Кашин и неинтересное время

В России с некоторых пор каждый год объявляют годом чего-нибудь — был год семьи, год молодежи, год литературы, год кино. Собственно, 2016-й был годом кино, и это такое абсолютное непопадание в реальность, потому что на самом деле, конечно, это был год истории. Актуальные политические сюжеты в новостях шли вперемешку с сюжетами из прошлого. Все смеялись над орловским губернатором, у которого Иван Грозный потерял сына по дороге из Петербурга в Москву. Переваривали концепцию священных мифов Владимира Мединского и спорили о диагнозах Зои Космодемьянской и о достоверности истории про 28 панфиловцев. Смотрели на памятник князю Владимиру и подозревали, что это памятник если и Владимиру, то не тому, а нашему известному современнику. Никита Михалков ездил разбираться с Ельцин-центром, воюя в его лице, насколько можно понять, с либералами как таковыми — то есть главный либерал у нас сейчас мертвый Ельцин, тоже важный герой именно этого, 2016 года. Ну и Сталин, Сталин, Сталин — спорили о нем, ждали его реабилитации и боялись его возвращения, как будто на дворе не XXI век, а середина XX.

Я несколько раз писал, что в российских условиях, когда привычная шкала политических взглядов и ценностей не работает, прошлое стало для всех единственным доступным способом найти себя в современном политическом спектре. Ты за Сталина — значит, ты за сильную руку и за допустимость оплачивать человеческими жизнями государственные интересы. Ты восхищаешься Ельцин-центром — значит, тебе в нашем времени недостает свободы и надежд. Ты ходишь с иконой Николая второго — значит, ты депутат Поклонская. И точка консенсуса очень простая — в нашем времени нет ничего, что вызывало бы желание остаться в нем, всем хочется куда-то спрятаться, кому-то в сталинские времена, кому-то в ельцинские, кому-то вообще в седую старину. Это, наверное, общемировой тренд, Дональд Трамп ведь тоже выехал именно на Make America great again, просто у американцев great — это понятно какое прошлое, а у нас понятной точки в прошлом нет, ну разве что Девятое мая 1945 года, но его как раз монополизировал Путин, и поэтому в Девятом мая от него не спрячешься.

В рейтинге спорных фигур нашей истории вечный чемпион — Иосиф Сталин, и самый актуальный политический конфликт в нашем обществе — он именно вокруг Сталина, ничего не изменилось за десятилетия. Многих взволновала история Дениса Карагодина, который искал и нашел убийц своего прадеда, палачей из НКВД. Акция «возвращение имен» у Соловецкого камня фактически заменила собой привычные уличные политические мероприятия — как-то стало ясно, что в чтении имен жертв смысла больше, чем в лозунгах про Путина. В этом году я много раз возвращался к теме прошлого, и вот моя колонка про новую десталинизацию. Дождь, ноябрь этого года:

Наверное, дело в том, что обе наши незаконченные десталинизации происходили в директивном порядке. Первая, хрущевская, случилась вообще в условиях никуда не девшегося сталинского тоталитаризма — партия сказала, что Сталин плохой, и привыкшее маршировать строем общество радостно прокричало «Ура!» и тем же строем отправилось сносить памятники. При Горбачеве нравы были помягче, но директивный принцип остался неизменным. Сейчас мы читаем сотни постов о хорошем Сталине, а 28 лет назад была одна газетная статья Нины Андреевой, и партия ответила на эту статью единодушным «Нет», Андреевой заткнули рот, и проблему загнали глубоко внутрь. И оба раза, и в шестидесятые, и в восьмидесятые, заканчивалось все одинаково — менялась власть, и новые правители шли на компромисс с консервативной частью общества, с ветеранами, с кем угодно еще, Сталин становился фигурой умолчания и затихал, чтобы спустя сколько-то лет снова вылезти из могилы и сказать: «А вот и я!»

Что-то такое, видимо, происходит и теперь — каждый новый спор о Сталине вызывает к жизни новых сталинистов, которые молчали, может быть, всю жизнь, а теперь, когда тема вновь становится актуальна, молчать перестают. И это, действительно, внушает некоторую надежду — человек, движимый, как правило, самыми благородными чувствами, открывает рот, говорит «правильно расстреляли» и сам понимает, насколько дико это звучит. Пока он молчал, он этого не понимал. Чтобы прочувствовать дикость, надо выпустить ее из себя.

Главный герой новостей в этом году — собирательный силовик. Он арестовывает губернаторов и министров, он создает новые силовые ведомства, он дружит с Шакро Молодым, он поет песни и производит смыслы. Силовики — класс-гегемон, силовики — соль земли, силовики — источник страха, но и надежд в том смысле, что у нас все на них держится, и если что-то изменится, то источником перемен, вероятно, в любом случае будут силовики просто потому, что кроме них никого не осталось. Главный силовик, конечно, Сечин, имя которого в этом году звучало в контексте самых диких медийных скандалов, а судебные иски с требованием уничтожить тираж газеты именно благодаря Сечину в этом году стали доброй традицией. Но не Сечиным, конечно, единым — весь год прошел под знаком большого противостояния нескольких силовых ведомств, начавшегося с конфликта между ресторатором и дизайнером по поводу ремонта в кафе на улице Рочдельской в Москве.

Вообще это был еще советский и очень популярный миф о единственной дееспособной структуре, в которой только и остались люди, которые что-то умеют — так на протяжении десятилетий было принято относиться к КГБ. Даже академик Сахаров писал, что только там остались идейные и некоррумпированные профессионалы.

На этом мифе в Кремль въехал Владимир Путин. С 1999 года власть в России принадлежит, по крайней мере, преимущественно бывшим офицерам КГБ СССР, и у нас был миллион возможностей пронаблюдать их в идеальной среде, то есть когда вот над этими профессионалами в погонах не стоят идиоты из ЦК или уже из постсоветского Кремля.

И мы увидели, что эти люди — практически такие же как мы, если не хуже, постсоветские обыватели с совсем не сверхчеловеческой этикой и эстетикой, никаких подвигов они совершать не умеют, зато умеют фотографироваться с Памелой Андерсон, рассуждать о Ротшильдах и Рокфеллерах, строить шубохранилища и поститься всем Смольным, не заботясь о сосулях. По количеству генералов спецслужб в руководящих органах российская власть вполне подпадает под определение хунты, но у кого повернется язык назвать хунтой этот совет ветеранов, на которых под старость свалилось счастье безграничной власти. Они создали Росгвардию, ходили слухи о создании нового-старого сверхминистерства МГБ, и тут большой простор для прогнозов по поводу репрессий и ужасов, но никакой фантазии не хватит, чтобы соединить ожидание репрессий с тем, что мы знаем об этих людях. Об этом противоречии я написал колонку в апреле:

Мне самому нравится об этом рассуждать, мы, позднесоветские дети, традиционно любим всякие страшилки, но весь опыт путинской России, а этого опыта у нас уже более чем достаточно, вообще-то учит нас, что любая новая спецслужба — это не столько кровь и кишки, сколько деньги, возможности для кормления, и всякая скандальная собственность вроде уже обнаруженной людьми Навального дачи Микояна с огромным ледником в подвале — теперь это дача Золотова, как вы понимаете.

Все мрачные новости последнего времени, мне кажется, стоит рассматривать именно с учетом всего исторического опыта путинской России, когда они пугают, а нам не страшно, потому что вместо жестокой империи у них всегда получается унылое шубохранилище, а все слухи о революции или о дворцовом перевороте заканчиваются очередной пошлой «рокировочкой» и бессмысленными кампаниями типа «импортозамещения». Мы знаем этих людей, мы живем с ними много лет, и мы много раз могли убедиться, что охранники не умеют создавать кровавую опричнину, а депутаты не способны по-новой построить Бухенвальд и Освенцим, даже если очень захотят.

Популярное в последние годы ругательство «вата», «ватники» подразумевает либо зековскую и пролетарскую одежду — собственно, ватник, либо содержимое головы плюшевых игрушек — тупая набивка вместо мозга. Но, говоря о ватном российском государстве, я бы вспомнил еще такое свойство ваты — она мягкая, вязкая, по ней невозможно ходить, в ней если и можно погибнуть, то только задохнувшись, а сама по себе она никому угрозы не несет. Они очень стараются вести себя так, чтобы выглядеть максимально свирепыми, но что это за свирепость, если ей приходится прятать деньги в виолончель? Эти воины почему-то всегда превращаются в торговцев, у них ничего не меняется.

Россия начала нулевых была таким антитеррористическим государством, почти Израилем — был Норд-ост, был Беслан, были, конечно, взрывы домов в Москве, и это то, что получается по тем или иным причинам выделить, но вообще это был такой общий фон, когда постоянно что-то взрывалось, и женщина в поясе смертника была всеобщим самым популярным страхом, и все понимали, что это как-то связано с чеченской войной, и ее у нас было принято скорее одобрять, потому что это казалось логично — победить террористов в их логове и сделать так, чтобы они больше не приходили к нам. Шли годы, страх проходил, терактов почти не стало, а уровень жизни резко вырос, принеся с собой не только бытовой комфорт, но и спокойствие. Чечня превратилась в таинственный халифат со своим особым зловещим очарованием, а антитеррористические политики и генералы потолстели, постарели и стали больше похожи на олигархов. Сирийская война и сопутствующие ей вещи, в том числе трагические, отбросили Россию на полтора десятилетия назад — она снова стала антитеррористическим государством, но восприятие мира у нее уже совсем другое, и я не уверен, что есть силы и у народа, и у власти, чтобы снова превращаться в этот большой Израиль. Позволю себе такое сравнение в контексте наших споров о Сталине — был Советский Союз тридцать седьмого года, в котором людей, конечно, забирали по ночам, но, наверное, еще можно было верить в глобальный фронт борьбы за социализм, в противостояние мировому фашизму, еще во что-нибудь, не знаю, в Чкалова или в стахановское движение. И был Советский Союз 1952 года, в котором верить уже ни во что было нельзя, и на растолстевших чекистах были золотые погоны — это трудно объяснить, но, мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду. В 1937 году отмечали 100-летие со дня смерти Пушкина, а в 1952-м — 100-летие со дня смерти Гоголя, и разница между этими двумя микроэпохами как раз такая как между текстами Пушкина и гоголевским адом.

Как выглядит антитеррористическая Россия сейчас — ну вот совсем недавно мы увидели, 4,5 года Варваре Карауловой, московской студентке, которая вроде бы хотела уехать на Ближний Восток. Моя декабрьская колонка о том, как российская тюрьма вырвала ее из пасти зла:

В конфликте с «Исламским государством» сторону добра представляет Владимир Путин, сторону добра представляет российская тюрьма, сторону добра представляет вся российская государственная машина, в том числе и наше собственное исламское государство (а какое, христианское, что ли?) со столицей в Грозном. Рамзан Кадыров — это добро. Попробуйте повторить это за мной вслух — получается, легко?

Владимир Путин в разных ситуациях много раз — и когда речь заходила о Навальном, и еще раньше, во время давней полемики о чекистском крюке, говорил, что тот, кто кого-то в чем-то обвиняет, должен быть сам во всем безупречен. Я хочу применить эту формулу к российскому государству — оно как-то так лихо заявило о себе как о силе, противостоящей злу, как будто само собой разумеется, что сама Российская Федерация — это добро. Но когда это добро вырывает из пасти у зла московскую девушку, которую зло чуть не проглотило, почему-то хочется заорать этому добру — стой, остановись, тварь, немедленно отпусти человека.

Потому что у нашего добра такая же пасть и такие же безумные глаза, как у зла, такие же клыки и такая же слюна, которых с них капает. Строго говоря, наше добро только тем и отличается от зла, что оно иначе одето и чуть иначе ведет себя в быту. Это какое-то странное добро, настолько странное, что есть подозрение, что это и не добро вовсе, а такое же зло.

Нобелевскую премию по литературе в этом году получил Боб Дилан, и было такое ощущение, что это более радостная новость, чем предыдущая Нобелевская премия Светлане Алексиевич. Старомодная советская писательница-документалистка для многих у нас менее своя, чем американский поэт с гитарой — второй образ нам ближе и роднее, у нас и у самих есть свои Бобы Диланы, и поэтому многие из тех, кто иронически относится к Алексиевич, награждению Дилана как раз радовались, ну или — тоже популярная точка зрения — говорили, что лучше бы премию получил Леонард Коэн, который умер этой осенью.

Я вообще очень люблю это занятие — находить западные аналоги наших важнейших вещей или российские аналоги тому, что есть на Западе. «Бриллиантовая рука» кажется мне предтечей Тарантино, а, скажем, Константина Эрнста нетрудно сравнить с Лени Рифеншталь. И вот кто у нас будет Бобом Диланом? Первое имя, которое приходит в голову — это Борис Гребенщиков, но можно вспомнить и Егора Летова, и Александра Башлачева, и даже Владимира Высоцкого. Но тут все сравнения ущербны, потому что ну в самом деле, вы можете представить себе БГ, которому кто-то присуждает Нобелевскую премию? Я не могу, и в своей сентябрьской колонке объясняю, почему:

С Бобом Диланом у нас чаще всего сравнивают Бориса Гребенщикова. Есть целые научные работы, авторы которых выявляют интертекстуальные связи между Диланом и Гребенщиковым, тем более что во многих случаях это не очень сложно, найти присутствие великого американца у нашего великого русского — и «Стучаться в двери травы», и «Ключи от моих дверей», и даже «Поезд в огне» — этих вещей не было бы без Дилана, но у меня язык не повернется называть Гребенщикова вторичным по отношению к Дилану — это другое, это художники существуют в одном и том же пространстве и говорят на одном и том же языке, который не русский и не английский — а их. Но принципиальная разница между ними двумя не в том, что один стучался в двери небес, а другой — в двери травы, а в том, что Дилан у американцев — системообразующая фигура национальной культуры, безусловная величина, духовная скрепа и да, великий поэт, а наша система координат попроще, и Гребенщиков в ней — не более чем деятель шоу-бизнеса. Он даст концерт и получит за него деньги. Другой роли у нас для него нет.

И это ему еще повезло, потому что других наших Диланов не было и в шоу-бизнесе — Башлачев не пел на стадионах, а Летов и Янка Дягилева не выступали в новогодних концертах по телевизору. В русском андеграунде, музыкальном или литературном, нет богемного очарования — там мрак и тоска, там в мокрой постели голое тело нашли, черный отдел, и ходит дурачок по лесу — я помню, как в одном некрологе про Егора Летова было написано, что его жизнь все-таки удалась, потому что под конец жизни он смог купить собственную квартиру. Когда успехом для поэта считается то, что он перестал быть бездомным — какая уж тут Нобелевская премия, в самом-то деле.

Такой отложенный спор — он относится к 2014 году, но тогда, в разгар войны, было очень трудно спокойно говорить о российско-украинских отношениях, о том, как мы соотносимся друг с другом, чем похожи, чем отличаемся и кто больше неправ. Никто уже не вспоминает о «русском мире», но и популярное два года назад отношение к Украине как к передовому участку, на котором добро противостоит злу в лице российского государства — такое отношение тоже практически сошло на нет, и сегодня в Москве, наверное, невозможно представить большую демонстрацию под украинскими флагами, как это было осенью 2014 года. Любить Украину стало гораздо сложнее, и украинские новости давно перестали вызывать в России тот взрывной интерес, какой был два или два с половиной года назад. Я в этом году, конечно, тоже писал про Украину, и тоже гораздо менее эмоционально, чем в 2014-м. Однажды я нашел свое имя в каком-то рейтинге друзей Украины, и воспользовался этим рейтингом как поводом рассказать, что я думаю об Украине сегодня. Моя июльская колонка на Дожде:

Империя — советская, российская, любая, — давно умерла, и мечтать о ее возрождении было бы глупо, я и не мечтаю. Я мечтаю как раз о том, чтобы наш народ, русский народ, наконец перестал относиться к украинцам как к своему народу — вот как у них есть популярное стихотворение «Никогда мы не будем братьями», я тоже хочу, чтобы мы поняли, что граница между Россией и Украиной проложена не понарошку, и две наши страны населены двумя разными народами, и я даже радуюсь, когда очередной наш политэмигрант, выступающий в Киеве на тему, как нам обустроить Украину, встречает обструкцию со стороны местных, которые его не звали и не просили им ничего обустраивать. Я хочу, чтобы бывшая УССР шла в будущее тем путем, который она себе выбрала, и чтобы у нас вообще никому не приходило в голову думать о ней, как о чем-то своем. Наша страна — Россия, и наш народ — русский, и те наши оппозиционеры, которые выносят эту простую мысль за скобки, я уверен, не имеют здесь никакого будущего. Список друзей Украины — да, конечно, это фальшивка, но она вообще никак не отменяет того, что среди российских оппозиционеров есть много всяких людей, но далеко не каждого из них можно назвать другом России. Оппозиция, которая способна на что-то рассчитывать, может быть только патриотической и народной. В Кремле это, кстати, очень хорошо понимают, и именно поэтому стараются преподнести все так, будто все критики Кремля — друзья Украины, и я прошу внести в протокол — я не люблю Путина, но Украине я не друг. Я друг России.

Читайте новую колонку Олега Кашина про 2016 год, в котором ужас и тоска стали обыденностью.

Прощаясь с 2016 годом, я не могу не вспомнить свою бабушку Зинаиду Архиповну, которой в этом году исполнилось бы сто лет. Она умерла восемь лет назад, то есть родилась при царе, а умерла, когда президентом был Медведев, и получается, что неоднократная смена вообще всего уместилась внутри одной жизни, и если не вглядываться, то можно вообще не заметить, что 1916 год чем-то отличался от 2016-го. Сейчас у историков, поддерживаемых государством, такая мода, что февральскую и октябрьскую революцию разделять не надо, это одна длинная революция, столетие которое и будут отмечать в новом году. Но мне нравится более радикальная концепция, доказательством которой я как раз считаю длинную жизнь моей бабушки — революция началась сто лет  назад и не закончилась до сих пор, мы живем внутри этой революции. Мне хочется быть ее летописцем, но я все же надеюсь, что она закончится раньше, чем все мы умрем. С этой надеждой я и ухожу в Новый год, и всех вас с ним поздравляю. Встретимся в семнадцатом году на Дожде, я Олег Кашин, это программа Кашин.Гуру.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.