Сергей Шнуров: «В Донецк не поеду, я сcыкливый! — А в Грозный? — Тоже подссываю»

13 июля прошел триумфальный концерт группы «Ленинград» в честь ее 20-летия. В зале собралось более 47 тысяч зрителей, скандирующих песни легендарной группы.  

Группа «Ленинград» — поп-феномен. Сергей Шнуров остро чувствует время и запросы аудитории, он утверждает, что кайфует от «всяческой попсы»: «Я носил майку с Путиным в 2001 году, тогда это было модно. Сейчас модно с Ельциным», — говорит Шнуров. По его словам, он является абсолютным антиромантиком и адептом постмодернизма, подвергающим деконструкции абсолютно все,  в том числе самого себя.

Комментируя отмену премьеры балета «Нуреев», музыкант сказал: «Любое запрещение подогревает интерес. Этот спектакль нужно было разрешить».

Шнуров выступает везде, кроме горячих точек. «Мы не играем для территории, мы играем для людей. Я могу выступить в Эфиопии. А вот в Донецке — там опасно. Я сыкливый, я не поеду», — сказал он. 

Музыкант также рассказал, что цензурную версию песни «Экспонат» записали не сами музыканты в студии, а прокатчики. Никакой самоцензуры в коллективе не существует, утверджает Шнуров. Слово «восхитительный» (в описании качеств штанов солистки) было взято из эфира программы «Вечерний Ургант», где группа исполнила свой хит.

Лидер группировки «Ленинград» рассказал, что у них в группе царит полный авторитаризм и существует «четкая вертикаль». Он добавил, что у группы сейчас нет другого выбора, кроме экспансии, поскольку они стали мега-популярны. В популярности лежит и залог «неприкосновенности» группы перед властями, считает Шнуров. «Пока я большой, мне можно. Буду маленьким — запинают», — говорит он.

Полная расшифровка программы:

Желнов: Hard Day’s Morning в эфире Дождя. Вот в эту пятницу днем я приветствую всех зрителей. Несмотря на вечерние декорации, у нас день, потому что мы в прямом эфире, и в гостях у нас после вчерашнего триумфального события, рекордного в Москве, Сергей Шнуров, лидер группировки «Ленинград». Сергей, привет.

Шнуров: Привет.

Желнов: Мы договорились на «ты» общаться, поэтому пусть это никого не смутит. Сережа, первое — поздравляем.

Шнуров: Спасибо, я вас тоже.

Желнов: Поздравляем. И вот 47 тысяч зрителей, скандирующих ваши песни. Впервые такое было вчера?

Шнуров: Ну, на «Нашествии» было, наверное, порядка ста…

Желнов: Ну это не сольник.

Шнуров: Это не сольный концерт. Другие, конечно, эмоции. Но, по большому счету, если пять тысяч уже скандировало, то там плюс-минус пятьдесят тысяч — никакой разницы.

Желнов: А тут на «Открытие Арена» 47 тысяч. Вот самый важный вопрос, во сколько легли спать? Потому что понятно, что после такого ну еще можно неделю не ложиться.

Шнуров: У моей жены вчера был день рождения, поэтому лег спать я где-то в шесть. Она накидалась, мне пришлось ее таскать. Она вчера разыгрывала эту карту, эту роль — жена Сергея Шнурова, она должна быть бухая и такая развязная. У нее получилось.

Сурганова: Слушай, неужели ты не накидался после такого концерта и триумфа?

Шнуров: Я должен был за ней следить. Обычно все наоборот.

Сурганова: То есть все строго?

Шнуров: Нет, у нее есть один день, когда она может, во все остальные — я.

Желнов: Поздравляем Матильду.

Шнуров: Да.

Желнов: Так что у нас сегодня двойной праздник.

Гаспарян: Я вчера как раз подумал о том, что какое, наверное, актуальное в контексте всех современных культурологических событий имя Матильда. Жалко, что не Кшесинская. Сережа, вот мой любимый коллега…

Шнуров: Да и я не Николай, понимаешь.

Гаспарян: Кстати, я думаю, что при правильном гриме в программе «Точь-в-точь» вполне можно было бы изобразить. Очень похож, кстати, почти Николай.

Шнуров: Если усы… Ну очки просто черные, как у него.

Гаспарян: Вот мой любимый коллега Боря Барабанов в недавнем интервью с тобой провел такую параллель с Аллой Пугачевой, Виктором Цоем, чтобы обозначить твое величие. Я считаю, что он забыл еще группу «Ласковый май».

Шнуров: Я не забыл, «Ласковый май» я не забыл.

Гаспарян: Нет, Боря забыл «Ласковый май». Мне посчастливилось в 1990 году, я считаю, что это большое событие в моей жизни, объявлять последний концерт Вити Цоя в Москве, это был фестиваль «Московского комсомольца», «Звуковой дорожки», в Лужниках, это был тот самый последний концерт, День молодежи, 24 июня.

Желнов: Факел горел.

Гаспарян: Горел факел. Тогда еще не было мобильных телефонов, поэтому горели зажигалки, а не мобильные телефоны. И вот я сравнивал вот эту атмосферу, которую в том числе пытался сравнить Боря, между тем ощущением и вчерашним ощущением. Вот визуально, внешне вроде все одно и то же, огромный стадион, огромная толпа народа, а атмосферно…

Я пришел к выводу, что это две, конечно, совершенно разные истории, потому что тогда была какая-то пассионарность и у артиста, и у публики. Время, наверное, было такое. Сейчас уже не было пассионарности, а был просто вот такой совершенно отчаянный, безумный, веселый, беззаботный шабаш. Понятно, я знаю, что ты ответишь на этот вопрос, ты скажешь, что время другое.

Вот тебе, как артисту, как человеку, как личности, в каком бы времени все-таки лично тебе было бы интереснее находиться, во времени пассионарном или во времени вот такого отчаянного шабаша беззаботного?

Шнуров: Нет, дело в том, что Виктор Цой, он разыгрывал карту вот этого романтического, байронического образа, вот я один против толпы, против мира, идти вперед, девяностые года, вообще в принципе весь Рок-клуб на этом и построен.

Я-то анти-романтик, я абсолютный постмодернист. Мне хочется сделать, чтобы ощущение от концерта были примерно, как у меня ощущения в 1996 году, я посмотрел видео ACDC No Bull. Там нет никаких вот этих «вам туда идти, налево» или «направо», «ребята, мы вместе». Нет, мы вау! Нам круто здесь, сегодня и сейчас.

Гаспарян: Тогда просто время было другое, объективно. И я вот про это хочу знать.

Шнуров: 1996 год. Нет, смотрите, в 1996 году…

Гаспарян: 1990 год, я имею в виду время Цоя.

Шнуров: Время Цоя. В России было совершенно другое время, конечно.

Гаспарян: Ты бы тогда был другим музыкантом?

Шнуров: Я боюсь, что в том контексте я бы был совсем неуместен. Тогда нужно было заявлять что-то, говорить, куда идти, я знаю, как жить. Я не знаю, как жить.

Козырев: При том, что ты не знаешь, как жить, при нынешнем масштабе феномена группы «Ленинград», все, по-моему, идет к тому, что тебя пригласят в Кремль и дадут какой-нибудь орден или какое-нибудь звание. Ты откажешься или примешь?

Шнуров: Понимаешь, я не буду загадывать. Хотелось бы, чтобы я отказался. Вот мне бы хотелось бы от себя такого поступка.

Козырев: А мне-то как бы от тебя хотелось такого поступка.

Шнуров: Я же не могу, знаешь, предугадать, что я буду думать послезавтра. Но вот на данный момент, конечно, мне хочется отказаться. Хватит ли у меня сил, не хватит ли у меня сил, я не знаю.

Сурганова: Слушай, одно дело государственная награда, другое дело народная любовь, 47 тысяч действительно огромная цифра, Земфира только может собрать такую цифру еще сейчас. Ты себя сам считаешь главным артистом страны? «Ленинград» — главной группой страны?

Шнуров: Я постоянно об этом говорю. Понимаете, когда мы собирали 8 человек, я кричал, что «Ленинград» — это главная группа страны, вы не понимаете. Когда мы собирали 22 человека, я говорил, что это культовая группа, мы самый крутые.

Барабанов: Если не говорить о призывах, куда идти, а говорить шире, о желании художника изменить мир, мне кажется, что у вас сейчас есть…

Шнуров: Ой-ой-ой…

Барабанов: Я закончу мысль. У вас сейчас есть и аудитория, достаточная для того, чтобы с ее помощью менять мир, и средства, и популярность. Есть ли желание?

Шнуров: Убереги нас бог от такого художника. Что у него в голове? Какой-то идиот, понимаешь, по прихоти кого-то может измениться мир. Не надо, не мечтай даже об этом.

Барабанов: Ну ты говоришь о себе?

Шнуров: Нет, я говорю обо всех художниках. Если бы у художника была такая функция — менять мир, он бы закончился очень давно.

Желнов: Сереж, ну мне кажется, что у художника есть такая функция. Конечно, есть. И у писателя, и у художника, просто она не формулируется.

Шнуров: Ребята, вам виднее. Я понял, что нарвался на компанию больших художников, вы меняете мир. Окей, мне с вами не по пути.

Желнов: Хорошо, Сереж, как минимум сознание публики хотите менять, которая вас слушает, которая приходит? Должно же быть какое-то все равно, если не величие замысла…

Шнуров: Подождите, нельзя относиться к людям с такими заявлениями, с такими претензиями, простите, сознание менять. Сознание еще должно появиться, чтобы его менять. У многих его нет.

Сурганова: Так, а что важно, чтобы произошло после твоего концерта, вот это ощущение праздника здесь и сейчас? И дальше неважно что? Или есть все-таки какая-то цель, смысл?

Барабанов: Что дальше с этим делать, с тем, что у тебя есть сейчас? Дальше жить по инерции? Дальше что может быть? Красная площадь, не знаю, может быть… Мы уже это обсуждали, может быть, концерт на Луне и так далее.

Шнуров: Концерт на Луне уже пыталась сделать группа «На-На», и у них ни черта не получилось. Я учусь на чужих ошибках. Не надо нам на Луну. С «На-Ной» не вышло, на Луну мы не полетим. Что дальше, я не знаю. Я буду пытаться сделать лучше. У меня есть ряд технических проблем, которые вчера возникли, и они внутренние, я их записал в блокнотик.

Желнов: Это звук?

Шнуров: Это не звук, вас это не касается. Ребята, вы меняйте мир, а мы будем менять наш звук.

Козырев: Я хочу все-таки отметить, что были песни, которые ты писал, которые абсолютно противоречат твоей замечательной декларации о том, что ребята, вы меняете мир, а я лучше просто…

Шнуров: Было время, когда я писался в пеленки даже, знаешь.

Козырев: Да, «Я свободен», песня, которая фактически стала…

Шнуров: Мне нравится эта песня. Это классная песня.

Козырев: Это вдруг неожиданно вот отступление в такое поле, в котором это все вдруг придает осмысленность всему остальному, что ты делаешь. То есть можно сколько угодно угарать под песню «Стану ...», но когда ты слышишь что этот же артист написал песню «Я свободен» с таким текстом, это все оправдывает.

Барабанов: Можно я добавлю? Был бы сегодняшний «Ленинград» на том месте, где он сейчас находится, без песни «Мне бы в небо» например? Если бы в свое время не было песни «Мне бы в небо»?

Шнуров: Ребята, конечно, не был бы. И без песни «…» не был бы. Давайте выключим все песни, исключим мат, исключим музыку, поставим другую музыку, и получим группу «Би-2». Ну было бы другое, да.

Козырев: Мне кажется, что такие вещи рождались в разные периоды времени.

Шнуров: Смотри, если у меня что-то придумается, и скорее всего это придумается, мне нравится вообще сочинять, вот это мой главный наркотик. Я даже выступать меньше люблю и испытываю меньшее удовольствие, нежели чем от самого процесса сочинения.

Когда у меня решенная задача, вот этот ребус, когда все эти аккордики, эти мелодии, все эти буковки и слова сложились в так называемую песню, — мне кайф, это самое главное. И в случае «Я свободен» круто получилось, здорово! Я смотрю отстраненно вот сейчас, десять лет прошло, больше прошло, я смотрю, круто, это классная вещь! За нее не стыдно.

Желнов: Сереж, почему на тебе сейчас Ельцин? Вот если камера может показать футболку…

Шнуров: Понимаешь, это не успели доделать футболку. Я хотел здесь написать «За ЕБН». Ну Ельцин, Ельцин наш первый президент. Кто-то против?

Желнов: Какое-то у тебя персональное к нему отношение, или просто тоже по фану, надел утром что было и все, и не думал?

Шнуров: Смотри, я видел, предположим, у молодых рэперов футболки Motörhead. Где Motörhead, а где молодые рэперы? Ну я и Ельцин, все-таки как-то понятно, мы оба пьющие, оба из девяностых.

Желнов: А с Путиным бы надел? Сейчас много этих футболок в аэропортах…

Шнуров: Ты знаешь, дело в том, что когда Денис Семачев выпустил первую коллекцию с Путиным, это был 2001 год, первый, кому он подарил эту майку, был я. Я с Путиным ходил в 2001 году, и вообще считаю, что это не модно.

Желнов: Сейчас уже не модно, тогда было модно.

Шнуров: Да, тогда было модно. Сейчас модно с Ельциным.

Козырев: Одна из вещей, которые меня всегда озадачивает, это то, мы спорили об этом еще когда первый раз приглашали вас на на «Нашествии», когда понимали, что это сто тысяч людей, и какие песни будут доноситься со сцены, что та ирония и самоирония, которую ты закладываешь в вещи, она очень часто не считывается людьми, у которых сознание, как ты говоришь, нужно вырастить.

То есть ты поешь например что-нибудь, типа «я патриотка, я четко патриотка», и это воспринимается вдруг как патриотический гимн. Ты поешь, что самое страшное, что может случиться, «стану …», и это падает на такое широкое плодотворное пространство для гомофобии. Тебя никогда не волновало то, что твои песни, написанные со здоровой долей иронии, воспринимаются за чистую монету?

Шнуров: Ну абсолютно никогда не волновало. Ну есть же пример в истории искусств, когда тот же самый Сальвадор Дали многими воспринимается как настоящий большой художник, и многие телочки ищут смысл в этих картинах. Они же не знают, что это дадаизм, они же не знают никакой истории, про сюрреалистов ничего не слышали.

Слово хорошее, длинное, почти как «априори», да, красиво звучит. «Априори», «сюрреализм», все. Что они там понимают? Да ничего они там не понимают. Они понимают эту иронию? Нет, да и слава богу. Плакат на стенку, во!

Желнов: Сереж, я тебя хотел спросить про события, которые происходят, поскольку ты все-таки не лирик, а живешь довольно такой широкой социальной жизнью, следишь за всем, что происходит. Что с тобой резонировало в последнее время из событий в культуре, в политике, в обществе? Потому что ты всегда чувствовал момент очень сильно. Травили Дождь — была песня. Болотная — «Москва, по ком звонят твои колокола». Вот сейчас что в мире произошло, в России, в мире, на что бы ты хотел отозваться песней, мелодией?

Шнуров: Я не знаю, я думаю, там очень много процессов, и они все интересные и сильные. Трампанизация политического дискурса происходит, потом опять же, приход новой моды, что многими было воспринято как политическое высказывание молодежи, это сменяется мода, мода становится другой. И да, я об этом думаю, если я придумаю, как это сформулировать емко, четко и точно, тогда я это сделаю.

Желнов: А что значит, мода становится другой? Какой она становится? Ну пока не на уровне рифмы и песни, а вот… Ты говоришь, ты об этом думаешь. Что ты думаешь?

Шнуров: Ну, приходит то новое поколение, которое… 26 марта, вот эти все выходы на улицы, это поколение нового времени, это поколение, это как большевики, примерно, сейчас не так, как большевики в кожаных куртках и в таких милитаристских френчах против мужчин с эполетами, это разные моды, это вот главное, вот в этом противостояние. Не то что там коррупция… мода, нужно смотреть за тем, кто как одет и что носит.

Желнов: Сереж, еще одно уточнение, вот недавнее событие, связанное с Большим, отмена балета «Нуреев» Кирилла Серебренникова, тебя как-то это… Поскольку с пятидесятых годов никаких больших премьер не снимали в главном театре страны. Тебя как-то это заставляет задумываться о чем-то?

Шнуров: Во-первых, ее отложили, насколько я знаю.

Желнов: Ну, отложили, но ты же знаешь, как происходит в нашей стране.

Шнуров: Ну с такой формулировкой. Я многое понимаю, но и все-таки, если бы сняли, вот конкретно, да, это было бы немножко по-другому. Я надеюсь, что это отложили. Тем не менее, я считаю, что, конечно, вообще все запретительные меры ни к чему хорошему не ведут. Любое запрещение так или иначе играет в другую сторону, это подогревает интерес. Все равно это будет, так или иначе это пролезет в другую сторону, и этот спектакль нужно было разрешить. Да, пускай он недоделанный, окей.

Барабанов: Сергей, скажи, я вот уверен, что нет в нашей стране такой группы, в которой в какой-то момент не произошло бы такое совещание внутри коллектива, во время которого было бы принято решение выступать в Крыму или не выступать. Вот было ли у вас такое совещание? Результат ясен, вы там играли в прошлом году, и будете играть в этом году.

Желнов: В августе в Севастополе.

Барабанов: Был ли этот момент, была ли дискуссия какая-то на этот счет в коллективе?

Шнуров: У нас в группе нет парламентаризма, у нас нет парламента. У нас вертикаль власти, как учат, понимаешь? Решение принимается наверху, одним человеком, а далее спускается вниз, и смотрит, кто как выполнил. Кто не выполнил, все.

Барабанов: Из чего ты исходил, принимая это решение, это волюнтаристское решение?

Шнуров: Из того, что мне позвонила Снежана Георгиева и сказала, вот у меня, здесь я в 2013 году купила виноградники, и теперь вообще, мне это шампанское нужно продавать, я решила сделать вот такой фестиваль, помоги. Я говорю, помогу.

Желнов: К тому, что это привлечет запрет, наверное, я не знаю, сейчас эти черные списки безумные, украинские, но тем не менее, тебя это не страшит?

Шнуров: Да я думаю, что даже Миша Козырев в Миротворце есть, там кого уже только нет.

Козырев: Я был в мае, и оказалось, меня нет. Да, то есть я доехал до Киева…

Шнуров: Ладно, сделаем, чтобы был.

Желнов: Запрет выступлений в Киеве не страшит? К которому может привести выступление в Крыму автоматически.

Шнуров: Мы в Крыму год назад выступали, ровно на таком же фестивале.

Желнов: Ну сейчас еще раз выступите, они галочку поставят.

Шнуров: Да они и в тот раз поставили галочку. Понимаете, дело в том, что в Крыму вот на этот фестиваль приезжает до фига украинцев, там граница открыта, и там эти машины с украинскими номерами точно так же слушают. Мы не играем для территории, мы играем для людей, люди приходят на концерт.

Желнов: Но тем не менее вы приезжаете на территорию, к которой одна страна относится так, другая страна относится так… Вы как с ней относитесь? Все-таки это спорная территория, как бы вы…

Шнуров: Все территории спорные. У меня дача стоит на бывшей финской территории. И что мне теперь, туда не ездить что ли?

Желнов: Сереж, я понимаю, что музыка выше, но тем не менее, ты же не можешь не задумываться об этих вещах, куда ты едешь, как ты к этому относишься.

Шнуров: Смотри, если бы я сильно так парился о географических точках, тогда бы я в 2001 году своему приятелю Тинькову сказал бы, ты знаешь, я в Куршевель не поеду, это слишком круто.

Гаспарян: В общем, мучительных мыслей по этому поводу не было? Ехать-не ехать. Учитывая, что мы все заложники…

Шнуров: Ребят, да мне без разницы, где выступать. Если есть люди, которые хотят это услышать, если есть возможности аппаратурные, так ради бога. Я могу выступить в Эфиопии.

Желнов: А в Донецке? В Луганске?

Шнуров: В Донецке, там опасно. А я ссыкливый, я не поеду.

Желнов: То есть в горячую точку не поедете?

Шнуров: Нет. В горячую точку нет, там опасно. Я говорю, я ссыкливый.

Барабанов: А в такую точку как город Грозный, например?

Шнуров: Подссываю тоже.

Желнов: Почему? Неужели Рамзан Кадыров не приглашал?

Шнуров: Слушай, вот если бы я знал, почему я ссу, я бы, наверное, как-то деконструировал это.

Барабанов: А есть денежный барьер, на котором ссыкливость заканчивается, размер гонорара?

Шнуров: Нет. Я на подвиги даже ради денег не готов.

Гаспарян: Но я могу поставить под сомнение, наверное, Сереж, твою кокетливость по поводу ссыкливости, потому что в некоторых вещах ты очень смелый человек.

Шнуров: Так я же не знаю, понимаешь, это приходит вот так. Ссыкливость раз, напала, а потом нет.

Гаспарян: Навеяло вдруг, да, надуло? Я вот просто недавно был на Московском международном кинофестивале, ходил там, всякие просмотры эстетские посещал, думал, что увижу то, чего сейчас в обычном прокате уже можно и не увидеть, и был, конечно, несказанно совершенно потрясен тем, что даже на фестивальных показах весь мат был просто «запикан».

И естественно, первое, о чем я вспомнил и о чем я начал размышлять, это ты, твое блистательное творчество, твой великолепный русский мат, за который я голосую всеми руками и ногами. В стране такая ситуация, что даже всемирно признанному режиссеру Звягинцеву не дают возможность свое творчество показывать так, как он это…

Шнуров: Это чудовищно.

Гаспарян: Тебе такую возможность дают. Ты в определенной степени, будучи смелым человеком, плюя, грубо говоря, на всех с высокой колокольни, тем не менее, наверное, прекрасно понимаешь, что ситуация такая, что это не твоя смелость, это власть решила тебе дать такую возможность. По идее, если бы это был не ты, а кто-то другой, тот же Алексей Учитель с премьерой фильма на «Открытие Арена», то вся «Открытие Арена» была бы окружена всевозможными ряжеными казаками, шмазаками…

Шнуров: Ребят, на самом деле здесь вопрос более чем юридический.

Гаспарян: Нет, я не про юридический хочу задать вопрос.

Шнуров: Я абсолютно про юридический. Вот смотри, есть некое представление, что мне как бы разрешено.

Гаспарян: Да.

Шнуров: Никто не знает, что у меня по сей день идут суды, которые, тьфу-тьфу, слава богу, я выигрываю. Закон составлен таким образом, что действительно прокатное удостоверение ты получить не можешь никак, у тебя есть комиссия, если у тебя есть мат, тебе не дадут прокатное удостоверение. Я совершенно на голубом глазу могу говорить перед каждым концертом: «Я материться не буду». А потом я выхожу и говорю: «Ой, вырвалось».

Гаспарян: Ну это все игра.

Шнуров: Это все игра. Ну поиграй.

Желнов: Сереж, мы знаем артистов, которым запрещали площадки, звонили администраторам, срывались концерты в регионах. У тебя сейчас, в Москве выступаешь на главной, супермодной, новой арене, в регионах тоже нет особых проблем.

Шнуров: Подожди, ты мне сейчас задаешь вопрос — почему не звонят и не запрещают? Я не знаю, ребята. Я не сижу в этой конторе.

Гаспарян: А как ты себя чувствуешь как человек, понимая, что ты немножко на особом положении? Тебе это нравится? Ты кайфуешь от этого?

Шнуров: Я себя чувствую так, что если я немножко оступлюсь, то прибегут все, и меня запинают сразу, и с той стороны, и с этой.

Гаспарян: В каком смысле отступишься?

Шнуров: Оступлюсь. Ну вот если я сделаю что-то…

Желнов: А что значит оступление?

Гаспарян: Что значит оступишься?

Шнуров: Вот смотрите, положим, я написал плохую песню, и два года я пишу плохие песни. Мое медийное присутствие начинает сдуваться, я становлюсь несильной фигурой. Все, приходи и запрещай. Ребята, это долгая, тяжелая и сложная игра, начатая мной, с 2014 года я ее веду. Поверьте, это не так все просто.

Желнов: То есть я правильно понял, что они не борются с тобой, не пытаются как-то воспрепятствовать тебе, потому что просто за тобой электорат огромный.

Шнуров: Потому что я большой. Вот пока я большой, мне можно. Буду маленьким, запинают.

Сурганова: Ты считаешь, что из-за этого все можно? Вот если завтра будет песня очередная про власть…

Шнуров: Что значит, все? Поясните, что значит слово «все»?

Желнов: Ну вот оступиться, это что еще? Что ты должен политически сделать, чтобы оступиться?

Шнуров: Писать плохие песни.

Желнов: Хорошо, это творчески, творческая ошибка. А ошибка с точки зрения политики какая, которая приведет к запрещению тебя к выступлениям?

Шнуров: Если бы я был политиком, я бы тебе обязательно ее назвал, но я не политик.

Барабанов: Можно я продолжу тему про мат следующей историей? Тоже может быть, я не обладаю полной информацией, но мне кажется, что песня «Экспонат», это был первый случай, когда вы реально в студии сделали версию без мата. То есть раньше, когда песни с матом выходили в эфир, их просто «запикивали», если какие-то станции решали взять песню…

Шнуров: Ой, нет… Вот, подожди, здесь, при живом Михаиле Козыреве, так говорить ну совершенно нельзя, потому что мы в программе «Земля-Воздух» еще тысячу лет назад делали «купюры» специально, 2001 год. Это при живом Михаиле Козыреве ты пытаешься сказать, что это первый раз мы такое сделали? Я тебе объясню, мы беспринципные твари, если нам выиграть, мы выиграем с любым ломиком, нам без разницы как, нам нужно выиграть.

Барабанов: Но вы никогда раньше не делали, не шли в студию с мыслью, так, вроде бы эта песня окей, давайте-ка сделаем еще и…

Шнуров: Раньше у нас и телка не пела.

Козырев: Боря имеет в виду, что там в изначальной версии были «… штаны», а в эфире вы сказали «восхитительные штаны».

Шнуров: Так, ребята, я абсолютно за. Я вам до эфира говорил: «Можно материться?». Вы говорите: «Нет, нас закроют». Ну так что, кто тут не прав?

Барабанов: Окей, запись песни «Экспонат» в таком цензурированном вами самими виде не была никаким компромиссом для вас, только компромисс с деньгами и возможным успехом этой песни, более никаким?

Шнуров: Смотри, песня, на мой взгляд, теряет, поэтому на концертах мы ее исполняем, как она есть. Есть два варианта: либо не исполнять вообще на Первом канале и поругаться с Иваном Ургантом, чего я не буду делать, потому что он классный парень, либо он позвонил и попросил спеть в таком виде. Что я сделаю? Я спою. Да, он классный парень, вау!

Барабанов: Это съемка телепередачи. Я сейчас говорю только о том, что есть студийная запись, которая…

Шнуров: А, студийная, мы не делали. Нет, это они вырезали сами, потом, ты что, мы к этому…

Барабанов: Слово «восхитительные» звучит.

Шнуров: Они вырезали. Мы к этому вообще даже не прикоснулись.

Барабанов: То есть песня со словом «восхитительные» существует на радио, это кто-то сделал другой, не вы?

Шнуров: Это сделало радио, не мы.

Барабанов: Кто-то спел слово «восхитительные»?

Шнуров: Нет, «восхитительные» вырезали из того эфира и вставили туда.

Барабанов: С ума сойти.

Желнов: Ну вы же могли запретить как-то эту ротацию на радио.

Шнуров: А зачем нам запрещать, мы что, идиоты? Нет, понимаешь, все очень хотят, все хотели эту песню. Мы не сделали ничего, чтобы она была в эфире, но она в эфире. Классно? Классно.

Гаспарян: Я хочу на мате еще немножко потоптаться, потому что сейчас очень модно в нашей стране вспоминать духовные скрепы, что-то коренное, почвенническое и так далее, и тому подобное. Что есть не более почвенническим, не более духовной традицией русского общества и русского языка, и русского народа, как мат? Ты не думал о том, чтобы создать какое-нибудь общество защиты русского мата? От законодателей, от посягательств, вот всяких этих наездов непонятных, каких-то казаков чудовищных.

Шнуров: По-моему, что-то подобное уже Тема Лебедев начал делать. Я абсолютно поддержу его. Я вообще против обществ. Ненавижу фан-клуб, вот это все, общества любителей чего бы то ни было.

Гаспарян: Но движение в защиту русского мата, оно необходимо сейчас?

Шнуров: Смотрите, нет, конечно.

Гаспарян: Как нет?

Шнуров: Да потому что русский мат…

Гаспарян: Он же гонениям подвергается.

Шнуров: Да-да, это прекрасно. Русский мат существует уже две тысячи лет, берестяная грамота датируется XII веком.

Гаспарян: Со времен укров древних, да.

Шнуров: Очень давно, очень давно существует русский мат. И вы представляете, с ним все борются, борются, люди умирают, а он как был, так и есть. Не надо его защищать.

Гаспарян: То есть все в порядке будет с русским матом?

Шнуров: На самом деле язык гораздо умнее всех нас, и депутатов всех вместе взятых. Вот если удобно так говорить, так и будут, а это говорить действительно удобно. И жизнь, она отражается в этих словах, вот это жизнь.

Гаспарян: Сереж, ты же часто ездишь на всякие заказники, власть тебя любит, ты обласкан властью, ты им говоришь это, всяким депутатам? Ты же с ними встречаешься, с какими-то государственными партийными правительственными чиновниками, ты же их видишь как раз.

Шнуров: Нет, смотрите, в 2014 году, когда был принят закон, я еще был наивный. Я им говорил. Но потом я понял, что это бесполезно, нет, я ничего не говорю.

Желнов: А кому говорили тогда, Сереж, в 2014 году?

Барабанов: Они сами все понимают, что им говорить.

Шнуров: Людям. Люди, они знают.

Козырев: Я хочу вот какого аспекта коснуться — группы и ее участников. Есть два типа групп, одни — это банда, которая всю жизнь вместе, а другие — это вот вокруг одного лидера, как например, Бориса Борисовича или Земфиры, лидерам необходимо «сбрасывать кожу» каждые два-три года. Ты остаешься со своей «бандой» уже очень много лет. Во-первых, в чем ключевой секрет, вот этот клей, который цементирует вас?

Я имею в виду твоих постоянных партнеров — Севыча, Андромедыча, Пузо, даже директора. И второй вопрос такой — если бы ты был ленинградским или отечественным Путиным, то какие посты в министерствах ты бы им раздал? Кто бы был ответственным за культуру, кто бы за сельское хозяйство, кто бы за просвещение и так далее.

Шнуров: Начнем с того, что этим людям я бы не доверил ничего. Хотя, кстати, Александр Адольфович является архитектором, он главный специалист в России по металлоконструкциям, это мало кто знает, он до сих пор делает проекты, причем его дома стоят от Владивостока до Калининграда. Он называет это «сараи», «строю сараи».

Барабанов: Александр Адольфович это Пузо?

Шнуров: Да, Пузо. Он, в отличие от меня, закончил инженерно-строительный институт, и работает по специальности до сих пор. Почему мы вот так вот вместе все существуем? Потому что я прихожу на репетицию, я смотрю на эти старые тела, уже немощные, и говорю: «Ребята, если вы не будете дергаться, как в последний раз, вот как приступ, чтобы конвульсия была, вам осталось жить неделю». Они собираются. Если я их распущу, они сдохнут просто, понимаешь.

Барабанов: Мне кажется, это как Мик Джаггер про The Rolling Stones рассказывает.

Шнуров: Если мы не будем это делать — всё.

Козырев: То есть это из милосердия?

Шнуров: Это очередь в жилконтору, понимаешь, смотреть в интернете, где греча дешевле, вот это все. Не хотелось бы, это мои друзья, мне не хотелось бы им такой судьбы, поэтому мы дальше будем вот это все делать.

Сурганова: Ты говоришь, что главное для тебя — это сочинять песни, «это то, от чего я получаю кайф». При это тебя все считают за гениального бизнесмена, гениального маркетолога, ты, собственно, сам об этом говоришь, ты продумываешь, куда двигаться сейчас, какие тренды.

Чего все-таки в тебе больше — бизнесмена или творца, сочинителя, если тебе не нравится слово «творец». И не убивает ли в тебе жажда наживы, уж прости, творчество? Вот то, что надо «запикивать» мат, или не «запикивать», а заменять слова, чтобы попасть в эфир.

Шнуров: Вот смотри, я постоянно размышляю на эту тему. И вот баланс примерно такой: вот здесь бизнесмен, здесь человек, занимающийся искусством, изобретатель. Вот примерно должно быть это не больше и не меньше, как у Микеланджело, все это складывается. Микеланджело кто? Бизнесмен.

Желнов: Ого. То есть ты сейчас сравнил с Микеланджело себя, правильно я понимаю?

Шнуров: Да, я вот такой наглый. Но Гайдн тоже был шоу-бизнесменом, по большому счету.

Козырев: Одна из частых инициатив людей, которые достигают статуса популярности и спокойно его переносят, — это продюсерские центры. Это вот выводок своих учеников, которые будут продолжать дело. Почему ты до сих пор…

Шнуров: В начале двухтысячных это имело право на существование. Сейчас 2017, это глупо. Можно делать какую-то интернет-платформу, наверное, где было бы все, и музыка в том числе, фрагментарно. Очень хорошо, что, положим, Бузова поет, что-то такое, это круто.

Козырев: Дает нам точку отсчета.

Шнуров: А просто продюсерский центр… Понятно, что время людей с гитарами и барабанами, оно закончилось. Вот эта песня, сама по себе, никому не нужна, и группа «Грибы» об этом кричит. Она просто написала вот эту песню, гениальную, формализовав песню как таковую. Она сделала «как бы припев», «как бы проигрыш», «как бы куплеты», и «как бы» здесь главное слово. И это круто.

Желнов: Сережа, смотри, тебе легко рассуждать, потому что ты артист с неким уже мифом, репутацией, давно. «Грибы» недавние артисты, и есть ли у тебя понимание, что через два года тот хайп вокруг них, он сохранится, и они останутся?

Шнуров: Это зависит от их действий.

Желнов: Я хочу твое отношение к артистам, которых оценивают по потреблению в YouTube. Все-таки это разные вещи для тебя или нет? Отношение к артисту просто как успех на YouTube, или все-таки отношение к песне немножко более серьезное?

Шнуров: Нет, смотри, здесь много составляющих этого успеха. Это должны быть крутые концерты. YouTube это только начало, если у тебя классная песня на YouTube, если она там стрельнула, и ты приходишь на концерт, а там стоит вялый чувак и что-то бормочет непонятное, смотря в блокнотик, — это чушь.

Второй раз на такое никто не пойдет. Самое главное, что происходит сейчас, — это «сарафанное радио», которое, слава богу, распространяется с помощью инстаграма. Теперь не нужно встречаться с товарищем, говорить «я был вчера на концерте, это было круто». Теперь достаточно сделать трансляцию, выложить в историю и написать пост: «Вау!».

Желнов: Скажи, а вот ты все-таки артист доинтернетной еще эпохи, и несколько раз твоя аудитория менялась.

Шнуров: Я абсолютно аналоговый, да.

Желнов: Абсолютно аналоговый. Сначала это была столичная, питерская и московская, интеллигенция, потом офисные клерки подтянулись. Вот сейчас как бы ты охарактеризовал себя, на данный момент, на момент 2017 года? Ты про что и для кого, главным образом?

Шнуров: Вот смотри, я уже давно провожу такую параллель, что «Ленинград» это как водка. Вот водка для кого?

Желнов: Для всех.

Шнуров: Да. Вот захотел выпить — выпил.

Гаспарян: А вот о роли женщины в истории группировки «Ленинград», в истории не искусства, а именно группировки «Ленинград», помимо твоей, обожаемой, любимой, замечательной жены Матильды? Я не знаю, может, она тебя, конечно, вдохновила, недавно в интервью «МК» ты очень с такой патетикой сказал о роли женщин не только в истории группы «Ленинград», но и вообще в истории, почему они, как ты объяснял, такое место большое занимают в этой творческой ткани визуальной группировки «Ленинград».

Но тем не менее, ты с ними-то обходишься не очень пиететно, то есть они у тебя вылетают просто как пробки из шампанского. И, соответственно, складывается такое ощущение, что все-таки, при всем пиетете по отношению к женщинам, у вас жесткий патриархат все-таки, домостроевский, в коллективе.

Шнуров: Нет, у нас опять же вертикаль. У нас абсолютный авторитаризм, у нас есть руководитель коллектива, который я. Я отвечаю за весь процесс. Женщина, как образ, бесспорно главенствует.

Гаспарян: А как реальность?

Шнуров: Как образ. Как реальность, там все сложнее. Я работаю с образами, реальность иногда сопротивляется, но я ее продавливаю, и все равно возникают эти новые и новые образы.

Гаспарян: Но именно в образе женщины эта реальность сопротивляется, потому что остальные, как мы выяснили, музыканты у тебя вот уже состарились, одряхлели.

Шнуров: С женщиной очень сложно. Она сложнее, она гораздо интереснее, почему они и вылетают. Не потому, что они плохие, они интересные, они способны на такие глупости, и это круто.

Гаспарян: А приблизились ли шаг к вылетанию из группы «Ленинград» Василиса и Флорида после того, как им вручили премию как лучшим певицам года?

Шнуров: Дело в том, что в группе «Ленинград» все на волоске, даже я. Это вот ощущение катастрофы, я его постоянно поддерживаю. Я говорю: «Так, ребята, завтра всё».

Желнов: А почему, скажи? Откуда у тебя это ощущение катастрофы? Интересная мысль.

Шнуров: Потому что по-другому нельзя. Артист на сцене должен выступать так, как будто это последний раз. Вот если у тебя нет такого ощущения, если ты не пришел на сцену умирать, тогда на хера ты туда пришел?

Сурганова: Я вот хочу про образы поговорить еще немножко. Сначала был образ такой быдло-группы, майка-алкоголичка, все дела. Потом появились женщины.

Шнуров: Подождите, расшифруйте слово «быдло», ну не знаю я этих людей. Быдло — это тот, кто сказал, что ты быдло, наверное, так. Быдла нет.

Сурганова: Я говорю, скорее, про картинку, представление о группировке «Ленинград». Потом появились женщины, разные. Сначала Коган была, потом Алиса Вокс, теперь вообще их несколько. Нет ли ощущения, что этот образ тоже изжил себя? И что будет дальше? Какой следующий, есть ли уже мысли об этом? Куда двигаться дальше-то?

Шнуров: У меня уже давно такая идея, очень давно. Я хочу взять таджика.

Желнов: Супер.

Козырев: Наконец-то.

Барабанов: Это напрашивается.

Шнуров: Да. Я хочу такой гастарбайтер-рэп.

Сурганова: Я про рэп хотела как раз спросить.

Козырев: «Когда переехал, нэ помню», помнишь, этих прекрасных? «Обморок имама».

Шнуров: Гастарбайтеров действительно много, это огромный слой, мы все их знаем, мы все с ними общаемся. И у них еще много невысказанного, мы же не знаем, как эти люди живут. Нам действительно интересно, это огромный пласт социальный. Есть такая идея, но пока такого таджика я не нашел. Как найду, обязательно позвоню.

Желнов: А ты ищешь его и будешь с ним выступать, да? То есть брать его…

Шнуров: Я его не ищу, он сам найдется.

Гаспарян: Он должен сам найтись.

Желнов: А куда ему позвонить или написать? Давай тогда обращение сделаем.

Сурганова: В инстаграм.

Шнуров: Уважаемый таджик! Звоните, пожалуйста, на телеканал Дождь. Сейчас внизу пойдет телефон, оставьте свои координаты.

Гаспарян: А если узбек позвонит, а не таджик?

Шнуров: Узбек, таджик — это собирательный образ.

Барабанов: Мне, честно говоря, кажется, что если говорить о патриотизме, то ты вообще патриот номер один в нашей стране, потому что, сколько я читаю твоих интервью, общаюсь, вообще тебя все, что происходит за пределами русской культуры, интересует гораздо меньше, чем то, что происходит в русской культуре.

Шнуров: Я в контексте русской культуры, я в этом языковом поле нахожусь.

Барабанов: Аркадия Северного ты упоминаешь гораздо чаще, чем группу The Beatles. Вообще, в принципе был в твоей жизни период, когда тебе по-настоящему нравилась какая-нибудь западная группа, или ты играл каверы на кого-то? Или это всегда было вот такое исследование загадочного русского мира?

Шнуров: Конечно, был период, когда я Шомбергом, знаешь, увлекался, из западных групп.

Барабанов: Нет, правда?

Шнуров: Правда. Кейджем…

Барабанов: Было такое?

Шнуров: Конечно. Но если из всей этой волны авангардистской, я до сих пор, не знаю, могу послушать что-то такое, кривенькое. Но в итоге я пришел к чему? К тому, что конечно же в Голливуде главный композитор, и то, что вообще производит Голливуд, все это написание голливудской музыки, главный композитор это Мусоргский. Наш с вами, алкоголик, соотечественник, похороненный черт знает где. Мусоргский — самая важная фигура вот сейчас в Голливуде, просто я так вижу. Это, может быть, дурацкая точка зрения, но я так воспринимаю этот мир.

Желнов: Сереж, а вот про русский мир, о котором сказал Борис, я хотел тебя еще в контексте последних событий, последних трех лет, спросить, потому что ты видишь…

Шнуров: Вот смотри. У тебя есть iPhone?

Желнов: Да.

Шнуров: О каком русском мире ты говоришь?

Желнов: Смотри, в русском мире сейчас, если мы говорим касательно Украины, тех событий, когда разговор об этом снова возник, и такие романтики, писатели-романтики, как Захар Прилепин, постоянно подражающий, вспоминающий, отсылающий к Хемингуэю, поехали на Донбасс.

Шнуров: Хемингуэй великий русский писатель, согласен, да. Я даже помню, его выжигали на досочках.

Желнов: Вот ты тоже идеально, отталкиваясь от того, о чем говорил Боря, вписываешься в этот концепт патриота, который вот сейчас бы, для поиска чего-то, какой-то большой идеи, вдруг поехал бы куда-то, не знаю, на Донбасс. Вот у тебя есть какие-то мысли об этом, может быть, в этот ряд встать, в этот большой ряд русского мира. Или нет этих мыслей?

Шнуров: Вот смотри, это опять же, это все опять туда, к немецкому романтизму. Я против мира, я герой, я поднимаюсь. Я постмодернист, ребята, я к этой романтике очень скептически отношусь. Я постоянно деконструирую даже себя, как героя. Я не исполняю песню «Мне бы в небо», потому что мне кажется, она слишком героическая. Я это не делаю.

Барабанов: Или романтическая?

Шнуров: Или романтическая, да.

Желнов: А когда в тебе перелом произошел? Вот от этой серьезности, лирики к деконструированию самого себя.

Шнуров: У меня никогда… Ну смотри, перед тобой сидит тот человек, который написал «Побрей …». Написал я ее в 1999 году. Какой перелом?

Желнов: Ну потом же были какие-то метания все равно? Та же песня «Мне бы в небо».

Шнуров: Это все эксперименты. Я решал эту задачу, я пробовал так, пробовал так, и понял, что вот это вообще мне не надо. Там дальше стена, это все было, это повернутая голова назад, вот так вот вперед идти нельзя. Вперед можно идти только вот так.

Барабанов: Я хочу добавить в продолжение прекрасный такой тезис, в одной из недавних публикаций нашего общего знакомого Юры Сапрыкина, который состоял в том, что сейчас самые интересные представители России — это три русских мужика, достаточно ироничных и примерно одного и того же возраста. Это Шнуров, Прилепин и Навальный. И вот между ними бы провести предвыборные дебаты! Усадить их за одним столом, чтобы они между собой поговорили и выяснили, наконец, куда идет Россия…

Шнуров: И в чем сила, брат.

Барабанов: В чем сила, брат. И он еще упоминает Нагиева, но с его точки зрения, это человек-маска.

Гаспарян: Это больше премьер-министр все-таки.

Шнуров: Или министр иностранных дел.

Барабанов: Да. Как бы ты себя за столом с этими людьми чувствовал? Было бы тебе интересно в такой компании пообщаться?

Шнуров: Интересно, бесспорно. Люди все интересные, вот эти, да, они яркие, мощные. С Прилепиным был за одним столом на премии «Национальный бестселлер» в 2000 каком-то там, еще Топоров был жив, в 2010, что-то такое. С Прилепиным даже мы общались, курили, что-то болтали. А Навальный интересная очень фигура.

Желнов: Чем?

Шнуров: С Навальным, кстати, тоже я виделся как-то раз.

Желнов: Чем интересен?

Шнуров: Интересен он… Я думаю, что он бесстрашный. В отличие от меня.

Барабанов: Он постмодернист? Или он настоящий политик?

Шнуров: Не-не. Вот в том-то и дело, что он не постмодернист, он, к сожалению, на мой взгляд, он одной ногой из старого мира, он не очень понимает эту молодежь сам. Он, так сказать, хрипанул на ролике, а дальше что с этим делать, не знает. Ему сложно, но то, что он бесстрашный, это круто.

Барабанов: Кого бы еще ты усадил за такой представительный стол?

Шнуров: Я никого бы не усадил, начнем с того. А поговорить, очень много интересных людей, правда, много. Я вот с Невзоровым общаюсь, крайне интересный человек.

Барабанов: Он, кстати, абсолютный атеист. Он больший атеист, чем ты? Или ты меньший атеист, чем он?

Шнуров: Понимаешь, дело в том, что атеизм в некоторой степени, чем Невзоров опять же интересен, он понимает уязвимость этой позиции, атеизм позиция тоже уязвимая, отрицание, что это есть, без признания не существует. Скорее, он исследователь, и атеизм ему сейчас удобен, как позиция взгляда на мир. Если будет иная, более эффективная, она будет другая. Вот что Невзоров умеет, так это менять позиции.

Желнов: Я хотел еще у тебя спросить, раз мы говорим о наших современниках, про Антона Носика. Когда с ним прощались в Центральном Доме литераторов, твоя группа, твоя музыка попала в неожиданный контекст, она впервые звучала на похоронах. Я помню свое ощущение, я зашел в ЦДЛ, и звучала песня «Рыба твоей мечты», когда люди были у гроба. Я знаю, что тебя там не было, но что ты испытываешь по этому поводу? Мне кажется, это довольно сильная краска к образу группы, к мифу о группе.

Шнуров: Слушай, Носик, он вообще про современность. Собственно говоря, последнее, что он выложил в фейсбуке, это прямую трансляцию, которую выпилил почему-то фейсбук, не понятно, но тоже знак такой, это была корпоративка, квартирник у нашего общего знакомого «Ленинграда». И Носику последнему, уходя со сцены, хлопнул, а потом мне позвонил наш общий знакомый, в три часа ночи написал, что вот Носик все, умер. На меня это произвело впечатление, я его видел вот так вот, вечером.

Желнов: А твоя музыка, на похоронах звучащая?

Барабанов: Первый раз же наверняка такое случается?

Желнов: Когда прощаются под твою музыку.

Шнуров: Я знаю памятник со словами «Мне бы в небо...». У меня знакомые сноубордисты разбились, и он стоит. Я в этом не вижу ничего… Да, это слепок времени, это вот сейчас так это звучит. Носик — про современность, поэтому меня это не раздражает. Причем Носик очень ироничный тип был, я думаю, что ему бы понравилось.

Козырев: Ты думаешь о смерти вообще? Думаешь ли ты о смерти когда-нибудь?

Шнуров: Конечно.

Козырев: Боишься ее?

Шнуров: Все зависит от количества выпитого. Вот с бодуна очень боюсь умереть, с бодуна такие шубняки… А когда трезвый или пьяный — вообще смерти не боишься.

Козырев: А как ты себе представляешь, что должно быть написано на твоей могиле? И какая музыка должна звучать на твоих похоронах?

Шнуров: А я знаю, что будет написано на моей могиле. «Он очень много курил, и от этого умер».

Козырев: А музыку какую бы ты предпочел слышать?

Шнуров: Музыка? Не знаю, есть такая трагическая композиция, у Альбинони, по-моему.

Козырев: Душераздирающая.

Шнуров: Да-да. Вот Альбинони. Брежнева под нее хоронили.

Желнов: Адажио. Не Альбинони написано, там другой автор. А тебя не раздражает попсовость этой мелодии, что она на всех похоронах, в Европе особенно звучит?

Шнуров: Нет, я за попсовость, обеими руками.

Козырев: Есть ли у тебя какой-то внутренний список каких-то вещей, песен или шагов, которые по прошествии времени ты бы не стал делать, если бы у тебя такая возможность была? По подростковому времени у тебя были «наезды» в песнях на коллег по цеху, когда оправданные, когда не очень оправданные. У тебя была, например, песня «Химкинский лес».

Шнуров: Классная вещь.

Козырев: Вообще не жалеешь?

Шнуров: Нисколько, ты что.

Козырев: Ну, а что-то из поступков, которые ты совершил, которые у тебя находятся в отдельной директории «На фига?».

Шнуров: Слушай, в основном это связано с какими-то личными событиями, это какие-то измены, вот такого свойства. То, что я написал, и написал. Я к этом так легко отношусь, знаешь. У меня, слава богу, слова не отливаются в граните, это всего лишь сраненькие песенки. Я так вот к этому и отношусь, сегодня написал вот эту, а завтра я напишу другую.

Гаспарян: Сережа, несмотря на то, что ты прячешься так очень изящно за ширмой вот такого пофигистского постмодернизма, я думаю, и не только я…

Шнуров: Постмодернизм очень серьезная вещь.

Гаспарян: Но тем не менее, вот Миша, я уверен просто в этом, просто знаю, и я очень оценили то, что ты сегодня пришел в майке «Борис Николаевич Ельцин», потому что мы с ним ельцинисты, насколько мы выяснили в прошлой передаче.

Шнуров: Это единственный президент, за которого я голосовал.

Гаспарян: Я тоже, кстати. Нет, я еще голосовал за Хакамаду, но она проиграла. У тебя весь график расписан, по-моему, уже на 2018 год. В твоих планах все-таки есть большой концерт на Красной площади с песней «Сгорели Путин и Собчак»? И как ты думаешь, тебе его разрешат ли?

Шнуров: Я не думаю, что это событие уместно, но вообще, с точки зрения инопланетянина, если совсем оптику свою настроить вот таким образом, взглянуть на это из космоса, да, это круто.

Сурганова: Говорят, что с такой популярностью, как у тебя, у группы «Ленинград», дальше только в президенты, пожалуй. А тебе вообще интересно в эту сторону смотреть? Сейчас шоу-бизнес активно начинает разворачиваться в сторону политики, опять же Трамп, мы наблюдаем все это. Тебе вообще… ты задумывался об этом?

Шнуров: Ну слушайте, это же придумал Путин, когда летел с лебедями. Это уже давным-давно… Шоу-бизнес там…

Сурганова: А вот представь свое имя в бюллетене таком. И не на «Нашествии», а в настоящем. Ты можешь себе это представить вообще как-то? Было бы классно? Даже, может быть, ради постмодернистской шутки.

Шнуров: Нет, ребята. Человек может управлять реально не больше, чем двадцатью людьми, это максимально. Вот у нас в группе уже 24 человека, и четыре из них, все время они меняются, я не знаю, чем заняты. Мне очень тяжело за ними следить. Страной — ни в коем случае, вы что. Тем более, такой запутанной, такой разной как Россия. Я Путину решительно не завидую, это страшно. У меня такое ощущение, что он едет на автомобиле без управления, что он что-то нам дает, какие-то сигналы, но скорее всего, это сигналы о спасении.

Желнов: Ты знаком с ним, Сереж? Знаком с Путиным?

Шнуров: Нет, с Путиным нет.

Желнов: А с женой его бывшей был знаком? Когда вот этот знаменитый танец ее на твоем концерте.

Шнуров: Да. К сожалению, это под запись звучало, я не присутствовал там. Это запись была.

Желнов: Да, это запись была. Я хотел еще тебя спросить, считаешь ли ты, вот Лиза задавала вопрос про бизнес, про деньги, считаешь ли ты себя богатым человеком? И насколько, я понимаю, музыкант любой, наверное, об этом задумывается, насколько деньги соблазняют, мешают и так далее? Насколько деньги стали для тебя проблемой? Или не стали? Большие деньги, которые ты зарабатываешь.

Шнуров: Вообще всегда проблема — это отсутствие денег. Присутствие денег — это не проблема, но это я так, на будущее, может, поможет. Я к деньгам отношусь не как к цели, для меня это всегда средство. Мне гораздо интереснее понимать, как их сделать, вот это мне интересно. Когда я вижу механизм, я собираю часы, а вот как они время вырабатывают, мне уже плевать. Я часовщик.

Сурганова: А сколько они будут стоить, плевать?

Желнов: Сереж, тут позволь не согласиться, средство-не средство, но ты довольно часто выступаешь на корпоративах, на заказниках, в Москве, везде. Все-таки, я думаю, для жизни уже достаточно. Тогда для чего ты это делаешь? Для чего ты множишь свои выступления и не отказываешь людям, которые тебя приглашают?

Шнуров: Мы уже касались всех тех пенсионеров, которые у меня в коллективе, понимаете. У меня довольно большой коллектив, у меня много родственников, у меня красавица жена, которая обходится мне, я уж не знаю годовой бюджет этого увлечения моего. Вот так как-то. Но я не могу сказать, что я делаю это сугубо ради денег. Я это делаю потому, что у меня пока делается, я еще горю. Вот как я пойму, что всё — значит, всё.

Барабанов: Интересное, с моей точки зрения, продолжение этой темы, это формирование вообще цены на искусство. И ты, как не только музыкант, но и как современный художник, это прекрасно знаешь. Сколько стоит эта картина? На самом деле это не нефть и не газ, и не станок, и не велосипед.

Шнуров: Да, это покруче, это можно надуть, вот буквально насосом.

Барабанов: Как бы ясно, все знают про мыльный пузырь современного искусства, о котором все говорили, или мыльный пузырь доткомов, вся эта история. А существует мыльный пузырь корпоративов, когда цены уже не...? Можно долгие годы кормить тридцать человек группы «Ленинград», а все равно цена такая, что ну явно в нее входит много воздуха. Ты об этом не задумываешься, что эти ценники тоже достаточно искусственные и надутые?

Желнов: И сколько ты стоишь, я от себя спрошу?

Шнуров: Я бесценен. Концерт группы стоит денег, а я бесценен. Стоит, по-моему, сейчас это, про стадион я умолчу, чтобы вас не пугать, а корпоратив — какие-то жалкие 120 тысяч долларов. Работаем, работаем над повышением капитализации.

Барабанов: А картины твои сколько стоят?

Шнуров: Дорого. Кому-то дорого, кому-то нет. Дело не в том, понимаешь. Тут почему так случается, почему растет цена? Потому что есть спрос. Мы не можем играть четыре корпоративки в день. Мы играем каждый день одну корпоративку, и то мы играем каждый день уже, буквально. Если мы не будем повышать цену, тогда мы будем играть их десять. Десять мы не можем. Наш эксклюзив в том, что мы единственная группа, которая решительно вам всегда, в любую погоду, при любом настроении, создаст праздник. Такой другой группы нет, это наша монополия.

Барабанов: Реклама практически, рекламная пауза уже пошла.

Сурганова: Группа «Ленинград» последние годы движется по нарастающей, в том числе и в цене. Был концерт в «Арене», это такая высшая сейчас точка. А что дальше, куда хочется дальше вообще? Есть ли какая-нибудь мечта, не знаю, дальше сыграть, в Уэмбли где-нибудь?

Шнуров: Ну вот в Мэдисон-сквер-гарден мы будем играть в октябре. Что еще, какая мечта… Вот статья должна выйти большая в журнале «Экономист» про «Лениград».

Сурганова: Это в The Economist, в смысле, в британском?

Барабанов: Американский товарищ пишет или…?

Шнуров: Это английское издание.

Барабанов: Sorry, английское издание.

Шнуров: Наш бывший соотечественник, но он уже там.

Гаспарян: Сева Новгородцев?

Шнуров: Не-не, не Сева Новгородцев, нет. Узнаете, это выйдет через три дня.

Сурганова: То есть дальше международная слава, правильно?

Шнуров: Ну, а деваться некуда. Ты же должен заниматься экспансией.

Желнов: Будем прощаться. Миша, ты что-то хотел последнее.

Козырев: Я просто хотел, может быть… Когда тебя сильно «вштырило» от какого-то произведения искусства? От группы, от альбома, от фильма, от книги. Назови какое-то последнее сильное потрясение.

Шнуров: От произведения искусства?

Козырев: Да.

Шнуров: iPhone 7.

Желнов: Спасибо. Сережа, поздравляем еще раз тебя, группу, жену Матильду. Спасибо.

 

Постскриптум.

Я, Сергей Шнуров, побывал на этой программе, и что я могу сказать, ничего страшного. Был крайне рад увидеть Михаила Козырева в отличном расположении духа. Мы старые приятели, сейчас пойдем выпьем и покурим. Спасибо.

Фото: Мария Карпухина / Дождь