В новом выпуске «Ста лекций» — 1954 год в повести Ильи Эренбурга «Оттепель». Дмитрий Быков на примере этой книги, забытой сейчас, рассказывает об основных литературных тенденциях оттепели: проблеме репрессированных, появлении человеческих чувств и «восторга человека». Показывает, как писатель отходит от главной проблемы сталинизма — табуирования человечности и называет Эренбурга «лучшим журналистом среди советских писателей, лучшим поэтом среди журналистов и самым честным интуитом во всей советской литературе».
Добрый вечер, дорогие друзья! 1954 год в программе «Сто лет ― сто книг», повесть Ильи Эренбурга «Оттепель».
Странное дело, но от повести Эренбурга «Оттепель» ничего, кроме названия, в литературе не осталось. И это правильно, повесть плохая. Но говорим мы об этом не потому, что она плохая, а потому что нас занимает сам феномен оттепельной литературы, который начался с Эренбурга.
Главных явлений здесь три. Первое: стержневая тема оттепельной литературы ― условная борьба архаистов и новаторов на производстве. В повести это не главная тема, Эренбург не любит производство, не очень его знает, и это видно уже по его так называемому производственному роману «День второй». На самом деле, конечно, Эренбурга занимают прежде всего судьбы художников.
Но тем не менее конфликт Журавлева и Соколовского, который там есть, условно говоря, гуманиста и авральщика, там заложен, просто метафора Эренбургу важнее, чем конкретный конфликт. Когда в город пришла весна, снежная буря разрушила несколько бараков. И мы понимаем, что весна, которая пришла в том числе в советскую жизнь, будет не столько созидательна, сколько разрушительна. К сожалению, люди слишком привыкли жить в холодах, привыкли, что в холод все прочно, а вот когда все двинется и потечет, к этой ситуации они не готовы.
Вторая черта оттепельной литературы ― в ней не описываются, а называются приметы. Скажем, в «Одном дне Ивана Денисовича» не описана, а названа премьера Завадского, а люди все понимают. Это точечные уколы, намеки, сеть умолчаний, наброшенная на реальность. Читатель не столько понимает, сколько догадывается.
То, что русская литература оттепельного периода эзопова, это полбеды. Дело в том, что это такой «новый советский символизм», по выражению Нонны Слепаковой. Это ситуация, когда вместо всестороннего исчерпывающего описания предмета на него дается намек. Такими намеками полна эта повесть. Там появляется врач-вредитель, есть упоминание о врачах-вредителях. Конечно, сам феномен не раскрыт, но о чем идет речь, мы знаем.
Из ссылки возвращается, например, отчим главного героя, инженер Коротеева. Мы не знаем, за что посажен этот отчим. Он намекает на то, что у него было какое-то общение с иностранцами. Современный читатель даже еще… хотя, может быть, современный-то как раз поймет, почему нельзя было общаться с иностранцами. Но дело Коротеева-старшего опять же не описано, на него брошен намек. И вот такими намеками полнится вся вещь.
Я уже не говорю о том, что в ней нет ни одной эротической сцены, хотя все герои заняты любовными проблемами, а есть короткие намеки впроброс. И вот это третья черта всех оттепельных текстов ― там обязательно возникает проблема беззаконной любви. Помимо проблемы репрессированных и проблемы конфликта, условно говоря, волюнтариста и гуманиста, там обязательно есть уходящая от мужа женщина, которая изменила и впервые вместо угрызений совести чувствует даже некоторую радость ― все было очень хорошо.
Александр Жолковский вспоминает: для него семнадцатилетнего повесть «Оттепель» была революцией, потому что там после адюльтера, после того, как жена мужу изменила, герои пошли не каяться в партком, а в кафе-мороженое. После того, как они переспали, они отправились в кафе. Сама героиня поражается собственному цинизму, и мы поражаемся вместе с ней.
Конечно, повесть «Оттепель» ценна не слабым и достаточно робким сюжетом, не дискуссиями о литературе, которые там постоянно идут, не разговорами о любви, модернизме, связи с заграницей. Она ценна главным ― стало можно проявлять человеческие чувства. Стало можно высказывать разные мнения о литературных текстах: повесть начинается с обсуждения произведения в заводской библиотеке. Стало можно не соглашаться с начальством. Наконец, стало можно любить не только мужа, и муж этот стал плохим не только потому, что всего себя отдает производству, а жене не уделяет внимания. Например, он лжив ― пишет одни отчеты, а делает совершенно другие вещи. Оказывается, партийный работник может лгать.
Эта повесть типично эренбурговская по двум параметрам. Во-первых, Эренбург страшно тороплив. Он, как правило, старается ― как настоящий журналист, это черта хорошего журналиста ― первым застолбить тему, территорию. Пусть он очень небрежен в освещении и раскрытии этой темы, но он первый. Он раньше других успевает даже не понять, а проинтуичить, поймать намек, который носится в воздухе, и это написать.
Вторая его черта, которая тоже здесь принципиальна, ― Эренбург первым начинает нарушать табу. Он говорит то, что понимают все, но он это проговаривает вслух. На этом был построен самый популярный и талантливый его роман «Хулио Хуренито», где он первым поймал фигуру плута (или трикстера, как это называет Липовецкий), ключевую для двадцатых годов. Потом из Хулио Хуренито получились и Остап Бендер, и «Растратчики» Катаева, и Невзоров у Толстого, отчасти ― Беня Крик и Воланд. Все это ― великий провокатор Хулио Хуренито, из которого получился потом великий комбинатор.
Он первым замечает то, о чем не принято говорить. Например, в «Хулио Хуренито» он первым заметил, что самого Ленина тяготит та Россия, которую он построил, потому что он хотел совершенно другого. Лобастый революционер, с которым встречается Хуренито, сам не понимает, что получилось из России, потому что его абстракции в приложении к России дали совершенно непредсказуемый результат.
Вот так и в «Оттепели» ― он первым почувствовал, что главной проблемой сталинизма было табуирование человеческого, и первым заговорил об этом. «Оттепель» ― не возвращение к ленинизму, к партийной правде, даже не возвращение к демократии, которой никогда не было в России, не к чему возвращаться. Нет. Это возвращение к тому, что разрешены человеческие реакции. Как в сборнике стихов Марины Бородицкой, который назывался «Оказывается, можно». «Оказывается, можно» ― об этом вся эренбурговская вещь.
«Оттепель» полна надуманных ситуаций, выдуманных конфликтов, но по чувству, по интонации здесь все поймано. Ощущение некоторого восторга человека перед тем, что, оказывается, ему дан такой широкий эмоциональный диапазон, такие возможности, а он от всего этого столько лет отказывался. Классическое стихотворение Эренбурга «Да разве могут дети юга»: «И в крепкой, ледяной обиде, сухой пургой ослеплены, мы видели, уже не видя, глаза зеленые весны». Действительно, вдруг что-то человеческое проступило сквозь эту ледяную броню.
Надо сказать, что о Сталине там не говорится. Самого имени Сталина там нет. Если три года спустя роман Галины Николаевой «Битва в пути» начинается сценой похорон Сталина и траурного митинга на заводе по этому случаю, где в отблесках доменных печей, в черно-красном роковом антураже стоят и пытаются понять, что же теперь будет, то у Эренбурга о Сталине еще ничего не сказано. Может быть, и правильно, потому что не в Сталине дело. Люди слишком долго жили по чужим навязанным критериям, по навязанным правилам, поэтому буря и рушит эти бараки. Именно потому, что это бараки. Теперь должно начаться что-то другое.
Ключевой персонаж здесь, конечно, Коротеев, человек, который отличается удивительной решимостью и внутренней силой. Пожалуй, главная проблема тоже совершенно верно подчеркнута Эренбургом. До «оттепели» Россией преимущественно и управляли, и наполняли ее люди без стержня. Это люди, у которых нет нравственного центра, которым совершенно все равно, в какую сторону поворачиваться. Коротеев не такой, он не желает соглашаться. Может быть, именно поэтому он так и нравится главной героине, которая, конечно, не испытывает к нему никаких эротических чувств, ей нравится его принципиальность.
В этом и особенность Коротеева ― он не желает гнуться. И здесь Эренбург, главный публицист войны, отчетливо почувствовал, что только война дала этим людям свободу, что войну выиграли они, а после войны их опять как бы не было, они опять исчезли, перестали существовать. «Оттепель» делается фронтовиками и для фронтовиков ― эта мысль совершенно точно угадана Эренбургом.
Евгений Марголит, наш замечательный киновед, правильно сказал, что «оттепель» ― это запоздалая награда, запоздалая победа людей, выигравших войну. Конечно, она должна была наступить сразу после войны, но, как написал впоследствии Бондарев в своем оттепельном романе «Тишина», тогда этих людей удалось опять загнать в стойло. Коротеев не вспоминает последние восемь лет своей жизни, большинство его воспоминаний ― фронтовые. И вот об этом Эренбург тоже сказал первым, о том, что «оттепель» ― еще один подвиг ветеранов, может быть, их последний подвиг, на котором им предстоит сломаться.
Повесть эта была подвергнута жесточайшему критическому разносу. Наверно, правильно было бы сказать, что она этого разноса заслуживала. Но дело в том, что критиковали-то ее не за то, что она была плохо написана, а за то, что Эренбург поставил перед этими людьми зеркало, и они увидели, что все это время вытаптывали в себе человеческое, занимались ложью и имитацией. Поэтому повесть Эренбурга не полюбил почти никто, кроме студентов, которые увидели в ней зарю новой литературы.
Эренбург доказал одну вещь, которая мне, как всякому писателю, кажется очень утешительной. Для писателя неважно написать хорошо. Для писателя важно написать верно. И в какой-то момент стилистическое совершенство отступает на второй план. Важно вовремя сказать главные слова, и это главное слово, пусть только в названии, было в 1954 году сказано лучшим журналистом среди советских писателей, лучшим поэтом среди журналистов и, наверно, лучшим и самым честным чувствователем, интуитом во всей советской литературе.
На следующей нашей встрече мы поговорим о 1955 годе, когда почти все уже стало можно.
