В новом выпуске цикла «Сто лекций» — 1994 год и последняя книга Булата Окуджавы «Упраздненный театр». Дмитрий Быков рассказал о непоспоримом гении Окуджавы и о ненависти, которую он вызывал у других, в том числе молее молодых и актуальных, писателей.
Здравствуйте, дорогие друзья. В нашем цикле «Сто лет — сто лекций» добрались мы до 1994 года. В это время довольно значительную роль в русском литературном процессе начинает играть так называемая Букеровская премия, которая отличается, рискну поссориться с ней окончательно, хотя она присуждается и до сих пор, которая отличается какой-то удивительной иррациональностью, непредсказуемостью и скандальностью. Началось еще с первого присуждения, о котором мы говорили, когда из всех очевидных кандидатов — Петрушевской, Горенштейна — получила премию самая забытая ныне и, надо сказать, самая безликая книга в тогдашнем букеровском списке. После каждое присуждение Букера сопровождалось дружным скандалом, и никто никогда не был доволен, кроме, может быть, единственного случая, когда победил Владимов с «Генералом и его армией», с романом объективно сильным, и то на него обрушился с дикой критикой Владимир Богомолов, так что, в общем, не было случая, чтобы Букер обошелся без общего недовольства.
Сейчас я думаю, что они уже научились следовать этому тренду и присуждать заведомо худшие книги, но вот случай Булата Окуждавы в 1994 году, когда Букера получил его последний роман «Упраздненный театр», поневоле остается памятен, как действительно довольно сложный, потому что, с одной стороны, Окуджава явно заслуживал по совокупности своих заслуг любой литературной премии. Он вообще ни одной никогда не получал. Его в России наградили орденом «Знак почета», к 60-летию, или «Дружба народов», сейчас я уже точно не помню, который он умудрился тихо не принять. А кроме того, он получил «Золотую гитару» в Сан-Ремо, о чем сам говорил: «Стоило пятьдесят лет петь свои песенки для России, чтобы наградили в Италии».
А в принципе он был какими-то официальными наградами обнесен, потому что ему это в общем и не надо было, у него был совершенно официальный, непререкаемый статус гения, отца российской авторской песни, наверное, самого цитируемого поэта. И хотя количество собственных авторских песен его сравнительно невелико, их примерно 160, при самом строгом подсчете, если уж выскрести все сусеки, то все равно, даже невзирая на этот сравнительно малый золотник, он всем современникам Окуджавы был фантастически дорог. Окуджава был одним из самых любимых поэтов своей эпохи.
При этом в 1994 году он и один из самых ненавидимых, как ни странно, потому что Окуджава действовал на разнообразных бесов примерно как ладан, и всегда возникало огромное количество людей, которые по его поводу исходили немотивированной злобой. Я не буду перечислять этих людей, чьи имена благополучно забыты, хотя сами они живы, людей, которые в девяностые годы стали набрасываться на Окуджаву с такой же примерно яростью, с какой, я не знаю, действительно, собака терзает обертку, понимая, что ей не досталось главного.
И действительно, Окуджаве достались для жизни и творчества не только адские тридцатые и сороковые, но и сравнительно благополучные шестидесятые годы, и поэтому на всех шестидесятников девяностники смотрели с колоссальной злобой, с завистью, понятное дело, и с каким-то тем остервенением, которое так легко выдать за насмешку горькую обманутого сына над промотавшимся отцом. Считалось, что эти шестидесятники все промотали.
На самом деле они ничего не промотали, они создали великое искусство, но контекст вот этого романа и контекст этой истории литературной был тогда такой: с одной стороны обожание большинства современников, с другой — дикая злоба младших, которым досталось гораздо худшее время и гораздо худшая аудитория. Один автор даже написал, что Окуджава должен уступить свое место на литературном Олимпе более актуальным авторам, на что Окуджава со своим великолепным аристократическим презрением Рассадину как-то сказал: «Ну как я могу ему уступить мое место?». И это действительно был замечательный ответ, потому что место, занимаемое Окуджавой, было вполне сообразно и адекватно его таланту, а талант этот, в общем, не оспаривался даже его врагами.
Другое дело, почему Окуджава вызывает в это время такую злость? Это, наверное, потому, что люди, когда его слушают, чувствуют себя лучше. А девяностые годы были той правдой о человеке, которую человек, как правило, вынести не в состоянии. Мы узнали, что все гораздо хуже, что дать свободу недостаточно, что осуществить мечты шестидесятнические тоже недостаточно, в общем, это было время такое, красно-коричневое, кроваво-поносное, и до сих оно у меня вызывает ощущение острой брезгливости. Конечно, Окуджава был в этой эпохе неуместен, через три года после своего последнего романа он умер, причем умер вдвойне символично, в Париже и в День независимости России. У него день рождения совпадал с Днем победы, а день смерти совпал с Днем независимости. Все было символично в этом удивительном человеке, которого так страшно била жизнь, и которому при этом так фантастически везло.
Видите, сколько приходиться всего говорить, прежде чем перейти к роману. Роман действительно в этом бурном контексте девяностых как-то несколько потерялся, потому что кому была тогда интересна семейная история Булата Окуджавы. Это и была семейная история. Он назвал книгу «Упраздненный театр», и смысл этого названия далеко не сразу дошел до современников. Что касается собственно романа, Окуджава-прозаик, в общем, прошел через достаточно долгую школу и через ряд очень серьезных дискуссий. После первых его текстов, крайне неожиданных для большинства, его восприняли все-таки как фигуру служебную на фоне Окуджавы-поэта. Казалось, что проза, ну это так, прихоть гения.
Начинал он именно с автобиографических повествований, как он их сам называл, первая его большая законченная проза это «Будь здоров, школяр», повесть, из-за которой, собственно, били больше всего знаменитый альманах «Тарусские страницы», военные записки Окуджавы, вещь действительно настолько неканоническая даже по тем временам, что в представленный в цензуру экземпляр «Тарусских страниц» ему пришлось вложить совсем другую военную повесть, маленькую детскую повесть «Фронт приходит к нам», которая вышла только в 1967 году. «Школяра», конечно, не пропустил бы никто. Потом Николай Панченко успел чудом, в последний момент, поставить туда прозу Окуджавы, на которую обрушились со всех сторон. Но главным образом, конечно, журнал «Коммунист» и газета «Красная звезда» яростно истоптали ее за пацифизм.
Потом Окуджава, еще неожиданнее для всех, начал писать то, что он называл «историческими повествованиями», витиеватые, прихотливые, богато стилизованные, довольно многословные, пронзительно-печальные сочинения о русском XIX веке. Самая известная из них, понятное дело, первая его большая повесть «Глоток свободы» о Пестеле, вышедшая, кстати, в серии «Пламенные революционеры», где паслись все тогдашние диссиденты. Затем «Путешествие дилетантов», на мой взгляд, его высшее прозаическое свершение, двухтомный роман, история, которую он почерпнул у Щеголева, история любви, заключения и бегства. И замечательная книга «Свидание с Бонапартом», которая осталась уж вовсе непрочитанной, потому что грянул 1985 год, и глубоко зашифрованные окуджавские мысли о русской истории перестали быть кому-либо интересными.
Так вот, «Упраздненный театр» находится на пересечении этих двух линий его творчества. С одной стороны, это автобиографическое повествование, с другой, это уже исторический роман, потому что 1924 год для года 1994 это далекая история. И описано все это, хотя и с обычной его кавказской витиеватостью, но тем не менее, и с обычной для его автобиографических повествований довольно жестокой самоиронией. Второй том этого романа, анонсированный им, остался не написан, то есть он существует, но существует во фрагментарном виде как набор автобиографических рассказов: «Утро красит нежным светом», «Девушка моей мечты», «Уроки музыки» и так далее, о том, как мать его была арестована, как он ее встречал, как он в армии служил. То есть этот том есть, но он как бы разбросан, его предстоит собрать.
Что касается собственно «Упраздненного театра», там повествование доведено ровно до 1937 года, ровно до того момента, когда арестован Шалва Окуджава, его отец, а мать пошла к Берии, как к другу, однокашнику грузинской юности, выяснять, как и что, единственный раз в жизни воспользовалась личными связями. Берия очень ласково ее принял, а вечером ее забрали, точнее, утром следующего дня, ночью. «Ночью ее забрали» — вот этой фразой заканчивается роман. Дальнейшее для Окуджавы не то чтобы темно, просто дальнейшее не надо описывать, оно понятно.
А интересует его период конца двадцатых-начала тридцатых, интересует по двум причинам. Во-первых, сам Окуджава для себя был чудом, это совершенно очевидно. До самой своей смерти в Париже он продолжал сочинять вот эти маленькие автобиографические новеллы, о первой песне, о новой своей поэтической манере. Окудажава ведь, в общем, раскрылся как поэт совершенно неожиданно для себя. Это случилось в 1956 году, когда он писал довольно традиционные и довольно советские, довольно подмаяковские и подсветловские стихи, которые печатал в Калуге.
И первая его книжка «Лирика», которую он, собственно, и представил при вступлении в Союз писателей и которую обсуждал на литобъединении «Магистраль», она еще ничего хорошего не обещает, ну ничего там нет особенного. Если не считать первых, уже тогда написанных песенок Окуджавы, скажем, «Эту женщину увижу и немею», которая датируется концом сороковых, или «Неистов и упрям» 1946 года, вообще не понятно, откуда вдруг случилось уже со взрослым, тридцатидвухлетним человеком, это чудо рождения поэта.
Понятно, что общественные перемены были таковы, что Окудажава, вечный транслятор, до этого транслировавший белый шум, начал транслировать совершенно другой звук, но надо было его расслышать. И вот это чудо собственного явления, оно продолжало его, как прозаика, волновать, ему надо было понять про себя, как он сформировался, откуда он взялся. Почему он, в автобиографических повествованиях всегда называющий себя Иваном Ивановичем, родился Отаром Отаровичем, так он называет своего прототипа, и почему так получилось, что грузин оказался главным автором русского фольклора? Ведь Окуджава действительно именно фольклорного совершенно темперамента и фольклорного склада певец, в нем есть все, что наличествует в фольклоре: амбивалентность, возможность примерить каждый текст на чужую личную биографию, необычайно широкий пласт задеваемых им ассоциаций, самоирония, русскому циничному фольклору очень присущая.
Он начал сразу, с самого начала, писать народные песни. И ему очень интересно, как это он, грузин, из грузино-армянской семьи, вдруг стал голосом русского народа, откуда в нем это русское. Отсюда такое внимание, уделенное няне, потому что няню он, конечно, наполовину помнил, наполовину придумал, срисовав ее отчасти с горьковской бабушки, и даже имя она получила Акулина, хотя в действительности ее звали иначе. Но это вот первая задача, задача понять, каким образом из грузино-армянского мальчишки образовался голос русского народа.
Вторая тема серьезнее, и она в тот момент Окуджаву занимает больше, и в 1994 году эта составляющая романа совершенно ушла из области читательского и даже критического внимания. Может быть, сейчас эта книга поактуальнее, чем тогда. Окуджава пытается понять, каким образом его отец, человек высокой гуманности и высокой культуры, который, хотя и руководил заводом, где работали в основном сосланные крестьяне, но был любим этими крестьянами и старался им устроить человеческие условия. Каким образом это храбрый, отмеченный за свою храбрость всеми знавшими его людьми, Шалва Окуджава оказался в конце концов одним из символов советской власти? А советская власть была так бесчеловечна и так отвратительна. В девяностые годы со всеми коммунистами довольно безапелляционно сводили счеты, коммунистическая система, советская система, без разбора, неважно какая, тридцатых годов, пятидесятых, семидесятых, была окончательно и одинаково объявлена бесчеловечной.
И вот он пытается понять, каким образом боготворимый им отец, хороший человек, образчик мужества, под пытками никого не оговоривший, даже у Домбровского в «Факультете ненужных вещей» Шалва Окуджава назван как образец стойкости под пытками, каким образом этот человек оказался вдруг символом бесчеловечности? Нет ли здесь ошибки? Почему его мать Ашхен, которую он боготворил, которая была для него всегда символом несгибаемости, о которой все ее товарищи по ссылке вспоминали как о самой стойкой и самой доброй, а я много этих мемуаров читал, когда писал окуджавскую биографию, почему его мать, умирая, все время говорила: «Как мы страшно ошиблись».
Есть, кстати, замечательная пленка, Окуджава вообще очень увлекался всякими гаджетами, но увлечение это продолжалось, как правило, недолго. Ему подарили видеокамеру, и он первое время все снимал. И вот в архиве семьи есть удивительный снимок, не снимок даже, а ролик, когда Окуджава пришел в гости к Ашхен Степановне, и он член партии, и она член партии, он вступил в 1956, она восстановлена, дело происходит в 1983 году. И он ей подробно и деловито объясняет, как поставить приемник на окно, чтобы слушать вражеские голоса.
Она живет на Красной Пресне, и он ей говорит: «Ты знаешь, в четыре уже не глушат, ты можешь в четыре ночи включить. Но поставь вот в этот угол, здесь будет слышно лучше всего». Она говорит: «А ты тоже слушаешь?». — «Да, я все слушаю». Они начинают обсуждать Солженицына, которого передают, обсуждают живо эти программы. У них с матерью были очень тесные отношения, это такой упоительный фрагмент, который многое объясняет. Но проблема-то в другом, Ашхен Степановна действительно была святая, но она все время повторяла: «Как мы виноваты, как мы ошиблись. Что мы натворили!».
И Окуджава начал тогда уже в некоторых своих интервью говорить, и мне, кстати, говорил, что эти люди, наверное, сами собирали машину, почти буквально повторяю, кормильцу своему неизвестному, они сами собрали машину, которая их раздавила. Но потом он начал об этом думать несколько иначе, и в одном из последних интервью, данном Ксении Рождественской, он неожиданно сказал: «Я думаю, что проблема была все-таки не в советском, проблема была в русском». Вот как ни странно, об этом и написан «Упраздненный театр».
«Упраздненный театр» написан о том, каким образом в тридцатые годы произошел русский реванш. Советское было во многих отношениях страшное и бесчеловечное, но у него были какие-то цивилизационные, просвещенческие установки, и вот в эти установки верили родители Окуджавы. А случился реванш имперскости, реванш дикости, реванш тупости, и вот об этом Окуджава написал свой роман. Может быть, и слава богу, что в это время он не был понят, потому что, в сущности, в 1991 году случилось ведь то же самое: советское рухнуло, и рухнуло по заслугам, и это понятно, но погублено оно было тем, что гораздо хуже всякого советского.
После ельцинской революции настал еще один реванш, который, наверное, нельзя называть «русским», потому что русское за это ответственно в последнюю очередь, но это имперский реванш, который привел к тому же самому, к тому же вымораживанию, к той же «николаевщине», сталинщине, тридцатых годам ХIX ли века, XX ли века. И Окуджава это почувствовал, то есть он почувствовал на самом деле, что идеалы его родителей погублены чем-то гораздо худшим.
Поэтому он написал книгу, назвав ее «Упраздненный театр», под театром здесь понимается, конечно, не только то, что это такая карнавальная, маскарадная эпоха, эпоха, в которой все носили маски и все лгали. Нет, я думаю, здесь подразумевается иное, речь идет о том, что театр для него, ребенка, был всегда символом праздника, символом творчества, таланта. И вот история перестала быть театром, история стала балаганом. Это одна из основных, собственно, тем «Упраздненного театра».
В этом романе Окуджава, который всю жизнь мифологизировал свою биографию, есть подробные книги о том, как он приукрашивал арбатский двор, в действительности гораздо более жестокий, как он мифологизировал свою военную биографию, в действительности гораздо более грубую. Он в интервью Юрию Росту рассказал всю правду, и, думаю, даже не всю. Но вечный мифологизатор Окуджава в этой книге довольно как раз точен.
Проблему, такое шумное наиболее обсуждение вызывает один эпизод, который, по мнению жены Окуджавы, им выдуман, а по мнению большинства исследователей, был, но он, понятное дело, документирован быть не мог. Там история о том, как маленький Отарик, которого называют Ван Ваныч, Иван Иванович, взял поиграть отцовский пистолет, принес его, особо гордясь собой, чтобы зауважали, и случайно выстрелил в одного из своих приятелей и ранил его. И этого приятеля потом вылечили, но он, когда маленький Окуджава подбежал к нему с распростертыми объятиями, он его довольно сильно побил, чем очень разочаровал и удивил. История эта многими интерпретируется как символическая, вот комиссарский сынок, молодой принц, пошел поиграть с простонародьем и его пристрелил.
Это тоже одна из причин, один из поводов тогда ненавидеть Окуджаву, вот комиссарский сынок, маленький лорд Фаунтлерой. И Окуджава действительно, пожалуй, много сделал для того, чтобы нарисовать именно такой образ, молодого аристократа. Но, как ни странно, это тоже его возвращение к пушкинской традиции, потому что Пушкин-то не любил разночинцев, Пушкин-то аристократ.
И Мережковский правильно совершенно писал, что аристократическая линия Пушкина, линия чести, а не совести, линия предрассудка, долга, а не свободного морального выбора, эта линия предана русской литературой. А Окуджава попытался ее возродить, и, может быть, в «Упраздненном театре» особенно раздражало именно то, что это книга аристократа. Да, он партиец, это аристократия новая, она еще без корней, но в их аристократизме, изяществе манер, в их попытках интересоваться искусством, в их понятии, в их четком понимании долга и чести все-таки есть какой-то вызов общей тогдашней тотальной грубости, грязи и вони.
Вот как ни странно, это тоже по-своем очаровательно, Окуджава сам удивлялся в одном из своих автобиографических повествований, как в нем иногда в критические моменты просыпалось что-то, он пишет, то ли кавказское, то ли арбатское, что не позволяло ему терпеть унижения. И он их никогда не терпел. Это, наверное, великая мысль, эта мысль очень важная, потому что быть маленьким лордом Фаунтлероем, пусть партийным, это все-таки лучше, чем быть представителем большинства. А может быть, именно этот аристократизм так раздражал, и в Шалве Окуджаве, и в его сыне.
Как видите, в книге было довольно много заложено умного и интересного, но тогда, в 1994-е, Окуджава воспринимался как рудимент шестидесятничества, и когда его наградили, все говорили — да ну, это междусобойчик, да ну, это, если угодно, кружковщина, попытка каким-то образом протащить везде своих. И действительно, все старики, входившие в Букеровское жюри, всегда сталкивались с отчаянным сопротивлением молодняка, у которого были свои поколенческие предпочтения. Окуджава к этому скандалу вокруг Букера относился хладнокровно, премии, кажется, не заметил, роман оценивал невысоко, и вообще впадал во все большую депрессию. Окуджава 1994-1997 годов это уже безнадежно печальный человек:
Ребята, нас вновь обманули, опять не туда завели,
ребята, мы снова вдохнули, а выдохнуть вновь не смогли.
Это в основном уже литература автоэпитафий, и «Упраздненный театр» такая же автоэпитафия, но все-таки нельзя не признать, что Окуджава несколько поторопился, потому что книга, неоцененная, недопонятая, недопрочитанная тогда, сегодня странным образом обретает новый смысл и новое звучание, и все громче звучат голоса о необходимости новой аристократии, Библией для которой может стать творчество Окуджавы.
А мы в следующий раз поговорим о романе Бориса Стругацкого «Поиск предназначения».
