В новом выпуске «Ста лекций» — 1953 год в статье Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Ни один текст того времени не вызывало столько полемики, как это 50-страничное эссе. Как в статье раскрывается главная проблема советской литературы — проблема канона, что произошло с Померанцевым после выхода статьи, и как юрист, не имеющий никакого отношения к литературе, смог пробить лед и начать оттепель в советской прозе.
Здравствуйте, дорогие друзья. Мы продолжаем разговор в цикле «Сто лет — сто книг». Добрались мы до 1953 года, и главной героиней этого года оказывается у нас не книга, не повесть, не роман, а статья. Такое тоже бывало. Две статьи определили, в общем, русскую оттепель.
Это чуть позже написанная статья Марка Щеглова о романе Леонова «Русский лес», статья, которая так больно ударила по Леонову, что он отказался даже подписать некролог Щеглову, умершему вскоре после этого. Марк Щеглов, один из самых талантливых молодых критиков в России, который увидел в этом романе Леонова, удостоенном, кстати, одной из первых Ленинских премий в советской литературе, увидел в нем страшное, античеловеческое произведение. Произведение, из которого впоследствии выросла идеология вот этого нового советского консерватизма, идеология общества «Память».
А первая статья, это появившаяся в декабре в «Новом мире», напечатанная там в первый краткий приход туда Твардовского, статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Было несколько текстов, художественных, публицистических, о которых в то время страстно спорили. Это роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», который появился позже. Это роман Галины Николаевой «Битва в пути» 1957 года, о котором мы будем говорить еще. Это повесть Юрия Трифонова «Студенты», напечатанная при Сталине еще и получившая Сталинскую премию, хотя Трифонов был сыном врага народа.
Но ни один текст из этих всех, пожалуй, не вызывал таких полемик, и, пожалуй, не был столь неоднозначен, как вот это большое, действительно, почти пятидесятистраничное эссе Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Померанцев фигура достаточно занятная, занятная именно потому, что как раз прямого отношения к литературе этот человек не имел. Он по образованию юрист, работал он некоторое время в оккупированной советскими войсками зоне Германии, о чем написал свой первый роман «Дочь букиниста» 1951 года. Он именно как юрист, как следователь, достаточно долго проработал в русской глубинке, и в статье этой так или иначе зафиксирован его личный опыт, потому что центральный эпизод этой статьи, посещение молодым следователем отдаленного, затерянного в лесах сибирских самодеятельного колхоза, это и есть такая, можно сказать, основа, нервный стержень его странной статьи.
Именно с юридической его деятельностью связан единственный реализованный сценарий Померанцева, потому что работать в литературе ему долгое время не давали, но как сценарист, он, тем не менее, написал киноповесть «Авария», из которой в 1965 году был сделан очень недурной такой фильм, на Ленфильме. Как раз о том, карательном, уклоне в российском, советском правосудии, который зачастую заставляет оговаривать невиновных. В 1965 году Померанцев все еще верил, что эту тенденцию можно переломить. Роман автобиографический, «Итога, собственно, нет», который он закончил незадолго до своей смерти, в 1971 году, был опубликован только в 1988, когда уже никакой нужды в нем не было.
Вообще, можно сказать, статья «Об искренности в литературе» померанцевскую судьбу переломила. Есть определенный род произведений литературных, первый текст, который пишется еще и половинчатым, и во многих отношениях наивным, но это первый текст, написанный после долгих запретов, без разрешения. И именно автора такого текста начинают отчаянно травить, как травили Николаева после «Битвы в пути». Роман этот очень долго потом в советское время не переиздавался, уже и автор умер, а книгу все еще не переиздавали, двадцать лет она пролежала. Хотя ее и экранизировали, и любили, и обсуждали. Вот в этом проблема.
Дудинцев, например, который первым заговорил об административно-командной системе, убивающей человека, в романе «Не хлебом единым», тоже тридцать лет ведь не печатался. Успел напечатать одну детскую сказку, совершенно бессмысленную.
Вот и Померанцев, он напечатал потом еще несколько рассказов молодежных, что-то там про первую любовь, но по большому счету это все было неинтересно. Работать ему не давали, писать он не мог. Именно потому, что за эту статью он был заклеван и затравлен.
О чем же статья? Статья, как ни странно, поднимает главную в советской литературе проблему. Она поднимает проблему канона. Вопрос о том, что советские сочинения пишутся, как правило, по заранее предписанным мотивам, с одним и тем же набором героев, с одной и той же, абсолютно предсказуемой фабулой, совершенно ясной заранее моралью. Все эти тексты сочиняются с единственной целью — угодить. Вот об этом Померанцев и пишет: мы пишем для того, чтобы понравиться критику.
Потому что критик, он не занят в России тем, чем он вообще занят, по определению, в русской литературе или на Западе. Он не учит писателя, он не пытается вместе с ним разобраться в его проблемах, он не интересуется механизмом его творческой эволюции. Критика интересует одно — карать. И вот то, что у нас карательная литература, и главное — что у нас литература угодительная, литература, пытающаяся попасть в раз и навсегда установленные критерии, подгоняющая действительность под эти критерии, вот это разоблачение самой сути метода, который назывался социалистическим реализмом.
Что такое социалистический реализм? Это непременные требования соблюдения в литературном произведении по одним классификациям пяти, по другим семи, одних и тех же страшных навязанных правил. Обязательно должно присутствовать развитие действительности революционное, обязательно должен присутствовать положительный герой нового типа. Обязательно должен присутствовать социалистически оптимизм, на пессимизм современный автор не имеет права. Ну и так далее, и так далее, весь этот безумный набор абсолютно вымученных требований.
Померанцев рассказывает нам историю, как молодого следователя прокурор послал в отдаленный колхоз, а это собственная его, конечно, история, где заправляет всем бой-баба, крепкая сорокалетняя мясистая ловкая, которая действительно в этом колхозе хозяйствует абсолютно без всякого присмотра и поперек правил. Она не ведет учета, потому что учет ей не нужен, она сама гонит самогон, потому что водку до них не довозят, а без самогона мужики не могут ни жить, ни работать. Она посылает все время в район какие-то безумные планы прогрессивного, честного переустройства этого колхоза, но все это не доходит никуда, и более того, до ее затерянного в лесу колхоза почти никто не доезжает.
Вот этот вот следователь, первый, кто доехал, и то потому, что его послали наводить порядок, приводить хорошее, в общем, нормальное хозяйство, прекрасно обеспечивающее себя, заготавливающее рыбу, заготавливающее меха, все там хорошо. Это хозяйство он должен привести к канону, заставить его существовать по жесткой, ненужной, вымороченной схеме. Там мужики уходят, допустим, в лес на заготовки, и он спрашивает, что же, они не должны вернуться к определенному сроку? Нет, не должны, когда захотят, тогда и вернутся. Но ведь это непорядок! — восклицает он.
Он, вместо того, чтобы делать разносное сообщение, разносный доклад, он пишет очень поощрительную, на самом деле, служебную записку, говорит, что там люди живут своим умом. После этого работать дальше в районе он не может, ему приходится переводиться в другой район, потому что прокурор его заест. Прокурору подавай канон! И вот здесь Померанцев, впервые в русской литературе, высказывает очевидную мысль — люди должны жить и работать так, как хочется им, и как это им удобно, а не так, как им навязывают общие правила.
В России же, во всяком случае России советской, а как мы знаем, и в России новой, вот здесь он высказывает самую страшную мысль — в этой России все делается для того, чтобы понравиться бесчисленным верховным инстанциям, а не для того, чтобы обеспечить себя, не для того, чтобы хорошо работать. Вот этой простой человеческой цели нет. Есть цель служения и соответствия. Надо понравиться, надо совпасть, а о том, чтобы что-то открыть, написать, совершить художественное открытие, никто уже не думает, все это давно скомпрометированная цель.
Я несколько самых очевидных вещей из этой статьи прочту, статья-то на самом деле достаточно дельная. Вот он пишет: «В свете развернутой теперь перед нами программы подъема сельского хозяйства страны, книге Николаевой (речь идет о «Жатве»), можно сделать ряд серьезных упреков. Но этот роман куда многоплановее книг Бабаевского, его конфликты серьезнее, характеры подлиннее, и в книге есть обаяние. Потом я прочитал «Районные будни» Овечкина.
Если даже подойти к ним плоско, утилитарно, то и тогда очевидно, что они содержат множество важных открытий. Овечкин говорит про вещи, о которых еще не писалось. До него эти вещи обходились, замалчивались. Одни писатели вообще не видали их, другие считали их подлежащими только ведению высших инстанций и решались говорить без согласования. А этот взял да и за говорил, в помощь высшим инстанциям. И тут я понял, что до Овечкина во многих книгах по колхозной тематике все затерто, притерто, острия отпилены, углы обломаны. Вот к чему приводит обязательный, но перекрытый почему-то шлагбаумом путь анализа книг. Не всякий писатель умещается в жанр, и дело вовсе не в том, чтобы брать быка за рога.
Хозяйственные соображения Овечкин мог сообразить докладной запиской в ЦК. Но они справедливо сделались литературной живой темой, и читатель увидел живых трактористов, комбайнеров и районных партработников. Именно новые мысли волнуют нас в книге. Поэтому-то мы и ездим с автором, ищем, поражаемся, решаем, думаем. Мы недовольны, когда автор высаживает нас из брички и не позволяет дознаться во всем до конца. Разве не святая обязанность критика говорить правду читателю и литератору?
Среди нашей пишущей братии находятся подчас странные люди, которые даже молят не сравнивать их. Я слышал однажды выступление поэта, сказавшего: „Мы свое слово сами поделим, пусть нас не ссорят”. Но разве дело в честолюбиях и самолюбиях? Разве дело не в установлении истины? Разве поэты не знают, что в литературе, как во всяком искусстве, важны различия и только различия, а не общность».
Вот сказав эту фразу, конечно, Померанцев должен был обалдеть от собственной смелости. И действительно, тут нужно раскрыть некоторые, не скажу, псевдонимы, некоторые фигуры умолчания. Когда он говорит о необходимости сравнивать писателей, он говорит о выстраивании истинной иерархии. Не той иерархии, кто начальник в Союзе писателей, а тот, кто лучше пишет. Нужно восстановить критерии вкуса в литературе. Потому что литература без критериев, с единственным правилом — наибольшее соответствие начальственному заказу, такая литература не заслуживает жизни, не заслуживает существования. Вот это Померанцев сказал первым. И это заставляет нас сейчас думать о том, до какой же степени пророческой оказалась эта его давняя, ныне совершенно забытая статья.
Вот что он пишет: «Дело не в одной боязливости. Огромную роль играет и лень. У меня есть приятель, еще крестьянским пареньком он писал душевные, искренние стихи. Теперь он армейский политработник». И вот в этой метафоре абсолютно точно все сказано. Да, советская литература начиналась, делалась не очень умелыми, но безусловно искренними людьми. Они решали задачи, которые перед литературой априори стоят. Но прошло время, и все они стали армейскими политработниками. Видите ли, все эти конфликты старые могли бы показаться никому не нужными, могли бы показаться какими-то фактами истории литературы. Но посмотрите, что происходит сейчас? Сейчас например, наш министр культуры, Владимир Мединский, говорит, что в истории истина — не то, что подтверждено фактологически, а то, что является истиной с точки зрения государственных интересов. Ведь это повторение всего того, с чем отчаянно борется Померанцев! Померанцев говорит о правде чувств, историки говорят о правде событий. Но сейчас оказывается, что правдой является то, что выгодно.
Почему в современной России практически нет литературы? Потому что долгое время она подгонялась под критерии рыночные, то есть была не правдивой, а увлекательной, лживой. Посмотрите, вот мне случалось несколько раз бывать на брифингах людей, которые пишут сериалы. Они тоже пишут это с хохотом, с каким, должно быть, космополиты писали когда-то пьесы Сурова. «А вот еще сюда подпустим!», «А вот еще кровушки добавим!». Все это, разумеется, пишется без соответствия серьезным критериям, они сами прекрасно понимают, что они делают. Но одни хотят понравиться домохозяйкам, другие хотят понравиться начальству, никто не хочет понравиться Господу богу. И о читателе все они думают в последнюю очередь.
И это и есть та беда, которая губит советскую, не только литературу, а советскую жизнь в целом. Померанцев высказал самое главное — мы пишем не потому, что хотим разобраться или понят, мы пишем потому, что хотим понравиться, потому что хотим угодить. Как замечательно сказал Георгий Полонский в фильме «Доживем до понедельника», мы пишем по принципу У2. Первое У — угодить, второе — угадать.
И вот то, что через восемь месяцев после смерти Сталина , статья Померанцева вышла в главном литературном журнале, статья, которая поставила вопрос о самих мотивациях, самих механизмах советской жизни, это, конечно, событие колоссального значения. Именно поэтому 1953 год, а еще не 1956 с XX съездом, по-настоящему стал переломным. Советский человек живет не для себя и действует не для смысла.
Потом, вскоре после этого, стали появляться первые ласточки новой литературы, повесть Эренбурга «Оттепель», два альманаха «Литературная Москва», третий не дали выпустить, «Доктор Живаго», вышедший за границей. В общем, лед начинает ломаться. Но первым пробил этот лед человек, который сказал самую страшную вещь — в России цель и смысл подменены необратимо. И искренность на долгое время стала синонимом свободы и правды.
Если вдуматься, Померанцев назвал проблему совершенно точно, искренности-то в нас именно и нет, потому что именно искренность, например, в японском кодексе чести, определяет благородного мужа. И даже если учесть, что произведение Померанцева сейчас совершенно забыто, а сам он, как писатель, в результате не реализовался, эти пятьдесят страниц журнального текста, наверное, его бессмертие. Потому что, к сожалению, бессмертна и сама неискренность, которая заливает нас сегодня по самое горло.
Ну, а о первой ласточке оттепели, повести Эренбурга «Оттепель», мы поговорим неделю спустя.
