«Есть ли вообще в России право на протест, которое есть во всех развитых странах?» Последнее слово «узников Болотной»: Марголин, Гущин, Гаскаров, Кохтарева

Александр Марголин:

Ваша честь, 6 мая был митинг на Болотной площади. До этого времени я работал, растил дочек, работал по специальности, на любимой работе, помогал родителям. И я считал себя ответственным за будущее своих детей в том числе.

Поэтому когда я шел на этот митинг — мирный и, в принципе, не первый в моей практике — я считал, что я мирно могу изменить к лучшему ситуацию, сделать это государство более свободным, более правовым, более процветающим, где будет комфортно жить моим детям. Ну а случилось то, что случилось. Причины этого мы уже многократно рассмотрели, многократно описали здесь.

Мое отношение к произошедшему вы могли оценить по моим комментариям к видеозаписями и в моих показаниях. Поэтому я в данной ситуации не могу себя признать… Мне сложно признавать себя виновным, потому что я видел, как полицейский бежит за одним человеком, потом валит другого… Считать, что это не было превышение служебных полномочий, невозможно. Поэтому мне сложно признать себя виновным  по 318-й статье и уж тем более по 212-й статье. Поэтому я себя виновным в данном аспекте не могу признать по 212-й статье. По 318-й у меня не хватает квалификации определить.

И, тем не менее, я имею некоторые смягчающие обстоятельства: у меня двое несовершеннолетних детей, я ранее не привлекался к ответственности, у меня возрастные родители, я положительно характеризуюсь, несмотря на то, что обвинение откуда-то вытащило, нашло, что посредственно. Поэтому я прошу принять справедливое, взвешенное решение, не основанное на каких-либо иных, кроме как правовых, вопросах. Спасибо.

Илья Гущин:

Ваша честь, ну, наш процесс уже четвертый из серии Болотных дел, поэтому  я не буду касаться всего, что касается сути разбираемого. Много слов сказано. Думаю, выводы уже все сделаны. В моей биографии вряд ли тоже есть что-то, что может заинтересовать суд. Поэтому кратко перейду к приземленным вопросам. Наша группа, а именно Гаскаров, я и Марголин, уже порядка полутора лет содержится в СИЗО. В рамках нашей страны считается, что домашний арест, нахождение в СИЗО и колонии общего режима — это фактически одно и то же по тяжести наказания. Но, опять же, фактически условия в СИЗО гораздо более тяжкие, чем в колонии общего режима, которая грозит нам, как я понял из обвинения. Поэтому я прошу суд учесть этот фактор при вынесении приговора — что мы в более тяжких условиях уже отбыли немалую часть срока — и дать, вынести, соответственно, более мягкое наказание.

Алексей Гаскаров:

В сложившихся условиях я хотел бы поговорить о тех обстоятельствах, которые, возможно, не имеют отношения к предмету доказывания, но которые, я считаю, абсолютно необходимо обсудить для принятия окончательного решения. Потому что, как мне кажется, как таковые наши индивидуальные истории, мотивы не столь важны, потому что по тем основаниям, по которым мы здесь сидим, мог сидеть любой человек, который находился на Болотной площади 6 мая. И, собственно, общественный резонанс наше дело получило не потому, что кого-то интересует, кто, каким образом, при каких обстоятельствах воздействовал, за ногу, за бронежилет… Все-таки так называемое Болотное дело стало символичным в том плане, что через него общественность воспринимает, каким образом власть взаимодействует с оппозицией, с теми, кто имеет отличную от генеральной линии точку зрения.

Первое, о чем бы я хотел сказать, это тема, которая не затрагивалась в нашем судебном разбирательстве, но, мне кажется, она важна: почему вообще такое большое количество людей 6 мая, несмотря ни на что, приняли решение участвовать в каких-то событиях, а не просто постоять лишних два-три часа в очередях, а в конечном итоге еще и не позволили лишний раз себя безнаказанно избить.

Демонстрация 6 мая была уже седьмым по счету массовым мероприятием оппозиции. Если раньше, до декабря 2011 года, на протестные митинги, которым я был свидетелем, приходили несколько тысяч человек, то когда сами знаете кто сказал, что идея сменяемости власти не лучшая для России, актив существенно расширился. И эти люди не пошли устраивать беспорядки, они пошли наблюдателями на выборах для того, чтобы понять и зафиксировать, каким образом образуется легитимность тех политических процессов, которые происходят в нашей стране.

4 декабря все встало на свои места. Несмотря на то, что сам институт выборов в России был уничтожен значительно раньше, та масса людей, которая пошла наблюдателями на выборы, увидела, как формируется легитимность действующей власти. Я и сам был наблюдателем на этих выборах, и то, что мы увидели, было вполне однозначным. Действительно, была странная ситуация, когда ты пытаешься найти хоть одного человека в своем окружении, который сказал бы: «Я голосовал за "Единую Россию"». На самом деле таких людей не было, никакой массовой поддержки власти не было. Когда Болотной площади пытались противопоставить Поклонную, добровольно на мероприятие в поддержку действующей власти больше тысячи человек собрать не могли.

Тема сама по себе была крайне важна, но, к сожалению, в достаточной мере не была востребована властями. Все-таки честные выборы — это единственный легальный способ изменить политическую систему, и, изменив эту систему, можно решить социальные и экономические проблемы. Огромное количество людей вышло на улицы. Со стороны власти не было фактически вообще никакой реакции. Протест был мирный, был многочисленный, было очевидно, что те требования, которые выдвигаются, реальны и те проблемы, о которых говорится, имеют место, но вместо этого мы видели только нежелание вести диалог, а в какой-то момент и вообще откровенное издевательство.

Сейчас многим не нравится, как отмороженные персонажи на Украине называют людей с юго-востока. Но у нас же здесь было то же самое, когда людей, которые выходили на Болотную площадь, президент страны называл бандерлогами, приводил еще множество разных сравнений нелестных. Говорилось: вас всего лишь 1%, вышло всего лишь 100 тысяч человек из 10-миллионного населения, это вообще ничего не значит. А впоследствии, когда они все-таки допустили честные выборы, как это было на выборах мэра Москвы, оказалось, что не 1, а 40% — значительная часть общества. И я хочу сказать, что надо радоваться в целом, что события на Болотной площади произошли именно таким образом.

Во всех развитых демократических странах акции протеста, возможность выразить иную, чем у власти, точку зрения — это и формирует политическую конкуренцию, которая позволяет стране найти оптимальный путь развития. Кстати, какие-то проблемы в экономике у нас начались как раз с III квартала 2012 года, потому что невозможно построить стабильную экономическую и социальную систему, когда полностью демотивируешь и исключаешь из нее такую существенную часть общества. А то, что эта часть общества существенна, было очевидно.

Первый сигнал, который следует из нашего дела: есть ли вообще в России право на протест, которое есть во всех развитых странах? Сейчас, как мы видим, Россия этого права лишена.

И второй сигнал, на который невозможно не обратить внимание: сохранилась ли в России правозаконность? Человек должен быть защищен от действий властей не только системой сдержек и противовесов, но и возможностью напрямую апеллировать к закону в той форме, в которой он сформулирован. Мне кажется, в нашем деле как раз видно: есть 212-я статья Уголовного кодекса. Она, может быть, неудачно сформулирована, но она сформулирована так, как она есть. И неправильно, мне кажется, такие очевидные вопросы выносить на стадию судебного разбирательства, потому что закон сформулирован совершенно однозначно. Мы много читали комментарии к Уголовному кодексу и нигде не нашли, что состав преступления «Массовые беспорядки» может квалифицироваться на альтернативной основе по тем признакам, которые там указаны. Тем не менее, это последовательно игнорируется. Даже в тех приговорах, которые приложили к материалам дела, эта тема всячески отклоняется.

Сама по себе правозаконность — это важнейший из институтов, который позволяет защитить права человека от государства. И, конечно, нельзя не обратить внимание на некую избирательность применения к гражданам закона. Я понимаю, что у нас право не прецедентное, но нельзя не заметить, что если ты, например, националист, перекрываешь дороги, поджигаешь магазины, но при этом не высказываешься против действий органов власти, ты просто хулиган. Если ты ходишь на акции, где кричат: «Путин вор!», ты, соответственно, попадаешь под серьезную уголовную ответственность.

И последний момент, который следует из нашего дела, на который я тоже хотел бы обратить внимание. Как мне кажется, посылается сигнал: если ты лоялен власти, то в отношении тебя включается режим максимального благоприятствования; если ты нелоялен, ты будешь сидеть в тюрьме. Это что касается оценки действий демонстрации и действий полиции. Слишком уж очевидно, что не все полицейские вели себя так, как они должны были себя вести. Я понимаю, что конкретно эта тема не являлась предметом нашего разбирательства, но ни одного уголовного дела в отношении полицейских заведено не было. Фактически в рамках нашего дела из полицейских хотели сделать касту неприкасаемых. Когда шла общественная дискуссия вокруг Болотного дела, всегда звучала одна и та же фраза: «Полицию бить нельзя». Даже в нашей ситуации из 30 человек, которые были привлечены по Болотному делу, реально только трое наносили удары полицейским. При этом вся сложность этой ситуации примитивизировалась одной фразой: «Полицию бить нельзя».

Но, как мне кажется, подобная постановка вопроса выбрасывает и полностью уничтожает какую-либо критику по отношению к власти. Не можем же мы забывать о том, что многие страшные вещи происходили в нашей стране (например, в эпоху "большого террора"), и все эти преступления совершали люди в форме, и все, что они делали, фактически было законным. А сейчас нам говорят: нет, не должно быть никакого критического переосмысления данной ситуации, необходимо просто тупо подчиняться тезису, который многократно повторялся на обсуждении нашего дела.

Основное, что хотелось бы сказать: очень бы хотелось, чтобы, Ваша честь, не получилось так, что после нашего процесса говорить о праве как о выражении принципа справедливости станет признаком плохого тона. Мне хотелось бы, чтобы наш процесс не преследовал никаких прочих целей политических, которые были навязаны, были обозначены — и в материалах дела все это есть, — а судили бы нас за то, что мы реально совершили. Но если в этой стране путь к свободе лежит через тюрьмы, то мы готовы его пройти. На этом все.

Елена Кохтарева:

Не знаю, как получится… Очень много хочется сказать, но не знаю, с чего начинать. Во-первых, меня глубоко возмущает, Алёша (Алексей Гаскаров — «Дождь») — вы меня, конечно, извините, —  что вот на протяжении всего процесса здесь идут «националисты, фашисты, неонацисты, нацисты, убийцы» и прочее. Я имею прямое отношение к националистам, я с ними общалась, я ходила на «Русские марши», на «Русский первомай»… Русская весна…

Поджигают покрышки — националисты, убивают кого-то — националисты. Убивают бандиты и хулиганы, а не националисты. А все, что хотят националисты, это поднять Россию, чтоб у нее осталось русское лицо, потому что русские — основа России, русские — становой хребет России, русские — ядро России, без русского этноса не будет России, не будет интернационализма. То, что вымирают русские страшными темпами, именно русские дети выбрасываются из окон, не другой национальности — им религия не позволяет — вот за это стоят националисты, помочь русским выжить в настоящее время. А все время — «нацисты, нацисты, фашисты, неонацисты», черт возьми! Почему наших русских националистов называют фашистами, а украинских фашистов называют националистами? Нацизм и национализм — это разные вещи совершенно. Алёша, извините, пожалуйста.

Теперь о нашем деле. Я составила небольшой планик и попробую рассказать не что, как мы это дело проходим, а несколько иначе, объяснить, почему я отказываюсь от оппозиции, почему я перестала ходить, почему я теперь уже не только сожалею, что так произошло… Когда меня спросила товарищ Костюк (прокурор Наталья Костюк —«Дождь»),раскаиваетесь или нет, я говорю — да, я сожалею… Так нет, теперь я не сожалею, я раскаиваюсь абсолютно, полностью. И даже, может быть хорошо, что меня не вывели на особый порядок, иначе я бы так до конца и не поняла, что происходит.

Я на митинги отходила, наверное, год. Даже год с лишним. Сначала все было понятно: против коррупции, за честные выборы, против нищенских зарплат, против нищенских пенсий, за то, чтобы все было хорошо, против всего плохого. Все было понятно. Но почему-то с каждым митингом мне становилось все тяжелее и тяжелее. То есть приходишь и опять начинается: все плохо, у нас разруха, у нас коррупция миллиардная, кооператив «Озеро» и, в общем-то, все одно и то же. Мне становилось все хуже и хуже в моральном плане. В конце концов наступил момент, когда я вдруг почувствовала, что я не люблю русских. Спустя какое-то время я почувствовала, что я не люблю Россию.            

До того мне попались, лет семь назад, так называемые манипулятивные технологии.  Кто знает, что это такое, те знают. Это когда товарищи, которые в совершенстве освоили эти самые технологии, прекрасно они якобы умеют, владеют мозгами, умами, влиять на людей, влиять на мысли, менять ход мысли, меня ориентиры, ориентации и так далее. В ту пору я это дело от себя отбросила и решила, что меня это не коснется, настолько я уперта, настолько я самодостаточна, настолько я состоялась, что меня это не коснется. И вот спустя какое-то время я вдруг почувствовала, что я не люблю русских. Мы спускаемся с гор — я горный турист — мне нравятся кавказцы, мне нравятся азиаты, кто угодно, только я терпеть не могу русских. Спустя какое-то время я почувствовала, что я не люблю Россию. Уже пошли митинги. Спустя еще какое-то время — я, значит, уже хожу на митинги, я слушаю то, что говорится со сцены, меж собой, листовки, плюс реклама, плюс газетки, плюс литература, — спустя какое-то время я почувствовала, что я ненавижу Россию. Что я ненавижу все, что здесь есть. Спустя еще какое-то время я говорю: «Дети, учим английский, мы уезжаем, в любую страну, здесь мы жить не будем, здесь жить невозможно, учим английский и сваливаем». Они все сказали, что никуда мы не поедем, Россия — самая лучшая страна. Мы поругались тогда, дело прекратилось. Спустя еще какое-то время я почувствовала, что я стала понимать самоубийц. Раньше я их не понимала. Не понимала, как можно, так сказать, не хотеть жить, ведь столько всего интересного. Оказывается, можно вступать в состояние, в которое не хочешь, но не можешь. Потому что впереди должен быть все время прогресс, должны быть перспективы, должен быть свет в конце тоннеля — всегда. Если этого нет, можно тогда и не жить.

И вот на пике всех этих настроений у меня начались наконец-то расследования. Сейчас все на меня время от времени плюют, мол, зачем ты все подписала, зачем ты согласилась, зачем  признала, что там была статья, что были беспорядки? Мне в ту пору, когда ко мне приехали следователи, у меня было совершенно другое состояние, что мне было не до статьи. Они меня как-то не интересовали. Следователь приехал, они очень сложно ехали, там дорогу замело, они еле доехали. В конце концов добрались. У меня изба не топлена, изба не убрана, холод, они замерзли, промокли, как цуцики. Я говорю, мальчики, я вам сейчас чай заведу. К чаю не оказалось чашек. Я такой стыдобы еще не испытывала, такого срама… И сначала я была поражена чувством вины, как немец перед евреем. Они говорят: стояла? Стояла. Кидала? Кидала. Толкала? Толкала. Подпишите? Подпишем. Ну, пишите. Я говорю, я сама сейчас писать ничего не могу, я в ударе, пишите сами, как хотите, а я потом подкорректирую, исправлю ошибки, и отдадим вашему начальству. И потом к статьям я вернулась гораздо позже. Они меня просто не интересовали. Мы потом уже к ним вернулись.

И на пике всех этих моих настроений началось расследование. С первого дня до последнего я проревела, почти все встречи. Сначала это было самое страшное, потом уже страшно не было, я вроде бы уже успокоилась, пришел обвинительный трактат товарища Габдуллина (следователь по Болотному делу Рустам Габдуллин — «Дождь»), что я там без конца участвовала в наступательных операциях. Опять началось. Меня успокаивали. Меня мало кто выдерживает. Я пришла к выводу, что терпению нашего русского человека нет границ. В конце концов, на помощь следователю пришел адвокат. Пошли, таким образом, допросы. И весь год я, скажем так, боролась со следователями — под конец их накопилось около шести штук в общей сложности — на предмет того, что наша оппозиция самая нужная, что именно мы самые справедливые, что мы патриоты, патриоты России, что только мы сможем ее вытянуть. Остальные все коррупционеры, предатели и так далее.

Без конца мы скандировали про Путина все такое, что полагается, что там имелось: отдал акваторию Берингова моря Норвегии, отдал акваторию Баренцева моря Америке (то есть наоборот), про то, что там была линия Шеварднадзе — Бейкера, не говорилось. Отдал то, отдал это, отдал острова на Амуре. В конце концов, в 2007 году подписал договор 410940 — я не помню, откуда про это говорилось, со сцены или в листовках, или промеж собой мы говорили. В этом договоре следующая, так сказать, программа: если мы будем шибко бузить, то имеют право на основании договора прийти войска янки и проводить здесь военные действия против народа. Плюс мне попалась еще книга одна, в этой книге полглавы было посвящено тому, там красной нитью проходила тема, что во главе государства российского находится агент ЦРУ. Вот агент и все тут. Я не успела эту книжку купить, но на фоне всех книг, которые у меня были: «Убийцы русского народа», «Русский геноцид», «Россия на дне»… И все остальное такого же рода. И вот, как  заключающий аккорд, эта книга, что находится агент ЦРУ, который поставлен специально разрушать Россию. То есть он с детства мечтал быть разведчиком, он таковым стал, ЦРУшным разведчиком. В конце концов, звонит мне следователь Чистяков, приходите на допрос, подпишем новые тома, будем подписывать. Я после всех этих книг — они у меня передо мной, мои настольные книги — сижу в истерике, говорю, не хочу никуда ехать. А так я к ним приезжала, все время нормально.

Тут я хочу извиниться перед товарищами по несчастью — что я могу поделать, отношение к женщинам совершенно другое. Это крайне кощунственно прозвучит, но, тем не менее, мне понравились допросы. Я возможно, единственная из всех времен и народов, кому понравились допросы. Я там наревелась, наскандалилась, наспорилась — я все переделала. То есть все эмоции, которые у меня были, я прихожу, выплескиваю на следователя, и мне становится легче. А если еще учесть, что я очень активно являюсь энергетическим вампиром, я очень неплохо от них подпитывалась. То есть я ухожу, мне лучше, мне легче, я как бы на коне, я как бы на мустанге. Следователь иногда остается выжатый как лимон. И вот, в конце концов, в таком состоянии расследование у нас начало проходить.

Я прихожу каждый раз и начинаю: «Все, у России будущего нет. А раз так, то мне для себя ничего не надо. Вот вам такая книга, вот, пожалуйста, одна книга. Вот вторая, третья…Что это такое?» Вот такое у меня было состояние.

И какое вообще у меня было удивление, когда я вдруг в интернете натолкнулась на такую страну, как Сирия. Сирия, оказывается, борется. Она борется с бандой международных врагов-террористов, возглавляемых Вашингтоном. И почему же она борется? Потому что ей помогает Китай, Иран и Россия. Как же Россия может помогать, если она вся развалилась, если армия развалилась, экономики нет, и так далее, и так далее. Офицеры застрелились. Оказывается, нет. Полезный материал в том, что надо искать. Оказывается, армия поднимается. А у меня две больные темы: национальный вопрос и состояние армии. Армия — это ключевая основа для любого государства, тем более, для такого, как наше. И вот до меня стало доходить, что заводы теплотехники ракеты выпускают. Украина, значит. Оборонная промышленность у них работает, оборонные заказы России выполняются, междорожные войска, ракетные, то ли восстанавливаются, то ли уже восстановились. После этого у меня как будто гора с плеч свалилась. Полгоры, полгоры осталось.

И буквально через день, два, три я повстречала в интернете, что Путин, оказывается… вот тут небольшое отступление сделаю. Для меня, значит, пионерия, комсомол, коммунистическая партия, коммунизм, социализм — не пустые звуки. У нас было прекрасное детство. Мы прекрасно жили, у нас было много всего интересного, я никогда не откажусь от Советского Союза, никогда не скажу, что это «тюрьма народов», что это «проклятый совок» и так далее. Нас любили, нас холили-лелеяли. И, когда распался Советский Союз, это было для меня самой огромной трагедией. Я до сих пор не могу оклематься, у нас была великая держава, мощнейшая страна, могучая. Ее разодрали в клочья. На меня до сих пор это дело давит, и каково же было мое удивление, когда я совершенно случайно после Сирии нашла, что Путин не возрадовался развалу Советского Союза. Более того, он заявил, что величайшая катастрофа XX века — это распад Советского Союза. Для меня это было новостью абсолютнейшей. После этого самого договора, где тут цифры то эти, 410940, тут совершенно ничего нету. Сейчас я вам расскажу… После того, что он агент ЦРУ, после всего того, что отдала страна, полезно искать в интернете. Оказывается, договора такого и в помине нет. Что вот эти острова <…> переходили то Китаю, то Россию, а где написали, что когда мы вместе бомбили Японию с Китаем, мы просто отдали Китаю эти острова. Потому что весь процесс с ним была неразбериха. Они отходят либо Китаю, либо России. В конце концов нашла статью, где совершенно эти острова перетекают. Ну, значит, дальше. Нашла еще какую-то сделку, не помню откуда ее принесла. Какая-то сделка, ее пристегнули к Путину. Зашла в интернет, стала искать. Ни Ельцин, ни Горбачев, даже ни Брежнев… Косыгин. Косыгин совершил что-то такое, пристегнули к Путину. Товарищи, я, конечно, понимаю. У нас очень сложное положение в стране. Мы в таком коллапсе, что дальше некуда, хуже, чем когда-либо. Но давайте вс-таки сыграем честно. Если чего не было, то зачем это пристегивать, прилеплять, навешивать.

Чуть порылась немножко, месяц назад. Нашла, что Финляндия подумывает, не присоединяться ли ей к России. Каким-то боком — либо политическим, либо экономическим, но как-то. Значит, в НАТО они не идут, они подумают об этом. Аляска собирает подписи — якобы какие-то там сначала пчелки, потом еще кто-то. Это же после Крыма. Не присоединиться ли Им к России.

Листаю дальше. Сама Америка. Значит, собирают ветераны войны подписи, петицию в Белый дом не присоединиться ли им к России. Сделать единую страну и президентом страны оставить Путина.  Еще поискала. Значит, какие-то страны заявили: вы, русские, дураки, вы не понимаете, какой у вас президент, нам бы такого президента.  Дальше я нашла то ли из Библии, то ли из Ветхого Завета, то ли из Нового Завета. Там написано (это касается России): придет он, они его не признают. Товарищи, может, он уже пришел, а мы никак не можем его признать.

Но мудрено признать, если мы вымираем по миллиону, по полмиллиона в год. Если наши земли стремительно заселяют кавказцы, китайцы, азиаты, а на Дальнем Востоке какие-то корейцы, какие-то сингапурцы привозят в нашу уссурийскую тайгу. Если по детскому суициду мы заняли первое место. Если у нас в нашей школе, где учились мои дети, практически каждый год кого-то хоронит. Трое самоубийц. Одна от наркоты. Двоих убили кавказцы. Практически каждый год собирают выпускники, собирают деньги и это дело происходит. 

То есть поднимается вопрос: есть внешняя политика, есть внутренняя. Кто занимается внутренней политикой? Путин занимается внешней. Сейчас Украина, Крым, Сирия, да все эти переговоры, все эти пертурбации. Кто занимается внутренней политикой, кто стоит вот за всем этим разбродом? У нас существует две версии. Одна версия, которой придерживаются все оппозиционные партии,  все вот эти оппозиционные движения протестные, версия следующая: авторитарное государство, вертикаль, наверху президент, под ним взводы ФСБ, суды, прокуратура, ну, сельское хозяйство, промышленность, образование, медицина.. и вот как он перстом покажет, так все выполняется. То есть никто не может ни в чем отказать, никто не может шаг вправо, шаг влево сделать, все выполняется по его указке и никак иначе.

— Кохтарева, я вынуждена вас прервать, у нас тут не аналитическое занятие.

— Как скажете.

— Давайте заканчивайте, давайте уже о себе. Мы тоже умеем читать.

— Я просто рассказываю, почему я ушла.

— Газеты, прессу слушаем, читаем. Давайте о себе.

— У меня претензии теперь к цензуре, к агентам МВД, ФСБ и к оппозиции. Вот ко мне на митинге приходили агенты МВД, ФСБ.

— Вы лекцию где-то в другом месте прочитаете, мы много вас слушали, много вы нам рассказали. Расскажите сейчас о себе. И попросите о чем-либо суд, если желаете.

— Про себя я хочу сказать следующее. Помимо того, что я раскаиваюсь, я сейчас вся нахожусь в украинских событиях, в юго-востоке. На одном из митингов мы кричали, значит, милиции, что они позор России. Вот я перед всеми ОМОНовцами хочу извиниться и слова свои забрать обратно. Потому что предатели вскочат позже. Если бы не было особого порядка, возможно, так и не поняла бы, что происходит. Сейчас, когда я слышу, что юго-восток — это предатели, всех надо расстрелять, что Новороссия не нужна, Крым не нужен, лишь бы Путину навредить. Это главная цель. Поэтому я хочу сказать, что вот предатели были — это вот когда мы все радовались возвращению Крыма, я с людьми говорила, у них аж слезы в глазах стоят, и только наша оппозиция идет — у них хмурые лица, они недовольны. И эти жуткие флаги — европейские, украинские, бандеровские.

— Кохтарева, вы меня услышали, вы услышали, о чем я вас просила? Мы это уже слышали, о себе расскажите.

— Сейчас мне стало легче. Мне стало легче, когда я узнала про Сирию, про армию и про то, что во главе государства не сидит агент ЦРУ.

— Попросите о чем-нибудь суд, о чем желаете, в последнем слове.

— Я желаю, Ваша честь, если у Вас есть такая возможность, не сажайте нас. Мы настолько все устали. Если мы совершили этот поступок, что мы подержали за ремешок, задержали чью-то руку, чью-то ногу. Это не самый худший поступок. Ведь в наше время, при советской власти, когда во дворе раздавался какой-то окрик или вопль, мужички с низших этажей тоже бежали разбираться, в чем дело, кому помочь. Сейчас такого нет. Сейчас избивают милиционера толпа, вот именно неравнодушная, кому не все равно, они могли бы то же самое, также помочь и помочь его. Возможно, это не самые худшие качества. Я вас очень прошу, если есть такая возможность, я понимаю, система системой, и все-таки, если есть возможность, не сажайте нас.