1922 год в программе «Сто лекций» Дмитрия Быкова. На этот раз поговорили о книге Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито»: о том, как появление жулика в литературе тех лет стало ответом на кровь и садизм, в чем это произведение стало пророческим, и за что Сталин благодарил Эренбурга.
Дмитрий Быков: Мы продолжаем наши с вами лекции и разговариваем о 100 годах и 100 шедеврах русской литературы XX века. Дошло дело до 1922 года, до романа Ильи Григорьевича Эренбурга «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников», или сокращенно просто «ХХ, Хулио Хуренито».
Книгу И. Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито» читайте на Bookmate
Когда говоришь о прозе Эренбурга, приходится всегда сталкиваться с довольно занятным парадоксом. Проза эта при жизни Эренбурга не нашла своего ценителя, единственным ценителем был Сталин, который благодарил его за доставленное наслаждение специальной телеграммой после романа «Буря», прямого послания к нему, которое он, надо отдать ему должное, считал, понял.
Что касается его остальной прозы, она всегда проходила по разряду фельетона и вызывала эмоции довольно-таки полярные. Тынянов, который очень хорошо разбирался в истории литературы, и пожалуй, в контексте, и пожалуй, в векторе будущего, с конкретными персоналиями у Тынянова не очень ладилось, иногда он ярко талантливых людей игнорировал, как, например, прошел совершенно мимо его сознания Ходасевич. Грешным делом, я здесь с ним солидарен, но мы оба не правы.
А вот что касается «Хулио Хуренито», о нем сказал Тынянов, что у Эренбурга все герои невесомы и умеют только гибнуть, поэтому и гибнут, что у них чернильная кровь, что у них фельетонные чернила вместо крови, что этих героев носит ветром, потому что они сделаны из газетной бумаги. Но тот же Тынянов провидчески писал о том, что иногда писатель отходит на пограничные территории за подкреплением.
Пушкин пишет альбомную лирику, чтобы открыть в ней новые приемы, Маяковский пишет рекламу, чтобы открыть в ней новый способ лирического высказывания. И это так, потому что декларации любовные у Маяковского, они тоже имеют немножечко характер рекламы, или, по крайней мере, саморекламы, и часто встречающийся образ у него, это вывеска, и он и постель выкатил на эстраду, и застрелился в бабочке, то есть все на эстраде произошло. Точно так же и с Эренбургом, он отошел за подкреплением на сопредельную территорию, он отошел в газету.
Конечно, «Хулио Хуренито» — это фельетонный роман, роман, в котором много животрепещущей злободневности, роман, в котором многовато конкретных деталей. Но вот какой, понимаете ли, такой странный парадокс, чем более вещь злободневна, тем больше у нее шансов пережить свое время. Отчасти потому, что в злободневной вещи есть страсть, а страсть, как писал Бабель, движет мирами, Беня был страстен, а страсть движет мирами. Ну а во-вторых, потому что в русской истории не так уж много и меняется, русская история самовоспроизводится. Поэтому все, что написал Эренбург, оно оказалось бессмертно.
«Хулио Хуренито» книга не просто вечно актуальная, книга пророческая, в ней предсказан Холокост, предсказана атомная бомбардировка Хиросимы, предсказана в целом Вторая Мировая война очень точно. Вообще Эренбург умудрился каким-то образом все просчитать. Как это получилось?
Вообще Илья Григорьевич, великий формотворец, человек, который открывает новые формы, а содержанием их наполняют другие. Почему? Наверное, потому, что он боится, потому что он останавливается в полушаге от открытия. Может, потому, что он, по собственному определению, слишком еврей, в нем слишком много иудейского трепета. Иногда он умудряется называть вещи своими именами, вот уникальный случай совпадения формы и содержания — это «Хулио Хуренито», там книга написана в его манере фельетонной, и таким же фельетонным прекрасным содержанием наполнена.
Но чаще всего он форму открывает, а преуспевают в ней другие. Он открыл способ писать стихи в строчку, а прославилась в этом жанре Мария Шкапская, его петербургская подруга, и даже не столько петербургская, сколько парижская. Он открыл способ писать плутовские романы, и ведь из «Хулио Хуренито» выросли и «Ибикус» Алексея Толстого, и «Растратчики» Катаева, и отчасти, кстати, «Клоп» Маяковского, но в наибольшей степени, конечно, Бендер, потому что Бендер, Остап Берта Мария Бендер-бей, это и есть Хулио Хуренито, с его десятком имен и даже одно из имен, Мария, у них совпадает.
Бендер очень похож на Хулио Хуренито, великого провокатора, жулика, манипулятора. Ведь это именно Хулио Хуренито принадлежат великие слова: «Вы все ждете, что я сказал «а», теперь скажу «б», а я скажу «а», а потом скажу «я». И вот в этом, действительно, весь Хуренито, великий провокатор, великий остряк, путешественник, пошляк. Кстати говоря, странным образом в этом персонаже, с его мексиканскими корнями, странно предсказан даже Кастанеда, другой великий шарлатан, который Дону Хуану чего-то там влил в уши, какую-то глупость невероятную, а Карлос Кастанеда поверил, и действует по указаниям Дона Хуана всю жизнь, и даже ради него жует невкусный кактус.
Вот Хулио Хуренито, собственно говоря, это прототип всех учителей, спекулянтов, всех великих провокаторов в русской литературе ХХ века, в каком-то смысле, даже прародитель пелевинских бесчисленных гуру, которые вдувают в уши ученикам какие-то софистские мудрости.
«Хулио Хуренито» — роман, не имеющий сюжета, описан авантюрист, тридцатилетний, обаятельный, с кудрявыми такими, как бы рожками, на голове, немножко сатана, немножко падший ангел. Он явился то ли из Мексики, то ли из Испании, о прошлом его ничего не известно, как и о прошлом Бендера, мы знаем только, что он сын турецкоподданного, скончавшегося в страшных судорогах.
Но самое удивительное, что и Хуренито, и Бендер, это действительно люди без почвы, но неотразимое обаяние этих людей в том, что это, братцы, единственное, что уцелело от золотого века Европы. Они последние, кто уцелел от прекрасной довоенной эпохи. Вообще, правильно писал кто-то, сейчас уже не помню кто, кто не жил в Европе до 1914 года, тот не жил вообще. Утонченная Вена, блистательный Париж, загадочная Америка, пробуждающаяся Африка и Австралия, полярные исследования, телефон, автомобили, чудеса прогресса, страстная деликатность в отношениях, абсолютно новые любовные драмы, в том числе гомосексуальные, открытие новых возможностей человеческого тела, техники, философии, религии — предел, за которым наступила катастрофа. Предел утонченности, изысканности, разврата, и вот среди всего этого есть один герой, который выживает.
Мы знаем, что в атомной войне не выживет даже таракан. У Маяковского бессмертен оказался клоп. А вот бессмертный клоп, бессмертно выживший после всех катаклизмов, это Хулио Хуренито, жулик. Поэтому, собственно, вот это очень странно, трудно объяснить такой, если хотите, шок двадцатых. Главным героем литературы двадцатых годов оказывается жулик. Мы все ждали, что этим главным героем окажется победивший пролетарий, но его настолько нет в литературе, что кажется иногда, будто его не было и в реальности, будто эту революцию сделали не пролетарии. Это правда, ее сделали совсем не пролетарии. Будто эта революция случилась сама собой.
А где же, послушайте, где герои революционных лет? Где герои гражданской войны? На этот вопрос нам отвечает Толстой в «Гадюке» и Леонов в «Воре». Они криминализировались, они никому не нужны, их пистолеты пошли на воровской промысел или на убийство соседей по коммуналке, потому что в мирную жизнь эти герои, не вписались, в пространство НЭПачей тоже никак. Бессмертен оказался самый пошлый персонаж Серебряного века, и Зощенко об этом написал замечательно, у него выжили именно такие люди, как Назар Ильич Синебрюхов, повествователь в его замечательной книге. Это человек, воспитанный на романе «Ключи счастья», человек, который говорит слогом Вербицкой, это мещанин, это мелкий чиновник. Кто такой Ибикус? Кто такой, вообще говоря, Невзоров в романе Толстого «Ибикус», лучшем его произведении? Кто это? Это мелкий чиновник, которого никто не замечал, хлюпик с длинными волосами, востреньким носиком. Но он оказался гениальным прохиндеем, он оказался изобретателем тараканьих бегов, которые потом, как все плохо лежащее, охотно стырил Булгаков, но придумал-то, разумеется, Толстой.
Кстати говоря, тараканьи бега были реальностью, но описал их первым, в «Ибикусе», именно Алексей Николаевич, за что Булгаков вывел его потом в таком противном виде в «Театральном романе». Собственно, появление жулика, как типа, это главный ответ эпохи на садизм, кровь Первой Мировой войны, Гражданской войны. Все идеалисты померли, а выжил Великий Манипулятор. Вот с большинством случилось то, что случилось с Кисой Воробьяниновым. А Бендер, пожалуйста себе, колесит по России, используя 100 способов законного отъема денег.
Хулио Хуренито, это как раз и есть мастер парадокса, мошенничества, жульничества. Он задает свои вопросы ученикам, а среди его учеников присутствуют представители всех великих наций, начиная с маленького африканца, пигмея Айши, и кончая русским евреем Ильей Эренбургом. Именно Хулио Хуренито задает всем этим нациям вопрос, скажете ли вы миру да или нет. И итальянец Эрколе Бамбуччи говорит: «Да, да, спагетти», француз говорит: «Да, женщины, луковый суп», даже Айша говорит: «Да, да, моя Африка». А еврей говорит: «Нет». Свое вечное скептическое, ироническое, еврейское «нет», и в этом смысле, конечно, Илья Эренбург начертал замечательный автопортрет.
Хулио Хуренито все равно гибнет в романе. Гибнет он потому, что когда его ученики после мировой войны приехали в Ростов, оказались в революционной России, революционная-то Россия оказалась той лисой, которая схрумкала этого колобка. Его убили под Таганрогом, потому что на нем были хорошие сапоги, убили за то, чтобы эти сапоги с него снять. И образ босого учителя, лежащего в канаве, это замечательный финал и его карьеры, и книги. Эренбург, наверное, очень точно почувствовал, как будет выглядеть Христос ХХ века.
Конечно, Хулио Хуренито это пародийная, травестийная, в жанре высокой пародии фигура нового Христа. Но это Христос без учения, Христос, если угодно, без позитива. В чем же учение этого Христа? В том, что он задает вопросы, а не дает ответы, в том, что он интеллектуальный провокатор, а не сектант, в том, что он не вождь учения, а он человек, всегда и везде задающий вопрос, вместо того, чтобы давать готовый ответ. И новое христианство заключается именно в том, чтобы не разделять учение масс, не ходить вместе с толпами, не воздымать знамена, а в любой монолитной среде пытаться нащупать лакуну несогласия, пытаться нащупать кислородный пузырек отдельности. И вот в этом правда Хулио Хуренито и основа его учения. И поэтому роман Эренбурга оказался таким замечательным предсказанием, он предсказал, что это будет век тотальности, век невежества, век ничтожеств, которые хватаются за идею, а личность умрет в этом веке.
Последнее прибежище личности — это жульничество, как ни странно. Быть интеллектуальным жуликом, все время ускользать от всех определений, ловчить. У Бендера же было, как вы помните, одно противоречие с советской властью, он говорил, она хочет строить социализм, а я не хочу. Вот Хулио Хуренито ничего не хочет строить, Хулио Хуренито хочет сохранить человеческое «я», и в этом его утопия, и поэтому несчастные ученики Хулио Хуренито, собираясь, вспоминают учителя, как самое светлое, что у них было. Да, конечно, этот роман написан, правильно совершен говорит Тынянов, не кровью, он написан чернилами, разведенными слюной фельетониста. Но ничего не поделаешь, роман-фельетон это тоже ответ. А кто написал эпос в двадцатые годы? Ну Шолохов, разве что, но тоже это эпос о судьбе крошечного участка земли, одинокого казачьего племени. А большой эпос, вообще-то, в двадцатые годы оборачивается кондовой скукой.
Главный жанр двадцатых годов — это именно странствия хитреца, это жизнеописание плута, плутовской роман в духе Бендера. Почему? Потому что, как правильно заметил Петров в книге «Мой друг Ильф», нашей правдой и нашим хлебом была ирония, потому что все остальное было уничтожено. И та глубокая, гуманистическая, истинно христианская, даже, я бы сказал, дзенская ирония, с которой Эренбург подходит к миру, это и есть гениальный ответ еврейского фельетониста на царство тотальностей.
Судьба этого романа сложилась довольно трагически. К прозе Эренбурга никто, как я уже сказал, включая его самого, всерьез не относился. Некоторые его романы, как например, «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», так не дошли до советской публикации, остались напечатанными за границей. Некоторые, слабые, такие как «Трест Д.Е.», были напечатаны и широко обсуждались. А «Хулио Хуренито» был опубликован и фактически забыт на многие годы. Эренбург от него фактически отрекся, и до собрания сочинений шестидесятых годов, большого восьмитомника, его не переиздавал. По-настоящему оценил эту книгу только один читатель, но зато Ленин.
Надо сказать, что у Эренбурга вообще мало было грамотных интерпретаторов. Но ему повезло, потому что он с Лениным был знаком еще по Парижу, и бывал в школе в Лонжюмо, где имел кличку Илья Лохматый. Эренбург был вообще очень неряшлив. И когда Ленин прочитал «Хулио Хуренито», в 1922 году, он радостно говорил Крупской: «Ты представляешь, наш Илья Лохматый какую книгу написал!». Ему понравилось и фельетонность ее, и ее пророчества, и ее остроумие, и ее цинизм. И это лишний раз подтверждает, Ленин, в общем, политик сложный, прямо скажем, был хорошим литературным критиком. Если бы он этим и ограничился, от этого бы все только выиграли.
Вот тут поступил вопрос, как я сам оцениваю прозу Эренбурга с эстетической стороны.
Ну знаете, наверное, это была не самая плохая проза, если его роман «Буря» послужил фактически основой для романа Литтелла «Благоволительницы», тоже об антропологе, и в значительной степени переписан им, и имел такой международный успех. Сейчас «Бурю» никто не перечитывает, а ведь «Буря», понимаете, сильный роман. Это показывает, что иной раз человек, когда проговаривается о самом тайном и заветном, даже постыдном, у него получается гениально. Надо писать о болезни своей, понимаете, выписывать из себя свою болезнь. Вот Эренбург ненавидел немцев, ненавидел немцев не как нацию, в нем фашизма этого не было. Он ненавидел немецкую философию, немецкий подход к жизни, немецкую романтическую тяжеловесность, немецкое лицемерие, немецкую философию ницшеанства, все это он ненавидел кровно, как француз. Французам же свойственно такое немножко антропологическое отвращение к немцам. И Эренбург позволил себе написать книгу о гибели немецкой цивилизации, немецкого духа. И книга получилась, что надо. «Буря» это великая книга. У нее есть, конечно, месседж, направленный непосредственно Сталину, он говорит о том, что европейский человек не выдержал испытания фашизмом, что Европа погибла, и, может быть, я сейчас думаю, ребята, может быть, он был прав. Может быть, она была, действительно, обречена, потому что Европа после 1945 года не воскресла. То, что мы видим сегодня, это доживание, а не жизнь. А Эренбург об этом догадался. Плюс к тому, его сухой сыпучий метод, недоговорки, подтексты, у Эренбурга-то подтекстов побольше, чем у Хемингуэя, потому что побольше причин умалчивать. Хемингуэй умалчивает из красивой европейской модерности, а Эренбург — из понятного желания конспирологии. Это то, что Нонна Слепакова называла «советским символизмом». И конечно, в этом смысле, недоговоренности и контекстные глубины Эренбурга мне лично интереснее хемингуэйевских, и поэтому Хемингуэй, кстати говоря, его так не любил. Я думаю, он просто завидовал.
Спасибо за внимание, мы через неделю будем говорить о романе Вересаева «В тупике».
