Федор Павлов-Андреевич: Павленский продемонстрировал кристально чистое искусство

Лобков: Вы, наверняка, видели эту акцию. Это было распространено во всех социальных сетях.

Павлов-Андреевич: Я сам стремился распространить, потому что этот самый случай, когда в очень короткие сроки может произойти серьезный ликбез на интересующую меня тему.

Лобков: Какая это тема?

Павлов-Андреевич: Это тема перепутывания концов и начал. К сожалению, большинство людей считают Петра Павленского умалишенным человеком, который хочет продемонстрировать всем свое тело, гениталии и свою болезнь. Больше всего мне понравилось заявление врачей. Мне кажется, это моментально оказалось в истории искусства. Бывают моменты, когда четко знаешь, что случилась история, учебник написался на наших с вами глазах. Когда вчера по всем каналам связи было распространено официальное заявление медиков, что это не искусство - это попытка суицида. Они ответственно заявили…

Лобков: Суицид бывает искусством, вспомнить хотя бы Тимоти Лири.

Павлов-Андреевич: Вспомнить можно огромный список. Вчера я запостил это на фейсбуке, и какой-то умный человек сразу процитировал Довлатова, у которого тоже есть про прибивание яиц. Но в принципе прибивание мошонки – это распространенный зоновский метод, когда люди хотят отказаться от этапирования. На самом деле, человеку, конечно, было вчера больно, но я думаю, что ему было больнее, когда он зашивал себе рот, потому что ему нужно было сделать много дырок в своей телесной оболочке, или когда он лежал в колючей проволоке, потому что она колола со всех сторон. Когда он прибил себя гвоздем, в сущности он совершил акт, схожий с актом, который совершают люди, делающие себе пирсинг. Это было куда больнее, ему было холодно…

Лобков: Кроме того, он был на публике.

Павлов-Андреевич: Это совершенно  другой вопрос. С точки зрения телесной комфортности, это не был самый ужасающий жест в его жизни. Как человек, который практикует разнообразные художественные практики, связанные в том числе с болью, я могу сказать, что это не самый тяжелый… я могу представить, что я такое могу сделать с собой.

Лобков: А что должно было бы произойти в вашей жизни или жизни общества, чтобы вы решились на такой шаг?

Павлов-Андреевич: Я не занимаюсь, в отличие от Петра Павленского, политическим искусством. Разговор не обо мне, а о нем, и я считаю, что это человек, который удивительно тонко, мощно и в цель сказал вещь, которая у всех вертелась на языке. Его предыдущие акции мне очень нравились. Я как человек, который возглавляет музей, занимающийся этой сферой – Государственная галерея на Солянке посвящена перформансу, у нас сейчас идет выставка «Зоопарк художников», где семь художников сидят в клетках – и я могу сказать, что Петр от участия в этой выставке отказался. Я его понял, потому что Петр занимается акционизмом. Акционизм – жанр, в котором работает группа «Война», группа «Pussy Riot», Бренер, Осмоловский – этим занимались разные художники, которые работают в «аутрич», то есть они идут в народ и делают что-то на улице, в публичной сфере, творят какие-то вещи, которые потом должны отзываться архитектурой, геометрией…

Лобков: А вас не смущает, что это все сецессия? Венский акционизм 60-х годов произвел такой букет…

Павлов-Андреевич: Вам редакторы сказали про венский акционизм?

Лобков: Прочитал.

Павлов-Андреевич: Вы раньше про него знали?

Лобков: Читал время от времени.

Павлов-Андреевич: Если я назову несколько имен, например, Вали Экспорт, 99,9% зрителей телеканала ДОЖДЬ, а это преимущественно интеллигентные люди, этого имени не слышали. Это свидетельствует о том, что бессмысленно апеллировать к странным вещам, которые вы выкопали в Интернете, потому что, к сожалению, правда не есть дискурс. Есть удел тех, кто интересуется сферой. Таких людей очень мало. Люди, посетившие выставку Марины Абрамович, - это не эта аудитория. Условно говоря, многие из нас, людей, живущих в Москве светской жизнью, пришли на выставку Марины Абрамович в «Гараж», там была Даша Жукова. Они улыбнулись – всем приятно и почетно постоять рядом с Абрамовичем. Потом посмотрели, местами ужаснулись – почему она себе на животе какую-то звезду вырезала и вообще почему она дует в рот какому-то голому человеку и сама голая? Но в конце концов, вот она в платье Givenchy красивая, хорошо выглядит, ей 65, а выглядит на 45, какие операции она делала? Что думает по ее поводу Даша? Почему Роман здесь? Он уже купил ее работу за 500 тысяч долларов? Это другого рода контекст. Эти же люди сегодня и вчера, увидев у меня на фейсбуке большое количество негатива по поводу того, что этот человек безумный и постя у меня линки на больницу Кащенко вместо комментариев и так далее… Я вообще очень спокойный человек, я не удаляю друзей после того, как мне кажется, что они совершили ошибку. Но этих людей я сегодня удалил.

Лобков: Сам месседж «Фиксации» - мы зафиксированы в уютном мире, где нам комфортно и мы можем выразить соболезнования путем нажатия кнопки, где мы можем выразить свое отношение у предмету нажатием кнопки. И вдруг в наш уютный мир врывается такой персонаж, напоминающий средневекового юродивого…

Павлов-Андреевич: Вы сказали правильные слова. Средневековые юродивые не всегда принадлежали диагнозу. История искусств знает большое количество физически и душевнобольных людей, например, известный нам человек на букву В и Г, который резал себе разные места…

Лобков: Или Врубель.

Павлов-Андреевич: Или Яковлев, 80-летие которого мы будем отмечать в следующем году, который провел 8 лет в психоневрологическом интернате, потому что был шизофреником. При этом продается на аукционах. Имеется в виду, что мы этот контекст сейчас не рассматриваем. Петя Павленский - абсолютно здоровый, здравый и дико образованный и тонкий человек. На сайте Сахаровского центра, который ему немного помогает в распространении информации, есть его лекция. Я до этого разговаривал с ним по телефону пару раз, но лично с ним не знаком.

Лобков: Я обратил сегодня внимание на кадр, где он сидит прибитый, вид у него достаточно несчастный, и рядом ходит упитанный полицейский с равнодушным лицом, напоминающим подушку. И в этом была уже вторая метафора.

Павлов-Андреевич: Этот жест настолько многослойный, что будет расшифровываться долго. Часто человек сам не знает, что он делает. Это не совсем случай Петр Павленского, потому что он более или менее знает, но искусство же не спрашивает, через кого оно входит в мир, как и с какой скоростью. Оно вчера вошло с молниеносной скоростью и мгновенно угнездилось там, где ему положено быть. У меня вчера «зачесалось» все, и у меня создалось ощущение, что мы стали свидетелями того, как еще одна строка появилась. В конце 70-х – начале 80-х в Нью-Йорке Течин Сье (Tehching Hsieh) делал серию годичных перформансов. Например, он целый год не заходил под крыши зданий или обвязал себя на год с незнакомой женщиной, находился с ней на расстоянии метра постоянно. В перформансе «The Outdoor Piece», когда он в 81 году целый год провел на улице, не заходя под крыши домов… Этот человек сейчас святой мира искусства, ему поклоняются все, начиная от Абрамович, заканчивая Дэмьеном Херстом, он считается непревзойденным в своем жанре человеком. Его в какой-то момент остановила полиция. Он был бедный тайваньский иммигрант, плохо говорил по-английски, у него были не в порядке документы. В тот момент в Нью-Йорке ловили иммигрантов. Его повели в участком, а он был уже на седьмом месяце своего годичного перформанса. У него была задача не зайти под крышу дома, даже когда было -20 зимой. Они его повели в участок, и с ним, очень спокойным человеком, буддистом, случилась истерика, потому что он понял, что сейчас его перформанс прервется. Он стал упираться, кричать. И тогда американское правосудие сделало шаг навстречу и присудило ему штраф за пределами участка.

Лобков: То есть можно сказать, что сегодня тоже судья пошла навстречу. Они не превратили это шоу в шоу себя.

Павлов-Андреевич: Я не знаю, что случилось, я не политический художник, но я могу сказать, что когда мне коллега по телефону сказал, что его отпустили, я внутренне… Я готовился к другому решению.

Лобков: Умаляет ли то, что человек готовился, что он изучил анатомию, что он знает, как делается пирсинг, умаляет ли это художественное достоинство и значение этой акции?

Павлов-Андреевич: На мой взгляд, куда более болезненные перформансы художницы Орлан, которая в конце 70-х сделала пластическую операцию, свидетелями которой стал весь мир – это была телевизионная трансляция на каком-то закрытом канале, она вживила себе в лоб рога. Она сделала это в контексте художественной практики. Это показывают в музее, где женщина-феминистка пластический хирург делает ей операцию. Ей было куда больнее, чем Петру Павленскому, это было под местным наркозом, но в полном сознании, с раскрытым черепом. Что касается Пети, мне кажется, он просто профессиональный человек, и профессионализм художника – это абсолютно неизбежная вещь, если ты хочешь добиться какого-то успеха и четкости высказывания. Если бы он не подготовился, не рассчитал, что к нему подойдут милиционеры, что это вызовет у них замешательство… Например, рассказывая о своей акции около Законодательного собрания в Ленинграде, он говорит, что он думал, что его унесут в сторону, как-нибудь спрячут. По сути, он не ожидал, что его просто поднимут и занесут через парадный вход в здание Законодательного собрания. Таким образом, служители порядка очень помогли человеку высказаться по полной программе. Что касается вчерашнего события, на мой взгляд, это событие сработало на 580%, потому что весь его расчет оправдался. Он попал в точки по всем параметрам: пришли милиционеры, они не знали, что с ним сделать, потом пришли медики, которые сделали прекрасное заявление и накрыли его былой простыней.

Лобков: Я знаю, что вы тоже участвуете в перформансах. У нас есть одна ваша акция…

Павлов-Андреевич: Вы выбрали практически летопись. Это 2009 год, одна из моих первых работ в Лондоне в галерее Paradise Row, где я 5 дней сижу на полу, пью только воду, и моя задача – чтобы не прекращался внутренний монолог. Я говорю все, что приходит мне в голову. Заходит человек, я его вижу боковым зрением, говорю непрерывно. Когда я перестаю говорить, это значит, я заснул и упал. Когда я понимаю, что я заснул, я беру молоток и разбиваю одно из 550 зеркал, которые стоят в этой комнате. Напротив меня стоит скульптура – копия моего тела, сделанная из крысиного корма. 5 крыс постоянно едят мое тело, залезают в глаза. К концу пятого дня они уже сделали дырки. Я должен смотреть сам себе в глаза и говорить все время правду. Когда я вру или засыпаю, я должен разбить зеркало, поцеловав его предварительно. Я к этой работе отношусь сейчас как к чему-то навороченному и полному лишних вещей. Прошло 5 лет, я очень изменился. Я такие вещи сейчас уже не делаю.