«Я бы посадил его не в тюрьму, а за один стол с Собяниным»: Кашин о том, что не так с фотографом, поджегшим заброшенные деревни

Фотохудожник Данила Ткаченко — герой последних двух недель, точнее, антигерой. Он вообще известный человек, лауреат престижных премий, в том числе World Press Photo, и его проект с портретами лесных отшельников — это уже почти классика, но, видимо, классика для узкого круга, потому что широкий круг открыл его для себя только что как автора проекта «Родина» — человек обливает бензином и поджигает брошенные деревни, а потом их фотографирует и объясняет, что это он так призывает избавляться от старья.

Я уже когда-то писал, что такой эпохе, как наша, не хватает какого-то великого искусства, потому что вот этот зазор между авторитаризмом и тоталитаризмом и находящееся в этом зазоре, в общем, культурное развитое общество должны совместно дать какой-то неожиданный эффект — ну вот как в межвоенной Германии или в досталинском СССР. И, может быть, расцвет русского акционизма это и есть то великое искусство, которое у нас останется от путинской эпохи. Превращение фотохудожника Ткаченко в акциониста это в каком-то смысле подтверждает — стихия истории всегда несет людей именно туда, куда надо. От вида сгоревших деревень, конечно, не по себе, и если этого художника кто-нибудь захочет посадить, я думаю, споров будет очень много. Но, будь моя воля, я бы посадил этого художника не в тюрьму, а за один стол с Сергеем Собяниным, который недавно, как мы помним, сказал о 15 миллионах лишних людей в наших деревнях — думаю, эти два современных художника легко найдут общий язык. О том, что не так с художником Ткаченко — моя колонка для Republic.

Брошенная в интервью ⁠фраза «не исключаю, мне придется эмигрировать на время» звучит ⁠как часть замысла, выходящего за рамки художественного жеста, все ⁠пошаговые инструкции на ⁠эту тему давно ⁠написаны и опробованы – сначала протесты патриотической общественности, потом уголовное дело, а потом политическое убежище и всемирный успех в статусе диссидента-изгнанника. Люди, требующие наказания для художника, таким образом участвуют в его собственной игре, о которой он сам говорит вполне открыто: «Сейчас такое противостояние в обществе с религиозными фанатиками или патриотами, что мои проекты могут кого-то задеть. <…> Возможно, будет какой-то взрыв. Это и правильно».

Логика противостояния тех, кто требует крови художника, и тех, кто защищает его право «так видеть», выработана давно и не раз протестирована на реальных случаях в последние годы, но чем четче эта логика, чем теснее связаны друг с другом «за» и «против» и чем больше они взаимозависимы, тем сильнее чувство даже не подвоха, а вымученности и бессмысленности этого противостояния. Когда одну и ту же историю – не важно, с каких позиций – рассказывают в десятый раз и когда понятно, чем эта история закончится, теряется интрига, распадается сюжет, а консервативные критики и свободолюбивые защитники оказываются одинаково не правы, их эмоции заведомо фальшивы. Это тоже совсем не художественный вопрос – опыт публичных обид на высказывание и публичной защиты свободы высказывания, накопившийся в российском обществе за несколько лет, колоссален, все доведено до автоматизма, и места для реальной драмы, кажется, уже не осталось. Возможно, Павленский был последним, о ком можно было спорить всерьез.