Кашин и государственный троллинг: зачем нужны казаки на Пушкинской, общая победа Навального и Путина, и оппозиция, о которой вы не знаете

Шестого мая 2012 года я отдыхал в Вологодской области в своем любимом селе, где, как сказал великий вологодский поэт, узрела душа Ферапонта что-то Божье в земной красоте. Я любовался этой красотой, время от времени получая эсэмэки из Москвы от моего товарища Саши Черных, который, находясь на Болотной площади, писал мне, какой ужас там творится. Я тогда еще был членом всех оргкомитетов этих митингов, но уже понимал, что история Болотной заканчивается, поэтому выбирая между очередным митингом и отдыхом на Руси, выбрал Русь, полагая, что ничего интересного я не пропущу. Когда стало ясно, что все-таки пропустил — и не просто интересное, а самое интересное и важное, что произошло в те полгода, я в течение одного дня несколько раз успел и пожалеть, что я не там, и порадоваться, что я не там, и уже потом, когда прилагательное «Болотное» стало употребляться только с существительным «дело», я много думал о том, что со мной было бы, если бы я 6 мая поехал не в Ферапонтово, а на Болотную.

И, конечно, не было бы со мной ничего, потому что ни журналистов, ни членов оргкомитета среди жертв «Болотного дела» не оказалось и не могло. Антагонизм между людьми на сцене и людьми на площади, настоящий или выдуманный, но существовал с самого начала, с первой Болотной. По телевизору тогда говорили, что лидеры плохие, а митингующие хорошие. Сурков митингующих вообще называл лучшими людьми страны, а Лайфньюс рассказывал о «ВИП-зоне» за сценой, в которой лидеры прячутся от обманутых ими людей.

Понятно, что в этом противопоставлении власть была очень заинтересована с самой утилитарной политтехнологической точки зрения, но именно в «Болотном деле» это противопоставление было оформлено окончательно уже не в виде слов, а в виде дел — буквально дел, уголовных. И фигурантами самого масштабного политического уголовного дела оказались именно юзернеймы с площади, незнаменитые люди, за которых некому было вступиться, и понадобилось несколько даже не недель, а месяцев, чтобы лидеры Болотной перестали называть этих людей провокаторами и начали хоть как-то высказываться в их защиту. Спустя год я напишу подсудимым по «Болотному делу» письмо и, как человек из оргкомитета, попрошу у них прощения. Письмо прочитают вслух в суде, и для меня это важный эпизод моей биографии.

Спустя шесть лет один из тех, кто слушал то мое письмо в клетке Замоскворецкого суда, Владимир Акименков, призвал своих читателей в соцсетях не ходить 5 мая на митинг Навального и не жертвовать собой ради его амбиций. Это, мне кажется, буквальная иллюстрация моей любимой формуле о постоянной сменяемости оппозиции при несменяемой власти в России — поколение Акименкова отстрелялось и буквально отсидело и теперь выступает против митингов, но выходит протестовать новое поколение, и это беличье колесо протеста продолжает вращаться.

5 мая 2018 года если и стало вторым изданием 6-го мая 2012-го, то таким, если так можно выразиться, малобюджетным вторым изданием, но в каком-то смысле более ярким, потому что когда какую-то роль в разгоне митинга играют непонятные люди в казачьей форме — это становится главной и самой интересной новостью, тем более что эксперименты с переводом государственной монополии на насилие на аутсорсинг продолжаются в России как минимум с начала нулевых и не раз уже оборачивались всякими очень неприятными вещами типа легендарного БОРНа, да и не только его.

Казак по фамилии Ящиков, участвовавший в драках на этом митинге, дал на этой неделе «Коммерсанту», тому же Саше Черныху, хорошее интервью которое немного выводит вот эту казачью тему за пределы привычного нам представления о наемниках, руками которых власть делает то, что не решается делать от собственного имени. Почитайте интервью казака Ящикова — мне кажется, оно подтверждает мою гипотезу, что казаки на площади — это не столько утилитарное, сколько имиджевое, такой троллинг, возведенный в государственную политику. О казаках на Пушкинской — моя колонка для Republic.

И надо сказать, перед нами абсолютно советская мифологема, в которой, даже несмотря на «Тихий Дон», историческая роль казачества была редуцирована до участия в подавлении демонстраций в царской России; то есть в советском школьном учебнике истории 1937 или 1984 года не существовало никакого другого казака, кроме того, который нагайкой бьет участников протестов 1905 года. Казачья постсоветская история, когда какие-то мужчины надевают папахи, говорят «любо» и что-то себе воображают, а все остальные над ними смеются и обзываются ряжеными, – вот эта история, проделав впечатляющий круг, вернулась в тот же старый советский учебник и сидит теперь в нем как влитая. Нет никакого «любо», да и ряженость, в общем, не такая уж и ряженость – все по-настоящему и все как раньше; они помогали полиции в начале прошлого века, они же помогают ей и теперь. Люди, которые это придумали, очевидно, цитировали именно советский учебник, добиваясь не столько правоохранительной эффективности – ее-то и одна Росгвардия могла обеспечить, – сколько однозначного узнавания, чтобы сочетание полицейской операции и погрома давало на выходе именно бесспорное ощущение политической реакции, подкрепленное буквально генетической памятью – если не жертв царизма, то воспитанников советской культуры, которых и сегодня большинство как в обществе, так и тем более во власти.

И это дает почти абсолютное ощущение игры, в которой все понарошку.

Это не ⁠стихия, это сценарий, в котором заранее прописаны и фотографии тинейджеров ⁠с заломленными за спину руками, и свирепые лица полицейских, которые как ⁠будто сражаются как ⁠минимум с международным терроризмом, ⁠а не с сотнями случайных и в общем безобидных активистов. И первые полосы западных газет, и комментарии двух с половиной отечественных нелояльных медиа, и посты в соцсетях, и слухи, и факты – все до предела предсказуемо, и, значит, всего можно было избежать, если бы власть ставила перед собой такую цель.

Если не брать Дмитрия Медведева, о котором мы сегодня еще поговорим, то на этой неделе лишились своих должностей все вице-премьеры, которых в последние два-три года разоблачал Алексей Навальный. То есть тут даже можно так поиграть в ассоциации. Вот я скажу — «Шувалов» — и что вы вспомните? Царь-квартиру в высотке на Котельнической и самолет для корги. А если скажу «Приходько» — то будет яхта, Рыбка и Дерипаска. Теперь нет ни вице-премьера Шувалова, ни вице-премьера Приходько, ни вице-премьера Хлопонина, которого Навальный буквально в последние дни его вице-премьерской карьеры успел обвинить в получении взятки от Прохорова, и вице-премьера Рогозина, про которого большое расследование было только у «Трансперенси», но который в любом случае такой всеобщий любимый антигерой с его полетами на Луну, батутами и что там еще было вплоть до знаменитого племянника.

Ну то есть как минимум трое вице-премьеров, которых разоблачал Навальный, уходят. И это как бы победа Навального, победа тех людей, которые ходили на митинги или переводили деньги ФБК. И здесь начинает рваться шаблон, потому что — ну, понятно, что ничего на самом деле не изменилось, и если вместо Приходько теперь будет Чуйченко, это точно не значит, что прекрасная Россия будущего уже здесь. Я даже оговорюсь, что мне не очень нравится быть антинавальновским автором, но я уже почти смирился с тем, что стихия отечественной политики выталкивает меня именно на те позиции, с которых Навального можно только критиковать — я уже много раз писал и говорил, что вся антикоррупционная риторика, которая слишком многим кажется чуть ли не революционной, на самом деле вполне охранительная, и вспомните, как Навальный обращался к Путину, требуя отставки Приходько — это было вполне лоялистское обращение, так на телеканале «Царьград» обычно требуют отставок либералов из экономического блока правительства.

И даже если я сейчас нарочно заостряю вопрос, формулируя его так, что уход скандальных вице-премьеров — чья это все-таки победа, Навального или Путина? Ответ на этот вопрос кажется мне бесспорным — а это общая победа, потому что цель у антикоррупционной риторики вполне лоялистская — чтобы сделать систему лучше, а не разрушить. Об этом парадоксе — моя колонка для Republic.

Антикоррупционная риторика, главным евангелистом которой был и остается Алексей Навальный, в антипутинском дискурсе доминирует как минимум с начала десятых. В конкурентной борьбе она одолела все остальные способы и поводы критики власти; сейчас даже трудно вспомнить, за что ругали Путина до того, как оппозиционным мейнстримом стала борьба с коррупцией – что-то, наверное, было про права человека, про демократию, про свободу слова, но это давно проехали. Сейчас если спросить людей, которые выходят митинговать, что их возмущает, они расскажут про домик для уточки, самолет для корги и про шубохранилище – вот это главное. И если это главное, то критерием успешной политической борьбы логично делается именно кадровая политика верховной власти. Ее критикам не нравится Шувалов, они требуют отставки Шувалова, и предметом борьбы, тем трофеем, ради которого люди готовы получать дубинками или садиться за решетку, становится не романтическая заря свободы, а подписанный Владимиром Путиным указ даже не об отставке Шувалова, а, скучнее, о назначении нового правительства, в котором Шувалова уже не будет. Даже если оставлять за скобками все подозрения и слухи о «борьбе башен», в рамках которой объектами атак становятся именно эти, а не какие-то другие чиновники, даже если презирать любую конспирологию, то сама логика такой борьбы выглядит вполне лоялистской, и революционный порыв (а глядя на сторонников Навального на митингах, трудно сомневаться в подлинности и искренности этого порыва) при ближайшем рассмотрении оказывается не просто не революционным, но даже охранительным – люди идут под дубинки, требуя улучшения, а значит, укрепления системы. Уход из правительства людей, имеющих дурную репутацию – чья это победа, Путина или Навального? Правильный ответ – общая. Борьба с коррупцией – общее дело, и долг каждого гражданина помогать власти в этой борьбе. Вот граждане и помогают, каждый на своем участке. Общими стараниями власть станет лучше, и, конечно, никогда не сменится.

Прозвучит смешно, но я уже несколько лет бойкотирую агентство «Рейтер», то есть несколько раз натурально так было, что они у меня что-то спрашивают, а я отвечаю, что нет, с вами разговаривать не буду. Я действительно на них однажды сильно обиделся, это была история про Катерину Тихонову, про которую в еще старом РБК вышло знаменитое расследование о тех миллиардах, которые выделены на ее проект в Московском университете, и я написал сначала в соцсетях, а потом у себя на сайте, что в том расследовании нет одной самой важной детали — что Тихонова, скорее всего, приходится дочерью Владимиру Путину. Мой пост об этом репостнул Навальный, и агентство «Рейтер» радостно сообщило, что, по данным Навального, Тихонова дочка Путина. А меня, который об этом первый написал, как будто и нет. Ну и понятно, в чем дело, есть ньюсмейкеры статусные, а есть нестатусные, я нестатусный, на меня ссылаться не круто — агентство, конечно, в своем праве, но я на него обиделся.

И, наверное, поэтому я очень хорошо понимаю активиста Михаила Светова из либертарианской партии, который был одним из организаторов митинга против блокировки Телеграма на проспекте Сахарова, довольно ярко на этом митинге выступил, но при этом не попал в репортажи, кажется, ни одного заметного независимого СМИ, и сам он считает, что все дело в том, что он говорил о люстрациях, а российские СМИ боятся этой темы. Поскольку среди этих СМИ есть и Дождь, а мы сейчас на Дожде, то тут, наверное, есть какой-то конфликт интересов — но у нас ведь все-таки особенная передача, мнение которой может не совпадать с мнением канала, и я скажу осторожно, что в целом я на стороне Светова, хотя, конечно, не считаю, что кто-то здесь боится темы люстраций. Просто среднестатистический редактор всегда боится любых новых лиц в новостях — картина мира и так у всех довольно неустойчива, и расшатывать ее, добавляя в привычный круг нового ньюсмейкера, решаются не все. Это, в общем, такие классические издержки медиакратии, и даже не имеет значения, что медиакратия ограничена двумя с половиной изданиями и несколькими сотнями тысяч аудитории — содержание проблемы от масштаба обычно не зависит.

О Михаиле Светове как жертве медиакратии — моя колонка для Republic.

Набор тем, заставляющих напрягаться редакторов даже самых смелых СМИ, общеизвестен, и никаких люстраций в этом наборе нет просто потому, что они до сих пор не вышли за пределы, скажем так, экзотического дискурса, который в традиционной прессе не представлен вообще никак; «Дождь» и «Медуза» не обсуждают люстрацию, но они же не обсуждают ни идеи русского национального государства, ни рабочее самоуправление, ни пересмотр итогов приватизации, то есть те вещи, которые вызывают яростные споры только внутри околополитических субкультур, и нигде больше. Возможно, это такое излишне консервативное «не принято», но оно в любом случае основано совсем не на страхе перед острыми темами

Наблюдения и практика свидетельствуют о том, что любое первое упоминание о любом политическом активисте дается традиционным СМИ с огромным трудом. Дефицит новых лиц в политике, к которому принято относиться как к факту российской реальности, очень часто оказывается искусственным. Российская медиакратия состоит из двух неравных частей. В одной, как считается, все делается по звонку, и о новых именах, нуждающихся в медийной подсветке, в редакциях узнают от каких-то уполномоченных лиц – позвонили и сказали, что вот новый перспективный технократ, надо его почаще показывать. А там, куда не звонят и где по всей логике должна царить свобода, роль уполномоченного лица играют никем не уполномоченные репортеры и редакторы, и судьбу того же Михаила Светова решает девочка или мальчик на выпуске – он или она пробормочет «Кто это такой вообще?» и недрогнувшей рукой вырежет его синхрон, оставив молодого и яркого Светова прозябать в безвестности. А потом политологи напишут, что в оппозиции нет новых лиц.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции