дали возможность людям, у которых опыта демократического нету, дали возможность людям творить, что случилось — развалили систему. В начальной школе 425 учебников, все разные. Я считаю, что, безусловно, я вообще стал в этом смысле слушать внимательно, смотреть, вернее, какой пульс, естественно, для того, чтобы у нас была стабильность сегодня, государства должно быть больше.

Желнов: А вам нравится, когда государство проникает в общественные сферы, темы с патриотизмом, усиление роли церкви очевидно при посредничестве государства? Вам нравятся все эти символы, которые появились в стране?

Кончаловский: Да, конечно, слава Богу. Что значит нравится? Вы понимаете, дождь идет — вам нравится или нет? А он идет.

Желнов: Дождь нравится.

Кончаловский: Почему идет? Потому что это природа. Архаика, русское сознание — это природа. Вы знаете, Булдаков замечательно написал, что многие историки не понимают, что русский народ имеет о власти представление свое и власть творит он, как структура, власть: вертикаль, Кремль, авторитаризм. Это же не какой-то человек сделал, понимаете? Придумал, пришел и решил. Это творится снизу — это очень важно понять, нам очень сложно, и мне было сложно понять, что есть определенные законы, которые шире, как гравитация, которая гораздо больше.

Почему я говорю, что я себя чувствую как муха в чемодане? Мы не знаем причинно-следственных связей с Сирией, Украиной, настоящих причинно-следственных связей, мы не знаем настоящих причинно-следственных связей, что творится в Украине. Мы думаем, что это случилось так и так. А если вы посмотрите на то, о чем никто не говорит, потому что, во-первых, не знает, во-вторых, лучше не говорить, мы бы по-другому относились к тому, что такие поступки происходят. Поэтому я и говорю, что я стал гораздо более осторожен в своих иллюзиях о том, как должно все быть. Поэтому я сейчас, мне более интересно делать кино, чем выступать с публицистическими идеями любого повода.

Первый раз я говорю с вами за последние два года о каких-то вещах, о которых, собственно, что говорить, я лучше буду кино снимать. То есть я там больше могу сделать, чем выступать. Но некоторые люди должны это делать, публицисты, у него единственный способ себя выразить — это выразить свою точку, какая должна быть страна и что плохо.

Желнов: Андрей Сергеевич, а какое у вас ощущение от времени нынешнего? Если в 90-е, судя по ощущениям многих, все бурлило, да, цинично, но бурлило. Сейчас, несмотря на то, что есть и патриотизм, и церковь, и Георгиевская лента, но...

Кончаловский: Да что вы говорите! Все это ерунда.

Желнов: Ощущение застоя у вас есть или нет?

Кончаловский: Вы сейчас говорите о тех... Да, это бурлит все, все бурлит.

Желнов: Сейчас?

Кончаловский: Конечно, бурлит. Слава Богу, что не бурлит, как бурлило с перестрелками на улице. Знаете, это лучше не бурлит, когда люди в пижамах или в спортивных костюмах отрезают друг другу и паяльники вставляют Бог знает куда. Слава Богу, этого нету, потому что дальше бы шел распад государства. Распад государства — абсолютная энтропия. К концу 90-х годов государства не существовало. Я уже не говорю о том, что мы отдали SS, SS-20 — величайшие ракеты отдали, подарили американцам. Это преступление, преступление. Я согласен с Александром, императором: у России есть два союзника — флот и армия. Когда мы начнем это понимать... Вы знаете, в 1917 году к президенту Вудро Вильсону пришел знаменитый полковник Хауз, был полковник Хауз и сказал: «За два часа мы решили судьбу России». Англичане берут север Европы, север России, мы берем Дальний Восток, немцы берут Украину, все было решено.

Вы думаете, что это просто так? Я, вы знаете, занимаюсь сейчас этим подробно, потому что я, может быть, сумею написать сериал о революции с 1904 по 1917-й. Ну что вы, наши заклятые друзья всегда старались, я имею в виду англичан, лорд Пальмерстон сказал в каком-то 19 веке: «Как тяжело жить, когда Россия ни с кем не воюет». Никогда не воевали с нами англичане, они всегда это делали чужими руками. Помимо того, что английский агент просто застрелил Распутина, это был английский агент, друг Юсупова. Вышла книга такая толстая английская «Английский след», очень интересная.

Желнов: Вы как-то сблизились сейчас, поскольку вы сами признаете перемену взглядов на некоторые вещи — на общество, на политику, на отношения с Западом — вы сблизились со своим братом, с Никитой Сергеевичем по этим вопросам? Я не хочу говорить про славянофильство, безусловно, но…

Кончаловский: Почему нет? Мы всегда с ним были близки по другим поводам.

Желнов: Ну вот по этим сблизились ли?

Кончаловский: По этим — мы очень мало обсуждаем политику, мы очень автономны. У него своя точка зрения, потом он очень активен.

Желнов: Но она близка вашей или ваша близка его.

Кончаловский: Я не знаю, не уверен. Я думаю, что слова, может быть, те же, просто не думаю, не думаю. Хотя, кто его знает, может быть, и сблизились. Я не так много слежу вообще за выступлениями политическими, сейчас особенно, честно говоря. Не потому что… меня больше интересуют, если серьезно говорить, работы выдающихся русских историков сегодняшних. Понимаете, имеющие уши да слышат. Был такой замечательный историк Ахиезер, который очень повлиял на меня, он умер в 2009 году. Он написал замечательную книгу, несколько книг. Замечательный историк Булдаков, интереснейший. Есть ряд историков, которые очень серьезно анализирую причинно-следственные связи того, что происходит в России.

И это гораздо более интересно мне, чем выступать по поводу того, кто там неправильно чего сделал или там усиление церкви, то там государство — вот не дай Бог. Забыли просто вообще люди, которые это говорят, просто не помнят, что было в 1985 году, в 1983, в 1982-м. Я это очень часто говорю Диме Быкову или еще кому-то: «Вам не нравится? А ты вспомни комсомольские собрания или вспомни это как было». Потрясающая свобода сейчас в принципе. Мы с вами сидим разговариваем, я не говорю о том, что позволяем себе любые высказывания практически. Мы живем в очень свободной стране, гораздо более свободной, чем Запад, если на то пошло. Это трудно понять, это даже трудно от меня услышать, правда?

Желнов: Это в чем проявляется? Трудно услышать, да, от вас.

Кончаловский: Я не представляю себе, чтобы «Левиафан» мог быть снят по Франции.

Желнов: Вам понравился, кстати?

Кончаловский: Хорошая картина. Я не представляю себе, я уже не говорю о том, что вопросы, которые раздирают Европу, о них нельзя говорить, я уже не говорю о том, что сделать фильм. Я, кстати говоря, в этом фильме своем касаюсь того, что было бы сложно найти деньги на Западе.

Желнов: А вы представляете, что во Франции, допустим, если бы такой фильм появился, на уровне министерств была бы такая полемика, где чиновники заявляли бы о том, что это чернуха, позорящая страну, то есть предъявляли к искусству претензии, которые…

Кончаловский: Картина вышла?

Желнов: Картина вышла, но…

Кончаловский: Все. Это главное.

Желнов: Но вы помните ту полемику и уровень дискуссии?

Кончаловский: Полемика — очень хорошо, что плохого? Полемика — прекрасно. Картина вышла? Вышла. В прокат дали — дали. Все остальное — это ради Бога, кто хочет — тот делает на этом полемику, кто не хочет — тот не делает. Но в этом смысле у нас, во-первых, настоящая движуха в обществе, у нас гораздо интереснее жить, чем в Париже, это абсолютно тишина просто, тишина.  У нас есть опасность, у нас есть настоящая жизнь, я уже не говорю о том, что вообще приятно ходить по Москве сейчас, например, мне. Да и не только. Смотришь, приезжаешь в какой-нибудь город на Волге, как проникает внутрь это европейское удобство, оно проникает везде. Это интересно смотреть. С другой стороны, конечно, сдвинуть эту нашу великую нацию в сторону какого-то отказа от архаики, от традиции очень сложно. Не получилось ни у кого. Так же, как не получилось у Мао Цзэдуна, как не получилось у Владимира Ильича, Иосифа Виссарионовича.

Желнов: Хотел, если чуть в сторону отойти, спросить о вашем проекте, который теперь будет называться, по-моему, «Едим как дома», переименовали.

Кончаловский: Это пока рабочее название, мы не знаем, как будет называться.

Желнов: Что сейчас происходит с этим проектом? Вы в 2015 году вместе с Никитой Сергеевичем обращались к президенту с просьбой оказать содействие.

Кончаловский: Писали, что мы миллиард просили.

Желнов: Я не уточняю цифру, потому что не знаю, правильная она или нет.

Кончаловский: Ну конечно.

Желнов: Вы выходили с предложением на президента?

Кончаловский: Ну как выходили? Я на улице сказал президенту об этом. Открывали памятник Сергею Владимировичу, я говорю: «У нас есть такая идея» — «Давайте работайте».

Желнов: И как? Год прошел.

Кончаловский: Сложно очень.

Желнов: Нашлись инвесторы?

Кончаловский: Сейчас пока дело не в инвесторах.

Желнов: А в чем?

Кончаловский: Если мы хотим сделать очень большой проект, если мы хотим действительно охватить какую-то часть страны, мы должны создать продукт, который мог бы гарантировать везде одинаковое качество. Потому что творческое начало русского народа настолько разнообразно, что одна и та же котлета в Москве и Тьмутаракани будет абсолютно по-другому поджарена, грубо говоря. И тогда не будет того, что называется вот это универсальное… Мы хотим универсальное высокое качество, когда говорю «высокое» — это не значит дорогое, это значит определенные технологии, самые современные, какие существуют в мире, для того, чтобы создать тот продукт, который везде будет одинаковым, и это будет вкусно и натурально. Это очень сложно. Мы год на это потратили.

Желнов: Вы специально или сознательно с идеей импортозамещения совпали с этим своим проектом?

Кончаловский: Нет, это все случайно было. Это просто само легко.

Желнов: Конкурент Макдональдсу.

Кончаловский: Да нет, это все кто-то придумывает. Зачем вообще? Это было бы очень самонадеянно и глупо сказать — наш ответ Макдональдсу. Конечно, это немножко в духе ЛДПР. Я думал о том, что у Юли очень хороший опыт — у Юлии Высоцкой — попробовать тот успех, который у нее есть на телевидении, попробовать это использовать для того, чтобы сделать вот такую кухню для людей, у которых достаточно низкий уровень жизни, которые не могут себе позволить ходить в рестораны.

Желнов: А когда откроется?

Кончаловский: Видите, мы работаем уже больше полутора лет, быстро время летит, мы сейчас подходим уже к тому, что у нас выработано самое главное — найдены средства и возможности делать абсолютно суперсовременные технологии, которые позволяют сохранить все питательные вещества. Это без балды, это очень серьезно. Это очень трудно, найдены суперсовременные европейские и японские технологии, что реально существуют, оказалось, получается так, что все вкусно и все сохраняется. Никаких добавок, никакого ГМО, ничего этого. Поэтому сейчас мы понимаем, что у нас может появиться настоящая возможность продемонстрировать людям, что можно дешево и вкусно питаться.

Желнов: Кто стал инвестором в итоге?

Кончаловский: У нас пока нет инвестора.

Желнов: А за счет чего существует проект?

Кончаловский: Мы сами. Мы же не сеть строим пока. Мы создаем уникальный продукт. Для этого не так много надо. Это исследования, ресерч, люди, производство, где, кто может это сделать, кому это интересно. Мы находим людей, которым интересно с нами сотрудничать, для того, чтобы создать вкусную, серьезно, дешевую, натуральную еду.

Желнов: У президента вы тогда денег не просили?

Кончаловский: Нет, мы просили помощи. Мы просили у банка денег в долг. В долг просили. Они сказали: найдете 30 или 40%, тогда мы дадим остальное. Но нам сейчас деньги не нужны, мы поняли, что это потом, что это нужно будет тогда, когда у нас появится продукт. Вы знаете автомат Калашникова? Феноменальная вещь. Я представляю, сколько стоило создать первый. А теперь это всегда работает идеально. Вот так создать еду — это так же сложно, как создать автомат Калашникова. Когда всегда работает. А потом мы начнем думать о том, как это, куда, как открывать, с кем связываться и т.д. Сейчас важно нам, чтобы мы отвечали за качество по-настоящему. Вот когда вкусно, знаете? Вы когда-нибудь ели кашу из ржи?

Желнов: Нет.

Кончаловский: А ведь русский крестьянин брал рожь и варил кашу на поду. Объесться можно. Это очень интересные вещи, которые мы открыли для себя. Поэтому не только щи да каша, естественно, но я, например, кашу из ржи теперь через день ем. Просто рожь. Не хлопья, ничего, просто нормальное зерно. Но это надо готовить уметь, под — это отдельная вещь была, понимаете, в печи? Томление — секрет, томление.  

Желнов: Я хотел вернуться в конце нашего разговора к тому, с чего мы начинали, когда вы сказали о том, что изменились ваши взгляды на многие вещи в отношении Запада. Если все-таки вспомнить период, когда это произошло, и фон исторический, когда это происходило, что вас перестало устраивать там?

Кончаловский: Я очень много на эту тему написал, я в 90-е годы писал: «Если ты хочешь, чтобы было как в Швейцарии — поезжай в Швейцарию, Швейцарию здесь сделать невозможно». Одна из основных иллюзий русской интеллигенции с начала 19 века, если вы почитаете русскую философию «Вехи» и т.д., одна из основных иллюзий — что можно сделать какими-то политическими решениями жизнь человека. Я с Кудриным Алешей на эту тему спорил. Экономика, прежде всего, он предположил, что может изменить человека. Сейчас я согласен абсолютно с теми, кто говорят, что нет абстрактных законов экономических, политических, есть русский человек и закон, немецкий человек и закон, китайский человек и закон. Это абсолютно разные люди. Есть марксизм и Англия, там марксисты до сих пор с трубками сидят у камина и беседуют, как было бы неплохо. А есть Камбоджа, где марксизм за два года отрубил 5 миллионов голов. И это все марксизм. А цветочки разные.

Поэтому я считаю, что надо просто более внимательно относиться к более крупным силовым линиям. Ни сегодня, ни вчера, ни завтра, ни через 10 лет. Гравитация, волны гравитации в нации есть, понимаете? Она все равно идет тем, что называют прозорливые историки и экономисты возвратно-поступательный характер. У нас возвратно-поступательный характер: вперед-назад, вперед — кризис назад, вперед — кризис назад. У нас кризисная система, связанная с тем, что эта ментальность никак не может выработать в себе способность к реформе.