' style='fill:%23c4c4c4;fill-opacity:1'%3E%3Cpath d='M93.28-57.4h2.52l-6.33 11.74h-2.6l6.41-11.75zM98.5-57.4h2.52L94.7-45.67h-2.6l6.4-11.75zM103.78-57.4h2.52l-6.33 11.74h-2.6l6.4-11.75z'/%3E%3C/a%3E%3C/svg%3E)
Кашин и жизнь после «Зимней вишни»: власти оставили нацию наедине с горем, а Тулеев — это будущий Путин
Каждый день Олег Кашин пишет колонки и думает о судьбах родины. На этой неделе главная тема была одна — трагедия в Кемерове.
Инвестируйте в правду. Поддержите нашу работу и оформите платеж
Город Кемерово на этой неделе — столица русской беды. Такими столицами в разное время уже были Видяево, Беслан и московский район Дубровка. Со словами надо быть осторожнее, конечно — подводя промежуточные итоги путинской эпохи, я несколько раз писал, что у России в эти годы было три таких общенациональных потрясения — «Курск», «Норд-ост» и Беслан, а четвертого уже не назовешь. И это было до прошлого воскресенья, теперь есть четвертое — Кемерово, «Зимняя вишня».
В нашей передаче так принято, что я пересказываю то, что написал в течение недели, и это тот случай, когда можно отследить динамику — в тексте, который вышел в понедельник, я уверенно ставил «Зимнюю вишню» в один ряд с «Хромой лошадью» и «Булгарией», прямо оговариваясь, что это не Беслан и не «Курск». Сейчас думаю иначе, и это, между прочим, тот случай, когда, по крайней мере, можно объяснить возмутившее, наверное, всех молчание телеканалов в первый вечер трагедии. Эти моменты, как правило, теряются из позднейших воспоминаний, не попадают в них, и всем кажется, что с первой минуты была та же самая боль и тот же самый гнев. А ведь нет. Я прекрасно помню утро первого сентября 2004 года, которое я встретил в больнице у пострадавших при взрыве у метро «Рижская» — кто сейчас вообще помнит тот взрыв, а это ведь было страшно, и от эсэмэски коллеги «В Осетии какая-то Дубровка» я, прямо скажем, отмахнулся — Осетия, Кавказ, на Кавказе постоянно что-то такое происходит, а тут вот взрыв у метро в Москве, сами понимаете. Я помню, как вечером 23 октября 2002 года узнал, что мой хороший знакомый оказался в захваченном ДК, и помню первую свою мысль, что вот он вернется, допустим, завтра или послезавтра, и столько всего расскажет. А он погиб.
И тут было, в общем, точно так же — новость о пожаре где-то в Сибири мерцала в информационном потоке с середины дня, и промежуток между «что-то горит» и «Господи, какой ужас» длился в любом случае несколько часов. Соцсети очнулись первыми, неповоротливое государственное телевидение — гораздо позже, но принцип тот же. Поздним вечером по телевизору показывали очередной монументальный фильм о Путине, такой неуместный в этот момент, ночью ожил телеканал «Россия-24», корреспонденты которого добрались до горящего торгового центра и стали рассказывать о нем по телефону, а назавтра уже из Кемерова передавал Евгений Попов — кажется, это лучшее, что есть сейчас у государственного телевидения.
Свой первый текст на эту тему я и начал с того, как медленно доходит до нас любая страшная новость. Колонка для издания Репаблик.
Новость звонит по телефону – пожар в Кемерове. Кемерово далеко, вам все равно, вы кладете трубку.
Новость стучится в дверь – горит торговый центр с кинотеатром. Вы часто ходите в торговые центры и в кино, и вам в общем нетрудно представить себе, как может выглядеть пожар в торговом центре: дым, кто-то что-то кричит, наверное, давка у выхода и пробка на парковке. Вы это себе представили, приняли к сведению, закрыли дверь.
Новость разбивает окно и без спросу входит в дом, садится за стол – здание горит целый день, его не могут потушить, внутри люди, много людей и много детей, и вот список с именами и годами рождения. Годы рождения – двухтысячные и немного восьмидесятых, фамилии – одни и те же на двоих, троих, четверых, то есть люди погибали семьями. Кемерово далеко, говорите? Новость наливает вам водки и смотрит на вас торжествующе – наконец-то дошло.
В информационном обществе большие ЧП проходят жесткий кастинг на право считаться общенациональной трагедией, и если этот кастинг пройден, трагедия попадает в поле сложившихся в обществе медийных и политических правил и обычаев и становится уже инструментом для укрепления сразу всех картин мира – лоялистских, оппозиционных, конспирологических, каких угодно. Культура коллективного переживания в России с некоторых пор подразумевает обязательный конфликт – в свое время в дни терактов героями новостей становились полумифические таксисты, задиравшие цены на маршрутах в зоне ЧП, чуть позже возникла традиция обличать неправильно скорбящих. Но при этом поиск виновных при ограниченном общественном доверии к суду и следствию приобретает скорее философский, чем криминалистический характер; как сказал недавно Путин, вспоминая погибших от газа в «Норд-Осте»: «В этих условиях трудно кого-то наказывать, трудно предъявлять претензии»; традиции обнаружения конечного и реального виновника любого большого ЧП в России не существует, и, как правило, все смерти остаются неотмщенными.
Извините за такое, может быть, бездушное препарирование сюжета, но тут нужно разобраться. Почему это Беслан, а не «Хромая лошадь»? Конечно, потому что дети — со времен как минимум царя Ирода гибель детей всегда значит несопоставимо больше, чем гибель, ну я не знаю, солдат. То есть во-первых — да, дети. Во-вторых — власть. В каждой большой русской беде именно власть так или иначе оказывается соавтором той оглушенности, которую переживает нация, потому что когда к слезам и стонам добавляется вот это все — извинения перед Путиным, ссылки на «бузотеров», и, тоже российское фирменное, молчание именно в те минуты, когда должны быть сказаны самые весомые слова, нация обнаруживает себя наедине с горем и наедине со злом. Тут надо оговориться, что в сравнении с предыдущими трагедиями власть, да чего уж там — персонально Путин, — среагировала на все гораздо умнее и быстрее, чем можно было ожидать, но сама ситуация, когда к омертвевшему телу власти нужно прикладывать Путина и только Путина — больше ничего не работает, — характеризует российскую систему лучше, чем что бы то ни было. Кстати, все забыли уже книжку «От первого лица», первую каноническую биографию Путина, а там есть такая прямо жуткая глава про пожар на даче, в которой Путин на каких-то связанных простынях вытаскивает через окно из горящего дома своих тогда еще не знаменитых дочек — я думаю, этот опыт тоже как-то должен был на него повлиять сейчас, потому что если личное — то это личное, это сразу видно, и его кемеровские разговоры, даже с поправкой на ту «демографию», неуместную и бестактную — это тоже личное, это прямо бросается в глаза.
Особого разговора, конечно, заслуживают слухи, циркулировавшие в эти дни. Моя персональная практика в аду, наверное, не так велика — я работал во время «Булгарии», в Крымске, и еще, наверное, на десятке ЧП поменьше, и слухи, конечно, были всегда; в казанском морге я слышал, что где-то рядом с местом гибели «Булгарии» есть остров, на котором остались выжившие. В Крымске история — сама по себе, конечно, жутковатая, — мобильного морга, устроенного, как часто бывает, в рефрижераторах знаменитой торговой сети — эта история трансформировалась в какую-то жуть про развозимых по разным городам в этих машинах телах неучтенных погибших из зоны наводнения. Такие слухи есть всегда, и с течением времени они оседают в зоне конспирологических теорий, сходят на нет, но, пока не сошли, на равных конкурируют с официальными сведениями, потому что доверия к официальному в нашем обществе по умолчанию нет — и за это нужно сказать спасибо не какому-нибудь украинскому пранкеру, а репутации российского государства вообще. Репутация такая, что верить ему необязательно. И культ анонимного телеграма, и особая роль анонимных источников в прессе — я тоже много раз об этом писал, все растет из недоверия. И сейчас власть впервые оперативно и, в общем, эффективно озаботилась борьбой с этими слухами — нашли этого пранкера, показали родственникам погибших и пропавших все морги и хладокомбинаты, которые фигурировали в слухах, и, в общем, уже через сутки по телевизору спокойно транслировали те самые монологи из «вотсаппа», в которых звучало триста погибших или больше — когда все понимают, что это неправда, это уже можно цитировать, ничего опасного в этом нет. То есть был какой-то момент, когда власть стоило прямо похвалить за умение гасить панику, бороться со слухами, но такие мгновенья остановить никогда не получается, и дальше уже все как обычно — Путин говорит о соцсетях, у Соловьева Никита Михалков требует смертной казни для блогеров, которые сеют панику, ну и как-то уже никто не удивится, если завтра что-нибудь очередное запретят. Утром в четверг упал телеграм, и я думаю, у многих мелькнула мысль, что это не технический сбой, а — ну вот началось.
Не знаю, слышит нас сейчас власть или нет, но если вы говорите о блогерах, вот об этих противных хайпожорах из Ютюба, об этих безответственных болтунах, которые ради лайков готовы вообще на все — простите, а кто этих хайпожоров и болтунов всего две недели назад нанимал агитировать молодежь за явку на выборы? Это, что ли украинские или американские спецслужбы просили героев Ютюба и инстаграма говорить и писать, что надо идти голосовать? Нет, администрация президента. А кто год назад водил этих хайпожоров и болтунов в Госдуму, кто давал трибуну Саше Спилберг, кто создавал совет блогеров? Конкретный Вячеслав Володин, который сегодня как раз обвиняет американские и украинские спецслужбы в том, что за вбросом фейков стоят именно они. Я не говорю, что весь феномен блогеров нового поколения создан властью, но власть, по крайней мере, очень активно этим феноменом всегда пользуется, а теперь говорит о нем как о чем-то чужеродном и постороннем. И это уже похоже на БОРН, если помните, когда прежняя, сурковская администрация тоже хотела как-то наладить взаимодействие с правыми радикалами, а потом что-то пошло не так, и радикалы убили адвоката Маркелова и журналистку Бабурову. Радикалов посадили, а тех, кто с ними взаимодействовал — конечно, никто даже ни о чем не спросил, все так или иначе при деле, и, в общем, никто не виноват.
Но сейчас я попадаюсь, собственно, в ту ловушку, которую с этими блогерами нам и приготовили — нет, блогеры и пранкеры не главные герои кемеровского сюжета, и если даже того украинского пранкера убьют, — а это почти открыто обещают и к этому призывают разные комментаторы, особенно те, кто ссылается на Кадырова, — то это, конечно, не будет значить, что погибшие дети отмщены. Об ответственности — чьей угодно — в эти дни тоже много говорили и писали, очень популярна вот эта идея «виноваты мы все», и мне она ужасно не нравится, потому что это тоже увод от главных вопросов — нет, не «мы все» запирали двери кинозала, нет, не «все мы» вводили в эксплуатацию этот торговый центр, нет, не «все мы» брали взятки или обманывали. Не надо вот этого тут, пожалуйста.
О том, как ведет себя общество в поисках ответственности и дальнейших решений — моя колонка для Репаблика.
Ужасаясь состоянию системы, общество не может не искать рецептов собственного поведения. Этот процесс начался довольно давно, как минимум после Крымска, пришедшегося, что важно, на период постболотной реакции и сопутствовавшего ей разочарования. Тогда было модно говорить о малых делах и о самоорганизации, на Воробьевых горах вещи для жертв наводнения собирали рука об руку активист Болотной и омоновец, совсем недавно его избивавший. За несколько лет все рецепты опробованы и изучены. В эти дни, пока власть молчала, люди собирали деньги, придумывали гражданские механизмы для избежания повторения трагедии, готовили акции памяти на Пушкинской площади и Марсовом поле. И сбой за сбоем: сбор денег на счета Красного Креста вызвал энергичные протестымногих авторитетных благотворителей; в уличных акциях оказалась более сильной, чем хотелось бы, политическая составляющая (на это обращают внимание даже лояльные оппозиции лидеры общественного мнения), а утопичность массового общественного пожарного надзора, как и во всех кампаниях такого рода, обнаружится при первом столкновении с реальностью. Особенности кемеровской трагедии, в которой нет ни террористов, ни беспощадной стихии, ни вообще какой-то посторонней силы, располагают к тому, чтобы общество разочаровывалось в себе; самый частый штамп в публицистике этих дней – «виноваты мы сами». Встречать трагедию повышенными обязательствами по воспитанию в себе комплекса вины – занятие интересное, но едва ли способное что-то изменить. Честнее было бы исходить из того, что от общества ничего не зависит и что не изменится ничего вообще – такое отношение к реальности почему-то считается пораженчеством, но даже пораженчество лучше того обреченного оптимизма, к которому сейчас слишком многие готовы и которого так ждет от общества власть.
Ну и тоже, конечно, важная вещь — само значение большого торгового центра для России двадцать первого века, когда по сравнению с любым прошлым историческим периодом наш народ оказался в потребительском раю, и этот рай открыл в России — в неизменной, холодной, неуютной, — свои представительства. Когда-то меня удивляли подростки, которые компаниями ходили в эти места покататься на экалаторах, потом как-то все стало привычно, и я помню прошлогоднее расследование издания «Знак» о драках «старбаксовских» и «бургеркинговских» в Екатеринбурге — та суровая жизнь, которая всегда существовала в формате «район на район», переместилась из рабочих кварталов в фудкорты торговых центров, и это, конечно, тектонический сдвиг.
Торговый центр — наверное, главный материальный символ путинской стабильности. Сейчас с ним, очевидно, конкурируют ракеты, и тоже забавный момент, я писал о нем — вот прошли всенародные выборы названий для новых ракет и видов оружия, о котором в своем послании говорил Путин. Выбрали — ракета «Буревестник», подводный беспилотник «Посейдон» и лазер «Пересвет» — я погуглил (не сразу, конечно, а именно после «Зимней вишни») и да, разумеется, в разных городах России есть торговые центры с такими названиями — и «Буревестник», и «Посейдон», и «Пересвет». Мне кажется, это что-то должно значить.
И когда сгорает символ эпохи — это само по себе становится символическим событием. За несколько часов до кемеровского пожара в новостях появилась цитата Дмитрия Пескова о новом Путине, который будет существовать в симбиозе со старым добрым Путиным — что-то такое, довольно невообразимое. Я собрался писать о новом Путине и о его иллюзорности на понедельник, но в понедельник, как мы уже понимаем, ни о чем кроме Кемерова думать не получалось, и тема подвисла в воздухе. Но я не мог к ней не вернуться сейчас, и об особенностях нового Путина написал сегодня для Репаблика.
В российском политическом зазеркалье, чтобы стоять на месте, надо бежать изо всех сил. 18 марта Путин ничем не рисковал, процедура переизбрания была заведомой формальностью и ни на что не могла повлиять. Но почему-то именно после этой формальной и ничего не значащей даты все и началось. Формальная веха — тоже веха, и если на вехе написано, что впереди шесть лет, которые будут устроены так же, как восемнадцать предыдущих, вероятно, именно эта уверенность, причем неважно какая — восторженная или обреченная, — расслабляет, заставляя проживать каждый день как последний. Здесь равны между собой и волоколамский глава района и те, кто хватает его за воротник; и думские журналистки со своими признаниями, и депутаты, хамящие им в лицо; и кемеровский губернатор, обзывающий митингующих, и его заместитель, встающий перед ними на колени. Неизменность наступившего времени должна быть источником апатии, но почему-то она, наоборот, приводит к брожению — если наступил очередной исторический период, первый день которого будет неотличим от последнего, ничто не мешает переместиться в последний сразу же, нигде не задерживаясь. Это похоже на сюжет не очень нашумевшего фильма «Мишень» по сценарию Владимира Сорокина о России 2020 года, в которой представители привилегированного класса получают возможность вечной жизни и сходят с ума, потому что «Бог не супермаркет» — вечная жизнь снимает все табу, связанные со страхом смерти, и люди логично теряют человеческий облик.
Очевидно, вечная жизнь при Путине имеет тот же эффект. Уверенность в том, что ничего не изменится в любом случае, начинает раскрепощать. Массовой становится готовность рисковать, потому что теперь нужно исходить из того, что никто ничем не рискует; стабильность воспринимается как препятствие, требующее преодоления; завтра, неотличимое от сегодня, перестает быть предметом ожиданий и надежд. Нельзя ничего, но можно все. И всем.
Это была очень неприятная, страшная неделя, и закончить ее нужно, мне кажется, такой буквально проповедью — эту неделю нужно запомнить, как запомнили август 2000, октябрь 2002 и сентябрь 2004 года. Кто что делал, кто что говорил, кто как себя вел. Антигероем недели, очевидно, стоит назвать Амана Тулеева, а мы ведь помним его двадцать или больше лет назад — настоящий харизматик, народный герой и лидер, может быть, самого проблемного (не считая Чечни) российского региона. Он умел разговаривать с людьми, а теперь он символ самого одиозного бабайства. Их диалог с Путиным выглядел очень жутко, и мне интересно — вот глядя на нынешнего Тулеева, Путин думал, что это — та судьба, которая, наверное, будет ждать и его, если он процарствует еще лет двадцать? Извините, что я опять о политике, но вообще это какое-то неправильное табу, неправильное представление, что в каких-то больших драмах не должно быть политики, не нужно политизировать. Политика на самом деле везде, она бросается в глаза, и не стоит от нее прятаться. Это программа Кашин гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.
