«Там, где сжигают книги, заканчивают убийством людей». Лекция Виктора Шендеровича о противостоянии сатиры и власти в России

Шендерович: Добрый день. Все это заявлено как лекция, но, конечно, тема противостояния русской сатиры, русской цензуры тянет на десяток-другой диссертаций. Поэтому я думаю, что правильно назвать это не лекцией, а такой чередой эпизодов из этого многовекового противостояния русского вольного слова и русской цензуры.

Известная ахматовская печальная шутка о догутенберговском периоде русской литературы. Ахматова имела в виду, разумеется, советский период, но диагноз носит, разумеется, системный характер. Половина русской классики и почти вся сатирическая классика выходили сначала нелегально в списках. Наиболее принципиальный и последовательный из классиков 20 века Даниил Хармс 1928 года не перепечатывал своих текстов. В этом был своеобразный очевидный вызов реальности. Он признавал эту реальность, он понимал, что то, что он пишет, не может быть напечатано, и настаивал на том, что к этому не стоит стремиться.

Когда спустя полвека пришлось собирать первое его собрание сочинений, выяснилось, что это рукописи в буквальном смысле слова. Хармсовские тексты, которые сегодня мы знаем наизусть, написаны на оборотных сторонах квитанций, нот, почтовых извещений, это рукописи в буквальном смысле. С 1928 года ничего не перепечатывалось, ну кроме детских текстов. Иногда и до списков доходило не сразу. Поэтому «Без героя» Анны Ахматовой запоминали со слуха ее друзья. Мы это читали в воспоминаниях Лидии Чуковской. Со слуха. Эти тексты не доверялись даже бумаге, даже рукописи. Интересно, знал ли об этом Брэдбери, когда писал свой «Фаренгейт». Все вы помните, люди Библию восстанавливают со слуха, кто помнит. Ну, что называется, общий знаменатель. 

Тем не менее, в 1842 году Николай Васильевич Гоголь, закончив «Мертвые души», пустился вприсядку по улицам Рима. И первый читатель поэмы Павел Анненков, его молодой друг, печально спросил, увидит ли это когда-нибудь печать. И Гоголь ответил великой фразой, которую можно ставить эпиграфом ко всей этой теме, он ответил: «Печать – пустяки, все будет в печати».

Все действительно будет в печати, вопрос – когда, в какие сроки. Как ни странно, писатели иногда смотрели на этот вопрос пессимистичнее, чем цензоры. Михаил Андреевич Суслов, идеолог советских времен, успокаивал писателя Василия Гроссмана после ареста его романа «Жизнь и судьба», он успокаивал Гроссмана, что его труд не пропадет, он говорил: «Лет через 200-300 это будет напечатано». Гроссман по этому поводу говорил: «Меня зарезали в подворотне». Эти инквизиторы много о себе понимали, не 200, но сроки впечатляют.

Грибоедовское «Горе от ума» классическое ходило в списках почти 40 лет – 38 лет, прежде чем увидело свет в авторском варианте. Впервые опубликовано через 10 лет. И вот здесь, как говорил Пушкин, «бывает странное сближение», где впервые опубликовано «Горе от ума». В типографии при императорской медико-хирургической академии. Бенкендорфовская живодерня, причем в буквальном смысле, реализация метафоры. Выбрасывались с кровью лучшие куски. Самые безобидные на первый взгляд вещи выбрасывались безжалостно. «Чины людьми даются, а люди могут обмануться», ну казалось бы, не могут, люди, дающие чины не могут обмануться. Почти 40 лет от русской читающей публики скрывали тот факт, что Скалозуб был полковник. Правильно, обижать полковника не следует.

Первый полный текст «Горе от ума» вышел, разумеется, не в России, а в Берлине за 100 лет до «Доктора Живаго», ровнехонько в 1858 году. Первый русский текст уже приформенный в 1862 году, 40 лет. Как говорится, ужас, но не ужас, потому что это абсолютно не рекорд для русской литературы. Многие произведения ждали в предбаннике цензуры гораздо дольше – Набоков, Платонов, Мандельштам. «Собачье сердце» - 63 года ожиданий.

Пушкарев: «Ревизор» же гоголевский тоже ждал.

Шендерович: Нет, «Ревизор» был представлен…

Пушкарев: До того, как он был поставлен в театре, носили же императору, друг Гоголя, который и Пушкину писал «побежденному учителю от победителя ученика». Как его звали?

Шендерович: Жуковский.

Пушкарев: Жуковский, он же лоббировал интересы Гоголя перед императором.

Шендерович: Да, но, тем не менее, ничего не хочу хорошего сказать про царский режим, тем не менее, Николай говорил: «Ну и пьеска: всем досталось, а мне – больше всех», и эта пьеса шла. Другое дело, что она была плоховато поставлена, по мнению Гоголя, но это уже второй вопрос.

Итак, 63 года - «Собачье сердце», 66 лет абсолютный рекорд – замятинский роман «Мы», рекорд только потому, что пала советская власть. Если бы она не пала, мы не читали бы его до сих пор или читали бы, как читали мы в списках.

В русской литературе образовался такой традиционный жанр «Диалог с цензором». Этот диалог вели и Пнин, и Пушкин, и Некрасов. Это традиционный русский жанр разговоров с цензором. Через сто лет после Некрасова Александр Трифонович Твардовский, «Тёркин на том свете», зачин к поэме «Ах, мой друг, читатель-дока,  окажи такую честь: накажи меня жестоко, но изволь сперва прочесть. Не спеши с догадкой плоской, точно критик-грамотей, всюду слышать отголоски недозволенных идей. И с его лихой ухваткой подводить издалека -             от ущерба и упадка прямо к мельнице врага. Не ищи везде подвоха, не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха - хочешь, нет ли, а не та!».

Эпоха была не та недолго. Потом наступала та самая российская привычная цензурная эпоха. Великий Натан Эйдельман говорил: «Свободы в России длятся 10-12 лет», на несколько десятилетий удушение, потом наступают эти 10-12 лет, по Эйдельману, русской свободы, дозволенной свободы. И Твардовскому, оптимисту, отвечал из прошлой оттепели.

Кстати, слово «оттепель» кто принес в наш язык? Не Эренбург, как сказали бы смело ваши родители. Нет, не Эренбург – Тютчев. Тютчев определил так ту первую оттепель, послениколаевскую, александровскую оттепель. Так вот соратник, один из авторов Козьмы Пруткова Алексей Жемчужников, замечательный русский поэт, писал, обращаясь к усопшему Николаю I: «Тебя уж нет… Рука твоя не поднимается, чтоб херить, но дух твой с нами, и нельзя в его бессмертие не верить». Бессмертие николаевского цензурного духа – медицинский факт в русской литературе, а заложил традицию, как почти все традиции у нас, Петр I. Он и ввел в России монополию на печать. Из петровского указа «Сочинения, которые людьми разных чинов самовольно печатаются, опечатать и держать до указа. А тех, кто продает, кто дает для продажи, кто  сочиняет и пишет, сыскав и допросив с очисткою».

Это «с очисткою» для нашего уха отзывается «Собачьим сердцем». Помните, где работал Шариков? В подотделе отчистки. Да-да, все было всерьез, попахивает смертоубийством. И, в общем, все было всерьез. Николай Новиков за вольное книгопечатание был приговорен к 15 годам в Шлиссельбурге. Радищев провел 10 лет в Илимском остроге. Генрих Гейне писал: «Там, где сжигают, где начинается уничтожение книг, неизбежно заканчивают убийством людей». Сжигают – это уже моя оговорка, потому что я вспомнил, как сжигали книги самого Гейне.

Конечно, в России это подтвердилось совершенно блестяще – уничтожение и книг, и людей вслед за книгами. Разновидность правительственной реакции – желтый дом, психушка, это тоже традиция. И призрак психушки недаром висит над Чацким на ту же букву алфавита, совсем неподалеку уже Чаадаев. И тут прямая ветка до Бродского, Даниэля и Синявского. И это тоже такая прямая русская традиция. 

Традицией в России стало, конечно, и бегство с родины в поисках свободной речи. И тут тоже длинная-длинная ветка от князя Курбского через Герцена до Бродского и Аксенова, огромный массив русской, теперь уже классической литературы, написанный беглецами.

Бежать хотел и Пушкин. Замечательная история. В 1827 году Пушкин обратился через Василия Андреевича Жуковского к государю императору с просьбой отпустить его для лечения аневризмы к доктору Мейеру в Ригу. Рига тогда не входила в состав российского государства, была за границей. И Василий Андреевич ходатайствовал перед государевым императором по поводу аневризмы для операции к хирургу Мейеру, Государь император был не дурак, понимал, что нужно на самом деле Александру Сергеевичу после возвращения из ссылки. Отказал ему в поездке к доктору Мейеру.

Пушкин с того года прожил 10 лет, как вы понимаете, никаких следов аневризмы больше не обнаружилось, как-то выздоровел. И осталось от этого только «По прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, и пред созданьями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права...» «Из Пиндемонти», пушкинское стихотворение.

Отношение русской власти с литературой отлично описано и коротко Гавриилом Романовичем Державиным «Поймали птичку голосисту и ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту, а ей твердят: пой, птичка, пой!». Пой, воспевай кулак, который тебя сжимает, и воспевали. Разумеется, воспевали.

В годы уваровской реакции замечательный поэт Нестор Кукольник, известный нам по романсам Глинки, замечательный либеральный и тонкий господин с перепугу написал верноподданическую пошлейшую пьесу, которая называлась «Рука всевышнего отечество спасла». О содержании рассказывать не надо – оно в заголовке. И когда было неловко перед друзьями за такой перепуг, и когда друзья как-то спрашивали его, он совершенно замечательно на веки вечные объяснил свой поступок. Он сказал: «Прикажут – стану акушером». Вот один предел отношений русской литературы к цензуре: что скажут, то и будет.

Про эту пьесу ходила такая эпиграмма: «Рука всевышнего три дела совершила: отечество спасла, поэту ход дала и Полевого задушила». Николай Полевой был издателем журнала «Московский телеграф», который был закрыт цензурой как раз за неодобрительный отзыв об этой дозволенной пьесе. К сожалению, в уничтожении Полевого принимали участие и братья-литераторы, к сожалению, в 10-м томе «Переписки Пушкина» мы прочтем не самые приятные и не самые опрятные в нашем отношении письма Пушкина Бенкендорфу, фактически доносы на Полевого и его конкурента на журнал «Нива». Это печально, но в этих играх сами литераторы принимали, к сожалению, участие.

Есть доносы Михаила Васильевича Ломоносова, история все оставляет, в том числе и это. Он писал про Миллера, редактора журнала «Ежемесячные сочинения», что он «политический злоумышленник, ненавистник России, стремящийся к ее унижению». Ломоносов особо упирал на немецкое происхождение Миллера, этнического немца, что этот немец акцентирует внимание на темных «пятнах на одежде российского тела», не желая замечать «многие истинные ее украшения».

Историк русской литературы Владимир Скабичевский. Где вы слышали эту фамилию? Давайте вспомним. «Мастер и Маргарита», «Панаев и Скабичевский» - подписывались Бегемот и Коровьев в журнале. Скабичевский Владимир, историк русской литературы писал по этому поводу: «Доносы оседлали конька горячего патриотизма». Доносы с них так и не слезли, что не доносчик, разумеется, патриот. Лесков по этому поводу говорил: «Мы, русские, друг друга едим и тем сыты бываем».

Но теперь поговорим немножко о сатире и ее особом месте в этом вечном противостоянии. Особенное оно вот почему. Набоков писал в ответ на вопрос о своих политических предпочтениях, он писал: «Мои политические предпочтения таковы, что портрет главы государства не должен превышать размеров почтовой марки». Совершенно гениальное описание, унифицированное описание. Там, где размеры портрета главы государства сильно превышают этот гигиенический размер, там под угрозой жизнь человека. Это закономерность легкая, ее можно проследить, поглядев на сегодняшнюю карту мира. Чем больше портрет главы государства или чем выше его памятник, тем опаснее жить в этом государстве.

Может быть, по статусу сатирика легче всего определить, статус сатирика прямо указывает на политический строй. Джон Стюарт, замечательный, грандиозный, я бы даже сказал, американский сатирик политический, на моей памяти он уже пляшет на костях четвертого американского президента. Недавно был опрос, который показал, что Джон Стюарт немножко популярнее Обамы. И в списке влиятельных персон Америки он находился в лидирующей пятерке, а Обама замыкал вторую десятку. Это абсолютно американская диспозиция, потому что Обамы скоро не будет в Белом доме, а Джон Стюарт будет всегда. Джона Стюарта сменить нельзя, а Обаму не то что нужно, но и непременно сменят. Значит, Джон Стюарт влиятельней – он будет и после Обамы. Это очень важное такое позиционное наблюдение.

Я не имею чести быть знаком с Джоном Стюартом, зато я однажды встречался с выдающимся иранским сатириком. Живет в Антверпене, имя его даже называть не буду. Он читал свои тексты, это была конференция международная. Совершенно замечательный иранский сатирик. Надо ли говорить, что на родине его ждет виселица и никакой другой Пулитцеровской премии он у себя на родине не получит? Виселица будет его главной премией.

В этом смысле власть понимает силу шутки и опасность настоящего анекдота, настоящей остроты. Это заостренная разновидность правды – шутка, да еще и смазанная ядом, поэтому ее так побаивается любая власть.

Политическая полемика адресована всегда к элите. Количество людей, которые в советские времена читали Зиновьева, Сахарова, Солженицына, я думаю, в общей сложности не превышает, оптимистический прогноз, может быть, ста тысяч человек на всю страну. Это для Албании много, а для России – отрезанный ломоть, и для Советского союза было тем более. Элита читала эти тексты, а Высоцкого и Жванецкого слушали миллионы. Магнитофон и самиздат - это были миллионы людей, и это взрывало мозги.

Конечно, Жванецкий, Высоцкий похоронили советскую власть гораздо основательнее, чем Сахаров и Солженицын. «Ой, Вань, гляди на акробатиков», - диалог у телевизора Высоцкого. А это и есть строители коммунизма, вот они. Хохот аудитории, массовый хохот, громовый хохот подтверждает правоту. Ибо как замечательно сформулировал Леонид Лиходеев, классик советской фельетонистики, вернувший после 30-летнего обморока в конце 50-х, вернувший фельетон в русскую литературу. Он гениально сформулировал: «Смешно то, что правда». Вы смеетесь, раз вам смешно, значит, вы подтверждает правду, которая заключена в соли анекдота, иначе вы бы не рассмеялись. Смешной анекдот не пойдет по стране, а смешной пойдет, потому что правда.