Похмельная лекция Дмитрия Быкова: почему глубину русской души можно познать лишь с похмелья

Доброе утро, дорогие друзья. Мне почему-то кажется, что эту лекцию вы должны смотреть утром, потому что посвящена она проблеме похмелья. Как учит нас Виктор Пелевин, прибегнем к методу хитрого человека: зажмем нос, представим себе фруктовый сок, а выпьем все-таки спиртного, ну, чтобы как-то избыть чудовищные воспоминания о вчерашнем.

На самом деле именно похмелье, вы не поверите, и есть конечная цель опьянения. Мне говорили об этом два профессионала: Аки Каурисмяки в телефонном интервью, человек, который из поэтики алкогольного опьянения сумел в общем сделать новый киноязык, и Михаил Ефремов, с которым меня часто сводит жизнь. Вот от Ефремова-то я и услышал откровение — мы пьем ради того, чтобы утром, в мучительный час трезвости, увидеть себя и свою жизнь со стороны.

Похмелье — это очень тонкое состояние. В те времена, когда я еще пил, не как сейчас, по глоточку легкой шампанеи, а так, более-менее как все, тогда я понимал с утра, что вот этот миг трогательного, бесконечно слезливого покаяния, которое всех настигает, это и есть самый существенный источник творчества. Я даже писал в те годы:

Как мы одни, когда вполне трезвы!

Грызешь подушку с самого рассвета,

Пока истошным голосом Москвы

Не заорет приемник у соседа.

Это было такое, знаете, чувство, что все напрасно, что сам ты перед всеми виноват, и одновременно какое-то в этом было, понимаете, трогательное, сентиментальное, почти до слез, желание всех обнять, у всех просить прощения. Ведь человек с похмелья, он никогда не суров, не жесток, он всегда растроган, а уж когда похмелится, он и просто счастлив и готов обнять весь мир.

Тема похмелья в русской литературе всегда была сильнее темы опьянения, наверное, потому что в состоянии опьянения русский писатель не пишет, а в состоянии похмелья пишет очень часто.

Безумных лет угасшее веселье.

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино — печаль минувших дней.

В душе моей чем старе, тем сильней, —

сказал Пушкин, который, уж наверное, чаще других это состояние испытывал, как знаком ему и легкий летучий хмель, и тяжкое утреннее раскаяние.

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

А Толстой, Лев Николаевич, которому это состояние было еще более знакомо, говорил, а надо не печальных, а постыдных, так оно будет вернее.

Надо сказать, что у Некрасова тема вина почти всегда трактовалась как трагическая. Конечно, «не водись-ка на свете вина, тошен был бы мне свет», но покаянное похмельное раскаяние — это интонация и «Рыцаря на час», и «Современников», всех основных некрасовских произведений, когда утром стыдно, страшно вспомнить то, что было накануне.

Я больше скажу, Венедикт Ерофеев, который оставил, наверное, самые пронзительные строки о похмелье, он объяснил нам, почему это происходит.

«О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа — время от закрытия магазинов до рассвета!», — вот как он описывает это состояние: «О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего этого поровну, то в этом во всем чего же, все-таки, больше: столбняка или лихорадки?»

И вот здесь возникает страшная догадка: русский человек пьет, чтобы забыть о своем состоянии вечной виноватости. А он всегда виноват, потому что законы таковы, что их нельзя не нарушать, нравственная обстановка такова, что практически невозможно вести себя порядочно, ну ты всегда перед кем-то выходишь свинья, либо перед друзьями, либо перед женой, всегда перед начальством. Поэтому русский человек, он очень легок в управлении, управлять виноватыми ведь всегда легче. Он пьет, чтобы забыть эту вину, а как только с утра просыпается, это состояние вины наваливается на него с утроенной силой. Я даже скажу больше, может быть, для того-то русский человек и испытывает это мучительное состояние похмелья, чтобы ощутить вину, да, но и катарсис, чтобы извлечь из этого унижения, как пишет Достоевский, самый сладкий сок.

Это состояние, надо сказать, оно очень мучительно физически. Я, собственно, и бросил-то пить потому, что уж очень плохо бывало по утрам. Но, несмотря на страшную физическую тягость этого состояния, оно несет в себе некоторое интеллектуальное просветление, соображаешь в этом состоянии гораздо лучше, можешь, как говорил Пастернак, как-то объять мир в его противоречии.

Пастернак-то вообще очень часто это состояние испытывал, потому что он любил коньяк, любил длительные застолья, грузинские посиделки, которые он называл «пытка коньяком». А вот утреннее состояние просветления и раскаяния, по его словам, именно в этом состоянии написана большая часть мрачной, но очень глубокой поэмы «Волны».

Конечно, художнику приходится брать на себя эту тяжкую, и прежде всего тяжкую физически миссию, потому что Булгаков, описывая состояние Степы Лиходеева, он подчеркивает, что если бы в этот момент ему сказали, что он должен встать, иначе его немедленно расстреляют, он бы сказал — расстреливайте. И, кстати говоря, Воланд в этот момент спасает его, предлагая ему кастрюльку с острой и горячей закуской, это единственное, что может как-то в такие минуты внушить волю к жизни.

Тот же Ефремов мне однажды сказал, да, мы берем на себя эту невыносимую физически ношу для того, чтобы на сцене вам потом с трясущимися руками рассказать эту мучительную правду.

А Маяковский, например, вот он сам всегда мучился таким чувством вины, что пить физически не мог ничего крепче шампанского, иначе с утра, он говорил, я бы застрелился, я не могу этого больше выносить, я просто покончил бы с собой. Но впрочем, он в конце концов и так покончил с собой, потому что кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Именно Фазиль Искандер когда-то дал мне самый точный совет, впоследствии он сделал, кстати, из этого одну из лучших своих прозаических миниатюр. Он сказал: «Я очень увлекался алкоголем в юности, потому что веселье, легкость, но муки похмелья с утра перевешивали все. И я тогда понял, что надо отравляться, уж если отравляться, то вином, прошедшим гораздо более высокую возгонку, например, Бахом. Я понял, что слушая Баха, чей спирт действительно небесный, самый чистый, я могу достичь вот этих катарсических состояний, этого высокого раскаяния, слез, умиления, нежности, но без головной боли. И в результате перешел на совсем другой, небесный алкоголь».

Но, естественно, возникает вопрос, а чем же похмелялась русская литература, которая похмельем страдала регулярно? Юрий Олеша вспоминает, что в тяжелом коньячном опьянении ему рисовались огромные белые хрустальные тубусы с молоком. Он говорил, что в этом напитке, наверное, действительно есть что-то спасительное, потому что ничего лучше молока, ничего жизнетворнее, ничего благотворнее, спасительнее молока, наверное, нет. Действительно, этот напиток несет в себе какой-то огромный заряд материнской любви.

Ну, правду вам сказать, само по себе молоко, хотя оно очень хорошо, конечно, с бодуна, но на меня всегда гораздо лучше действовал молочный продукт, изобретенный армянами. В свое время Грант Матевосян, наверное, один из лучших армянских писателей, говорил, что гастрономия Армении, она довольно скудна, как и армянская почва, но два великих дара армянского народа миру — это хаш, который с похмелья совершенно незаменим, и тан.

Ну, про хаш уже написано очень много, Владимир Солоухин когда-то описывал процесс приготовления хаша, правда, в Тбилиси, а не в Ереване, и говорил, что ничто быстрее не помогает восстановиться, после костной ли травмы, после нервного ли потрясения, связанного с любовью, или, конечно, после похмелья, потому что это горячая похлебка, в сущности, раскаленный студень, это, конечно, универсальное средство, но об этом написано довольно много, как его надо солить, чтобы соль скрипела ржаво, писал Ряшенцев, как надо его потом долго правильно поглощать, и так далее.

Но мне дороже тан, я на личном опыте, должен сказать, однажды испытал совершенно волшебное действие этого напитка. Конечно, прав Матевосян, низкий поклон армянскому народу за это чудодейственное молоко, или этот жидкий сыр, назовем его иначе, в котором бродит закваска из двенадцати элементов, очень сложных, и готовится это сложно. Я помню, как в селе Фиолетово, куда меня привезли после страшного отравления «Араратом», после первого же стакана тана, соленого, крепкого, такого, действительно, слегка сырного на вкус, мир в моих глазах начал медленно закрепляться, понимаете, как закрепляется фотография. Он все время куда-то косо несся, и я чувствовал совершенно тошнотворное головокружение, но от первого стакана я ощутил примерно то, что ощущает герой Аксенова в «Ожоге» от первого стакана пива — мир начинает проявляться перед глазами, то есть ты становишься способен его воспринимать. А второй и третий стакан вообще вернули мне здоровое мироощущение.

Кто чем похмеляется, это целая история. Например, Алексей Максимович Горький, который сильно довольно «закладывал за воротник», в частности, Чехов даже пытался письма ему назидательные писать на эту тему, ничего его не переубеждало, он всегда похмелялся одним способом: два желтка, соль, перец и полстакана лимонного сока. Ему это так понравилось, его это так бодрило, что он, даже когда бросил пить, уже в двадцатые годы, все равно каждое утро начинал вот с этого удивительного коктейля. Попробуйте, действительно как-то эти два желтка с лимонным соком, солью и перцем производят совершенно живительное действие, даже если накануне вы очень радикально перебрали.

Ну и разумеется, ходьба. Как в свое время писал Аксенов, только физическое действие, как это ни трудно, как ни сложно, знаете, как после отравления ядом гремучей змеи, надо любой ценой двигаться, чтобы как-то разогнать кровь, вот так же и здесь, трудно, невозможно, голова кружится, встать и ходить, потому что, в конце концов, ничего, кроме активности, нам в минуты похмелья не дано.

Ну, вы, конечно, спросите меня, а как же с этим делом обстоит в иностранной литературе? А в иностранной литературе с состоянием похмелья, вообще говоря, не борются, потому что иностранцы, они-то пьют не ради похмелья, они пьют ради наслаждения. Потому что это в России мы так дорожим чувством вины, состоянием этого такого скорбного, слезного, рукодрожного катарсиса, а они там воспевают в основном такое, всякое вакхическое опьянение.

Надо сказать, что у нас пьянства, как такового, не любят. Даже Пушкин в «Вакхической песне» поет гимн во славу разума, а не во славу хмеля. А вот на Западе именно состояние опьянения считается высшим состоянием человека. Хемингуэй утверждал, что всякий человек трус, если он не выпьет, и только после доброго стакана «Кровавой Мэри» или кубинского рома, или какого-нибудь коктейля с настойкой ангостуры горькой, только после этого приоткрываются чакры, и человек вообще начинает что-то соображать. Он даже говорил, что все великие подлости, они совершаются из-за того, кажется, первой своей жене он это говорил, в каких-то мемуарах я о нем прочел, они совершаются из-за того, что человеку нечего было выпить, у него ничего не было под рукой, вот если бы он выпил, он бы тут же расхрабрился. А похмелья Хемингуэй почти не знал. Он говорил, ну как похмелье, похмелье было у Скотта Фицджеральда, потому что он был больной человек и неправильно пил, а если человек пьет правильно, он с утра встает свежим, как огурчик.

Похмелье знавал, может быть, Верлен, который в такие минуты очень жестоко раскаивался, в том числе, в своей гомосексуальной связи с Рембо, но это не заставляло его отвянуть от Рембо, наоборот, тем прочнее становились их отношения. Дошло дело до того, что Верлен в него выстрелил, потому что справиться с этой зависимостью иначе он никак не мог.

Абсент, который, говорят, свел с ума Ван Гога, потому что в смеси с цинковыми белилами эта полынная настойка особенно опасна, абсент, утверждал Ван Гог, подсказывает ему высшие минуты вдохновения, отсюда и кличка абсента «Зеленая фея». А похмелья Ван Гог практически не знал, один только раз его настигло оно, тогда он в порыве раскаяния отрезал себе мочку уха, а не целое ухо, не думайте.

Вообще, как-то представить похмельного западного художника очень трудно. Все американские писатели, да, регулярно и систематически спивались, но еще у Фолкнера, кажется, в «Осквернителе праха» читаем мы, что похмелье это недостойно мужчины, что это слабость, что человек пьет для того, чтобы забыть свои беды, а вовсе не для того, чтобы напомнить себе о них. Вообще западная литература, она не похмеляется. Она уходит, конечно, в многодневные запои, но вот что удивительно, Фолкнер вспоминал, начинать роман или новый романный цикл нужно всегда, когда выходишь из запоя. Запой ведь — это искаженная реальность, во время него представляешь себе мир довольно мрачно, а когда ты постепенно из этого освобождаешься, то на тебя обрушивается такое счастье, такая благодать, что ты чувствуешь себя способным объять в мире все. Именно на выходе из запоя был придуман «Шум и ярость», был написан «Сарторис».

Вот это состояние божественной благодарности за неискаженный мир, по фолкнеровской формулировке, но это напоминает замечательные стихи Льва Лосева: «я видал, как шахтер из забоя, выбирался СД из запоя», Сергей Довлатов. И действительно, Довлатов, русский американец, писатель скорее американский, чем русский, он говорил, что самое счастливое в жизни, это когда ты перестаешь пить, когда ты чувствуешь, что ты можешь без этого обходиться.

В американской литературе есть две эти крайности, восторженное опьянение и благодать, когда оно кончается, а похмелья нет. Поэтому у американцев есть, скажем, Фолкнер, Карвер и Хемингуэй, но нет и не будет Достоевского.

Я понимаю, как вам сейчас тяжело, как вам плохо, как вам, наверное, невыносимо смотреть даже на это легкое шампанское у меня в руке. Но зато вы можете утешиться тем, что именно сейчас вы понимаете мир, как он есть. Ведь сказал же на самом деле тот же Ерофеев, что мир, каков он есть, вынести нельзя, мы таким его видим только в состоянии похмелья. Будем же благодарны друг другу за эти минуты недолгой трезвости и поскорее опьянимся обратно, чтобы воспринимать всякого рода утешения.

С Новым годом! С новым похмельем!