Кашин и путинская история: зачем нужен Александр III, как пришлось врать Медведеву, и во что Кремль превращает ЛНР

«Сев в такси, спросила такса: За проезд какая такса?» С помощью этого стишка очень удобно объяснять детям, что такое омонимы. Но «такса», которая одновременно и порода собак, и тариф — это все-таки слишком простой пример, а есть такие омонимы, которые и взрослого способны запутать.

Один из таких омонимов — слово «история», которым мы называем и академическую науку, и политическую категорию, и эти две принципиально разные вещи слишком часто все путают. И это плохо, потому что у ученых-историков, реконструирующих прошлое, и у политиков, ищущих в прошлом доказательства их правоты, разные профессии, разные миссии, разные задачи, разное все. И нашумевшее выступление уренгойского школьника Николая Десятниченко в бундестаге — наверное, одна из причин того, что оно получилось таким скандальным — это то, что история как наука и история как политика в этом сюжете наложились друг на друга. Когда исследователь выходит на парламентскую трибуну, его слова, пусть даже максимально точные с научной точки зрения, оказываются в политическом контексте и приобретают то значение, которого он не имел в виду.

И мы все, конечно, тоже слушаем мальчика с позиции не историков, но людей, имеющих собственные политические пристрастия. Кто за Путина — тот, конечно, привык говорить «спасибо деду за победу», а то и «можем повторить», а тот, кто против — тот скорее согласится с мальчиком. Ни у тех, ни у других нет сомнений в собственной правоте, картина мира у всех сложилась и зафиксировалась уже давно, и, хоть все и делают вид, что спорят, на самом деле это не спор — никто никого не хочет убедить, да и не пытаются, все давно при своем.

Поделюсь, наверное, личным опытом — несколько лет назад я тоже пережил, скажем так, активную фазу своего интереса к войне, когда какие-то советские или антисоветские мифы вызывали у меня живую реакцию, требовавшую что-то срочно доказать и рассказать окружающим. Например, в свое время меня поразила история Мусы Джалиля — в детстве, когда мы учили его стихи в школе, нам не говорили, что он служил в эсэсовском легионе «Идель-Урал», советское МГБ даже после войны разыскивало его как опасного преступника, а героем он стал только при Хрущеве с подачи татарского руководства, которому, в общем, верить совсем не обязательно. Это все написано во всех даже советских биографиях Джалиля — он делал для «Идель-Урала» газету, и советская версия его сопротивления нацизму заключалась в том, что он делал эту газету плохо, чтобы она не привлекала новых людей в ряды легиона.

До какого-то момента мне казалось важным говорить и спорить об этом мифе, ставить его приверженцев в неловкое положение, добиваться, чтобы как можно больше людей вставало на мою точку зрения. И наверное, это уже политика, потому что и война давно стала идеологической основой для всего, что делает и говорит российская власть, и конкретный Джалиль был и остается национальным героем Татарстана, который сейчас и так зачем-то очень жестоко троллит Москва то с договором о полномочиях, то с преподаванием языка в школе. И даже академическое исследование о Джалиле, если бы его сейчас кто-нибудь написал, встроилось бы в контекст отношений Татарстана с федеральным центром.
Самая четкая и бесспорная картина национальной истории всегда у тех, у кого есть четкое представление о своем месте в политической системе координат. Националисты расскажут вам о вековых страданиях своего народа и о его славных победах, левые будут делать упор на угнетении меньшинств и распределении богатств, а сторонники европейского выбора расскажут о дружбе с Западом, которая всегда нас выручала. И вот как быть с историей, если нет политической силы, к которой хотелось бы примкнуть?

Ответ на этот вопрос дал мне уренгойский мальчик. Он выступил, а мне все равно. Наверное, это о чем-то говорит.
А о тех, кому не все равно, я написал колонку для издания Republic.

Вероятно, именно поэтому речь уренгойского школьника в Бундестаге оказалась такой громкой – она отягощена не столько семидесятилетним грузом послевоенной травмы, сколько реальными и выдуманными (как выдумана присказка про баварское пиво, которое мы пили бы, если бы победили немцы, – людей, которые восторженно говорили бы об этом пиве, скорее всего, никогда и не было, они существуют только в патриотической публицистике) впечатлениями о девяностых как о времени ниспровержения всего святого и – также реальными или выдуманными – представлениями о том, как смотрят на войну и победу те, кто не разделяет нынешний официальный набор ценностей. Это речь не о войне, а о современном общественном расколе, и чем невыносимее раскол, тем неприятнее слушать эту речь, потому что она напоминает, что мириться поздно, общего языка нет и не будет, миф и антимиф одинаково мертвы, а то, что может прийти им на смену – не важно что, но что-то, что пока непредставимо, – станет результатом какого-нибудь большого катаклизма, будь то новая война, большой политический кризис или что-то еще нехорошее, что обнулит все нынешние установки и расстановки и заставит формулировать национальную мифологию заново на новом, несуществующем пока языке. Это не прогноз, это указание на единственный выход – разумеется, он не неизбежен, и существовать в нынешнем расколотом и деморализованном состоянии российское общество сможет, вероятно, еще очень долго.

Важная веха в истории отечественного монументального искусства — открытие памятника Александру III в Крыму, в Ливадии. Это не первый памятник этому царю, открытый при Путине, уже было два памятника в Сибири — в Иркутске и Новосибирске, — но там царя увековечивали как строителя Транссиба, оба памятника лоббировали и оплачивали железнодорожники, а памятник в Крыму — политический, его открывал сам Владимир Путин, и, между прочим, стоит вспомнить еще один памятник уже им обоим — телевизионный, когда в 2004 году сюжет о второй инаугурации Путина в программе «Намедни» на тогдашнем НТВ смонтировали с кадрами парада из фильма «Сибирский цирюльник», где царя играл Никита Михалков, и отличить, где кино, а где реальная новостная хроника, было невозможно, слишком все похоже.

Путин, Михалков — мне кажется, это такая поколенческая вещь. У поколения наших отцов, у тех, кому на рубеже семидесятых и восьмидесятых было тридцать-сорок, есть общая травма и общий интеллектуальный опыт. Советский так называемый научный коммунизм они застали в сусловском его изводе, то есть в таком состоянии, когда всерьез относиться к марксизму-ленинизму было невозможно. А общедоступных альтернатив ему при этом не было, и если у кого-то была потребность в настоящем гуманитарном знании, искать его было, в общем, негде, и те крупицы, которые доходили до них — тот же Путин даже мог вообще ничего не читать, достаточно было поговорить в курилке с интересующимися сослуживцами или в гаражах с мужиками, которые все знают — там пересказывали Солженицына, Пикуля и Льва Гумилева, и из курилки или из гаража советский человек поколения Путина выходил уже со смутным, но достаточным по тем временам набором представлений о прошлом России, в котором положительные Александр III и Петр Столыпин оставили великое наследие, которое бездарно потратил Николай II, а потом добили большевики. Вряд ли у Путина за годы своего царствования было время критически переосмыслить свои представления об истории России, и поэтому он, наверное, не мог не поставить памятника этому царю, на которого явно хочет быть похож сам.

О памятнике Александру III в Ливадии я написал для Republic.

Ливадийский памятник дополнен стелой с многофигурной композицией, без которой легко можно было обойтись, но благодаря ей памятник можно считать не персональным монументом, а памятником эпохе – как будто существует риск, что авторов памятника вместе с Владимиром Путиным вызовут на какой-нибудь ковер и наорут: мол, чего это вы царя увековечиваете, а они в ответ скажут: это мы не царя, это мы время. Символы этого времени, изображенные на стеле, уже успели стать спорными с точки зрения самой широкой аудитории, но чем они интересны прежде всего – все эти лица и образы, в отличие от самого царя, признаны и канонизированы в советские годы, причем некоторые из них (например, самолет Можайского) для современников значили гораздо меньше, чем для советских людей.

Другим признаком той же исторической осторожности и неуверенности можно считать место установки памятника – Крым интересен здесь не как место смерти царя, а как особая, почти волшебная территория. Отрицание российской принадлежности полуострова, конечно, карается законом, но даже если без отрицания – всем понятен его нынешний сложный статус; Крым не считают российским большинство стран мира, в Крыму не работают почти все российские госкомпании и банки, в Крыму вообще сейчас все как бы понарошку; и при всех очевидных минусах этой понарошечности она позволяет власти вести себя чуть раскованнее, чем это принято в «обычных» регионах, и этот фактор тоже мог иметь значение при выборе места для памятника царю.

У нас сегодня такой тематический исторический день — наверняка это тоже какой-то важный симптом, в настоящем нет ничего интересного, есть только прошлое. Но все исторические темы, о которых мы сегодня говорим, привязаны к новостям этой недели, и, может быть, самая яркая новость — публичный диалог чешского президента Милоша Земана и российского премьера Дмитрия Медведева о телеканале «Звезда» и о его фильме, который был приурочен к визиту Земана в Москву — ну, вы наверняка слышали, там было про пражский майдан, организованный мировой закулисой, и о советских танках, которые принесли в Прагу спасение. Это действительно такой смешной дипломатический провал, потому что Земан — чуть ли не единственный из лидеров стран НАТО, которого можно назвать другом нынешнего Кремля, и чтобы обижать такого друга, российским пропагандистам нужно быть совсем идиотами — об этом почти открытым текстом сказал Земан, и с этим же согласился Медведев, который свалил все на свободу слова, что тоже очень смешно и потому, что канал принадлежит российскому военному ведомству, и потому, что античешский фильм несмотря на всю свободу слова сразу же исчез с сайта «Звезды».

При этом мы понимаем, что вот эта конспирологическая и реваншистская муть — это и есть то, что на самом деле в головах у российских руководителей, и если в фильме «Звезды» просто механически заменить Чехословакию на Украину, то получится почти официальное описание политики Москвы на украинском направлении. И это та же проблема, о которой я говорил, когда мы обсуждали памятник царю — представление российских лидеров об устройстве мира сформировано в курилках и на кухнях сорок лет назад, когда за неимением вообще какой бы то ни было информации на какую бы то ни было тему свой золотой век пережили и конспирология, и ксенофобия, и все самые дикие теории, которые в наше время превращаются в сценарии для фильмов «Звезды». О чешском скандале — моя колонка для Republic.

Конечно, публикация «Звезды» о том, что чехи должны быть благодарны Советскому Союзу за 1968 год, не была напрямую инициирована Кремлем — античешские выпады сейчас объективно противоречат российским дипломатическим интересам, не располагающим к ссорам с лояльным Москве Земаном, — но звонок из Кремля в редакцию «Звезды» для появления такой статьи и не нужен, потому что на российских телеканалах и без звонков прекрасно знают, что сегодня соответствует генеральной линии. Оправдание вторжению в Чехословакию этой линии, очевидно, соответствует, и историк-неисторик Масловский может не беспокоиться — его теории по-прежнему будут востребованы, несмотря на неприятность с Земаном.

Но это ни в коем случае не значит, что позиция «Звезды» по историческим или внешнеполитическим вопросам совпадает с позицией Кремля. Здесь другая коллизия: у историка Масловского и его коллег позиция, какой бы дикой она ни была, есть, а у Кремля ее нет в принципе, Кремлю в этом смысле вообще все равно, и символом этого его свойства стоит считать даже не Милоша Земана, а Реджепа Эрдогана, который за последние два года несколько раз превращался из друга России во врага. Кремль такие вещи не смущают, а живые люди, задействованные в пропаганде, должны просто следовать текущим установкам. Такую сигнальную систему можно даже считать эффективной, но главным побочным ее следствием становится то, что в таких условиях любой публичный лоялист должен быть беспринципным лицемером — иначе позвонят, наорут, удалят текст с сайта телеканала, отстранят от эфира. Убежденные же мракобесы будут для этой системы такими же врагами, как и традиционные враги-либералы — если у лоялиста есть собственные взгляды, он опасен, потому что однажды окажется не готов к очередному изгибу генеральной линии.