Влияние алкоголя на жизнь и творчество русских писателей. Лекция Дмитрия Быкова

Всем привет, дорогие зрители Дождя! С вами программа «Лекции», и сегодня у нас снова Дмитрий Львович Быков, писатель, поэт, журналист, общественный деятель, радио- и телеведущий.

Здравствуйте, Саша, очень приятно вас видеть. Неприятно только, что мы дистанцированы. Надо было все-таки выходить от вас.

Очень неприятно, но тем не менее. Дорогие зрители, мы решили пошалить. Подумалось вот что: в последнее время очень много попадается статей и обсуждений на тему того, что люди спиваются во время карантина. Но эта тема давно близка русскому народу, тема пьянства поднималась в творчестве писателей и поэтов неоднократно, и вообще алкоголь влиял на многих.

Дмитрий Львович любезно согласился рассказать нам все, что он об этом знает. Дмитрий Львович, слушаю вас.

Да, я просто к тому, что я-то сам уже давно теоретик, к сожалению, да. «Так старый хрыч, цыган Илья, глядит на удаль плясовую да чешет бороду седую, под лад плечами шевеля». Я перестал пить лет двенадцать назад, мне случается еще иногда на каких-то там, чаще всего на радостях с друзьями что-то осушить, но, в принципе, я уже почти забыл, как это бывает.

Поэтому, углубившись в теоретические рассуждения, я нашел примерно три вида пьянства среди русских писателей, прямо скажем, два из них счастливых, а один трагический, условно говоря, так. Первый вид пьянства, сразу хочу сказать, что Венедикт Ерофеев ― это скорее тонкий синтез всех трех этих случаев, и именно поэтому Венедикт Ерофеев стал главным поэтом пьянства в русской литературе, потому что у него все три эти вида и повода так или иначе присутствуют. Более того, именно из этого синтеза делаются уникальные ерофеевские интонации, с одной стороны, трагические, с другой ― абсолютно ернические, издевательские.

В общем, первый вид пьянства, который связан прежде всего с именем Грина и отчасти с именем Куприна, понимаете, когда я все это говорю, я ужасно боюсь, что это будет сочтено пропагандой нездорового образа жизни и даже, если угодно, алкоголизма. То, что у Грина довольно серьезные были с этим проблемы, знает уже сейчас любой, более того, его жена и вывезла его, собственно, в Крым, чтобы он не имел возможности пьянствовать с петербургскими и московскими литераторами. Там, она надеялась, он будет больше писать и меньше пить.

Я сразу хочу сказать, что эта лекция, вообще этот разговор наш имеет характер чисто исследовательский. Мы никого пить не призываем, но приходится признать, что случай Грина, случай творческий и такой эскапистский, убегающий, наверно, самый плодотворный, самый продуктивный. Грин сказал о себе исчерпывающе. Однажды на некоем писательском собрании, это было в Ленинграде, когда он приехал за гонораром из Крыма и попал на одну из писательских, так сказать, тусовок, сборищ, к нему подошел Всеволод Рождественский и спросил: «Александр Степанович, вам нехорошо?». Грин ответил: «Когда Грину нехорошо, он уходит туда, там хорошо». Вот это лучшая характеристика гриновского эскапизма, когда-либо кем-либо данная.

Его жизнь складывалась очень безрадостно. Он был неудачником: и неудачливым эсером, и, в общем, неудачливым писателем, потому что никто не понимал всей степени его одаренности, и даже самые чуткие люди, такие как Ахматова, говорили о его книгах: «Перевод с неизвестного», хотя как раз вся литература вообще-то и есть перевод с неизвестного, с божественного. Это скорее комплимент.

Но водка нужна была Грину, конечно, чтобы забываться и чтобы переживать болезненные фантастические видения. Понимаете, я довольно долго искал какой-то аналог этому. Давно я наблюдаю такой интересный жанр писательского творчества, как писательские сны. Сны ― это вообще особый вид искусства, вид творчества. Сны надо уметь смотреть, уметь запоминать. Надо уметь быть благодарным и чутким сновидцем, потому что люди примитивные, которые рассматривают сон только как предвещание денег, болезни или женитьбы, пытаются… Это все равно что из литературы извлекать прагматические смыслы: учит ли нас данная книга добру?

Сон ― это самый сложный вид творчества, безусловно, вид творчества, поскольку их видите вы. Многие думают, что они посылаются. Если они посылаются, вы, как доказал Фрейд, все равно их преобразуете, адаптируете, во фрейдовском «Толковании сновидений» есть эта замечательная мысль о том, что мы помним не сон, а то, что мы хотим о нем помнить, как бы очень отредактированную реальность.

Сны ― это самое счастливое творчество, потому что оно бессознательно, оно никак не откорректировано цензурой мозга. Грину алкоголь был нужен для того, чтобы погружаться, иногда наяву, иногда во сне, в совершенно волшебные приключения, очень странные. Я как раз на карантине предложил нескольким авторам через свою программу «Один» продолжить гриновский роман «Король мух», потому что зачин этого романа сохранился, а больше от него ничего не осталось. Видно, что описан сон, но описан так гениально, у него могли быть такие превосходные продолжения, просто мечта.

Гриновская способность выдумывать завязки, волшебные сюжеты, как он выдумал «Мотылька медной иглы», например, я не скажу, что она чисто алкогольного происхождения, но алкоголь здесь надежный помощник. Понимаете, сколько бы мы ни говорили о вреде алкоголя, я сам, в общем, фанат этой идеи, я отказался же от него, потому что мне от него плохо было, но нельзя не признать, что алкоголь очень помогает отключиться, абстрагироваться от повседневности и раскрепостить в какой-то момент сознание.

Как одним людям, собственно, пить можно, а другим нельзя, Грину можно было, потому что у него алкоголь приводил не к бешенству, хотя бывали припадки злости, не к буйству, а именно к раскрепощению творческой фантазии. Вот это была такая волшебная мечта, и гриновские алкогольные грезы лежат в основе многих его рассказов, таких как «Русалки воздуха», например, или «Преступление отпавшего листа», или «Повесть, оконченная благодаря пуле», или «Огонь и вода», или «Окно в лесу», или «Сила»… Я забыл, как она называется, эта вещь, про то, как музыкант во сне переживает все время гениальную музыку и не может ее сыграть наяву. Не помню название рассказа. Или «Истребитель», гениальный совершенно».

У Грина названия рассказов, кстати, часто не имеют отношения к сюжету. Это тоже такая особенность поведения. Кстати говоря, рассказ Грина «Истребитель» я совсем не понимаю. Я просто понимаю, что это очень хорошо, что это божественно и очень страшно. Это, безусловно, алкогольные сны, такие печальные фантазии. Когда я беседовал с Чарльзом Маклином (не путать с Алистером Маклином), автором одного из лучших в мире триллеров «Страж», The Watcher, по-моему, великая книга абсолютно, я его спросил, как он придумал вот эту саму мистическую идею, идею стража, который перевоплощается, и каждый раз должен спасти Землю от катастрофы, и каждый раз не успевает ее спасти. И он сказал: «Одна бессонная ночь и много виски». И это действительно так, потому что именно креативная функция алкоголя, не отупляющая, а стимулирующая, некоторым людям она доступна. Не нужно думать, что это умеют все, что вы выпили водки и придумали «Истребителя» или «Русалок воздуха». Нет, обычно это такая волшебная и редкая особенность. Это алкоголь гения.

Есть второй случай, когда алкоголь, по Черчиллю, является смазочной жидкостью, смазочным маслом при трении о жизнь. Это действительно функция расслабляющая и в каком-то смысле отупляющая. Это случай Куприна, потому что Куприн, который, кстати, Грина очень любил и с ним охотно выпивал, обладал совершенно невероятной остротой восприятия. Такое бывает. Запахи его мучили, как собаку, собака же не только запахи использует, она и мучается от них, потому что в мозг поступает огромное количество импульсов, неконтролируемое, и мы не можем никак это чувство притупить. И в результате происходит то, что у того же Грина описано в рассказе «Возвращенный ад»: огромный, ничем не сдерживаемый поток ассоциаций, мыслей, бессонная работа мозга, вот эта острота восприятия была больше, чем Куприн мог вынести. Это касалось прежде всего запахов, в огромной степени зрения.

Чуткость Куприна к вкусу, к самой атмосфере, к осязанию фантастична. Когда мы читаем у него описание приморского утра, мы просто попадаем туда, и это еще наше счастье, что изобразительные способности Куприна были не так велики, как острота его восприятия. Если бы ему бунинскую такую сухую кисть, бунинское лаконичное и великолепное описание, одновременно и роскошное, и все-таки очень сжатое, я думаю, что мы получили бы суперписателя. Ежели бы к осязанию и обонянию Александра Ивановича приделать перо Ивана Алексеевича, то это было бы что-то невероятное.

Но, к счастью, сила Куприна не в рассказывании, хотя истории он рассказывает замечательно. Она именно в невероятной остроте восприятия. И вот невыразимость мира была главной его пыткой, он не мог вполне выразить того, что чувствовал. И для того чтобы как-то заглушить эту дикую полноту восприятия и страшную остроту переживания жизни, до слез, он же часто плакал, конечно, алкоголь ― единственное средство. Если он как-то заостряет способности, скажем, Грина, то способности Куприна он притупляет.

И когда заканчивал Куприн писать «Поединок», он так страдал, он так переживал за своего Ромашова, он так нервничал, получается ли вещь, эта острота стала невозможной. Мы знаем историю о том, что, я не знаю, насколько это апокриф, жена Куприна тогдашняя, первая, не выпускала его из дома, пока он не просунет ей под дверь запертого кабинета пять или семь страничек, главу законченную. Поэтому, кстати, все главы в «Поединке» одинакового размера.

А когда он должен был писать финал, он написал одну только финальную страничку, рапорт штабс-капитана Дица, и не смог описать сам поединок. Он придумал описать мысли Ромашова по дороге к поединку, его чувства к Шурочке, последнее его упоение по случаю невероятного весеннего утра и мучительную гибель с пулей в кишках. Он все это хотел написать. Это оказалось слишком мощно, и он высадил дверь и ушел. Есть воспоминания разных его друзей, которые в этой его попытке торжествующей участвовали, он сбежал и говорил: «Пусть я не напишу, пусть будет так, но сил моих больше нет». Он же собирался писать еще и продолжение «Поединка», дальнейшую судьбу Шурочки, Назанского. Ничего не вышло, бросил.

Надо сказать, что так получилось лучше, потому что когда писателю хочется выпить, иногда это его гениальное художественное чувство такта ему подсказывает, и иногда, в некоторых ситуациях, лучше выпить и не дописать, потому что один этот рапорт и обрубленное внезапно повествование действуют на читателя сильнее, чем самая пылкая и самая подробная мысль.

Это случай Куприна, который добился-таки своего и невыносимую остроту своих чувств, которая оставалась, кстати говоря, и во Франции, в эмиграции, ее как-то притупил, но вместе с этим исчезла и творческая способность. После 1929 года Куприн уже не мог писать ничего. Это не была алкогольная деменция, но это то, что он прежде времени выработал свой потенциал. Вернувшись на родину и как-то принюхавшись к цветам, он сказал знаменитую фразу: «Даже цветы на родине пахнут иначе, по-иному», он надеялся что-то писать, пытался писать сценарий «Штабс-капитана Рыбникова», пытался вернуться к литературе, но у него это не получалось, еще отчасти и потому, что он довольно быстро понял, что здесь такое существует, и его охватил панический ужас, что ему не простят его публикаций начала двадцатых годов.

Он, собственно, умер от рака пищевода, уже предчувствуя, что здесь он попал в ад настоящий, невзирая на всеобщее почтение, ему работать, скорее всего, не дадут. Так что умер он в состоянии, близком к отчаянию, но это именно потому, что он пришел в себя на родине. Во Франции он жил, как Бальмонт, последние годы в таком алкогольном дурмане, когда графин красного вина был такой его дозой. Без этого он вообще не чувствовал себя человеком.

И третий случай алкогольный, случай скорее того самого писателя, который здесь, на футболке, у меня запечатлен, Хемингуэя. В России, может быть, это случай Глеба Успенского, не знаю. Это случай, когда алкоголь способствует эмоциональной, такой психофизической разрядке. Это жуткое дело, потому что с таким писателем рядом и с таким человеком рядом находиться практически невозможно, потому что человек пьет для того, чтобы напиться, забыться и выплеснуть какие-то самые негативные свои эмоции.

Я не думаю, что это был случай Есенина, например, потому что Есенин был, скажем, человек довольно расчетливый, его случай ― это как раз случай второй, попытка забыться. Он так остро переживал обреченность и свою, и революции, а он же революцию встретил как крестьянскую утопию, что для него алкоголь стал единственным успокаивающим средством, единственным средством забыться. Он составил целую хронику своего алкогольного распада ― книгу «Москва кабацкая», которая, по сути дела, такой прямой репортаж из распадающегося, измученного мозга. Он уже не может ни одного стихотворения довести до конца, не может уже выдержать тему, путается в словах. Случай Есенина ― это как раз попытка заглушить отчаяние.

А вот случай некоторых других авторов, скажем, Николая Успенского, Глеба Успенского (они не родственники, однофамильцы, роднит их только острый алкогольный психоз), ― это, я думаю, попытка расслабиться каким-то образом. Это связано было с тем, что практически каждый интеллигент во втором поколении, а иногда и в первом, несет тяжелейшую нагрузку. Он должен выдерживать контакты с двумя абсолютно разными средами: со своей родной средой, чаще всего крестьянской, или сельской, или разночинной, соками и впечатлениями которой он питается, а вторая среда ― это среда, собственно, литературная, интеллигентская и часто дворянская. И вот выдержать этот мост, этот переход могут немногие, многие начинают жестоко комплексовать. Отсюда, кстати, никогда не алкоголизм, но довольно частое пьянство Шукшина, который страшно болезненно переживал этот переход.

И думаю, что случай, скажем, большинства спивающихся русских разночинцев: Решетникова, Помяловского, обоих Успенских ― это трагедия абсолютной разностильности, разности потенциалов, условно говоря, разности сред. И отсюда попытка как-то сбросить это постоянное напряжение.

Потом ведь, понимаете, почему пьют американские писатели? Они могут себе позволить пить, поскольку первый гонорар за успешный бестселлер их кормит довольно долго. Страшный груз ответственности, что ты не сможешь больше ничего написать хорошего. Одну вещь ты написал, вложил в нее весь свой жизненный опыт, другого опыта нет. Описывать себя они умеют, а выдумывать не умеют. Это было причиной алкоголизма Джека Лондона. Он, чтобы не утонуть, как Мартин Иден, в океане, утонул в водке и умер от цирроза. Это было причиной алкоголизма Фолкнера, который всякий раз, берясь за текст, не был уверен, что получится. Известно, что он уходил в запой перед каждым новым романом.

Вообще случаи, когда пьешь от напряжения, чтобы как-то его разрядить, ― это алкоголизм людей, не уверенных в себе. Нет никого более неуверенного, чем разночинец, чем писатель, который пробился из низов. Кстати говоря, Горький тоже, по свидетельству Чехова, пил значительно больше, чем надо, но, к счастью, вовремя понял, как это разрушительно, и нашел себе другие чисто революционные способы психологической разрядки.

Но если говорить серьезно, то как раз невыносимость писателя во хмелю, скандалы, драки, злоба бешеная, которая из него льется, чаще всего именно следствие того психологического груза, который он таким образом сбрасывает. Надо запомнить еще, не зря говорил Зощенко, писательство ― профессия очень вредная, ремесло очень опасное. И напряжения много, поэтому когда человек сбрасывает это, надо это понимать, надо относиться к этому если не уважительно (уважать не за что особо), то, по крайней мере, снисходительно.

Есть еще один такой своеобразный извод этой темы, касающийся как раз вот ерофеевского случая. Дело в том, что как бы отличительная черта русского национального характера, это такое горькое веселье, условно говоря, способность перемигнуться перед казнью. И вот чтобы поддерживать в себе это горькое веселье, алкоголь это абсолютно идеальная среда. Как раз если главная среда в «Одиссее», такой первой поэме о странствиях, это море, то в функции моря в «Москве-Петушках» выступает водка, а в функции корабля это такой вагон подмосковной электрички, в котором Веничка путешествует по разливанному морю водки, кориандровой, перцовки, вот этому безумному количеству напитков. Вот русская среда, которая передает колебания, которая позволяет договориться друг с другом, друг друга понять, это и есть водка, водка это тот эфир, которые передает колебания национальной души.

Поэтому нельзя сбрасывать со счетов еще и коммуникативную функцию водки, как вот у Веллера была такая фраза — великая коммуникативная функция курения, да, прикуривать, разговаривать, строить общение вокруг курева и так далее. Вот у водки есть великая коммуникативная функция, она облегчает взаимопонимание, а иногда она его и создает, потому что люди пьющие — это люди, которых роднит маргинальность, фантазия, определенная ловкость, потому что достать водку тоже не всегда просто, определенная степень презрения к реальности, потому что они в свой escape уходят с помощью этой волшебной жидкости, определенная степень толерантности к спиртному и резистентности к нему, это и сила духа, в том числе. Поэтому Ерофеев, он не просто так же стал поэтом водки, а именно потому, что все ее функции: коммуникативная, бегство от реальности, разрядка, успокоение, стимул фантазии, они ему были необходимы, без водки этот Одиссей не плавает, ему не сдвинуться с места, прилив водки это тот прибой, который поднимает его с жизненной мели.

Ведь у Ерофеева были попытки завязать, были абсолютно трезвые месяцы, тогда вся его энергия уходила, например, на сбор грибов и подробнейшую фиксацию того, сколько и каких грибов он собрал. Ерофеев, пишущий эссе, Ерофеев, пишущий пьесу, вынужденно трезвый Ерофеев это прекрасный писатель, но это не гений, потому что водка добавляет ему одновременно и какого-то удивительного полета воображения и чувство своей проклятости. Вот она делает его проклятым поэтом, как Де Куинси проклятым поэтом делал опиум. Но в России опиума не достанешь, и потом, опиум это такая индивидуальная мечта, индивидуальная греза, а водка это способ разделить с людьми свои чувства, я же говорю, это эфир, через который передается русская эмоция. И поэтому пьяный Ерофеев — это гений коммуникации, который свободно вовлекает в поток своего творчества библейские цитаты, литературные цитаты, газетные и радиоцитаты и телевизионный бред, и это образует языковую плазму, такую же волшебно текучую, как спирт. Вот это все в сумме делает гения-маргинала, потому что сочетание гениальности и маргинальности, это сочетание очень русское, не нужно думать, что это во всем мире так, это наш вариант, наш великий мастер, наш великий одиночка, который обречен выламываться из любого сообщества. В этом смысле, конечно, водка — и самый быстрый путь к успеху литературному, и самый быстрый путь к личной катастрофе, о чем и Есенин, и Ерофеев подробно нам рассказали. Вот, Саша, это то, что я пока собирался рассказать, но наверняка, у вас есть идеи, вопросы, замечания.

Дима, а Сергея Довлатова к какому типу отнести можно?

Понимаете, я не хочу говорить о Довлатове, потому что огромное количество людей любят его так именно потому, что он как бы их легитимизирует в качестве читателей серьезной литературы. Это не так. Литература Довлатова позволяет многим людям, иногда неудачникам, иногда просто скучным и заурядным персонажам, почувствовать себя либо писателями, либо героями, он очень повышает их самоидентификацию. Но дело именно в том, что герои Довлатова никогда не доходят ни до алкогольных прозрений и выдумок Грина, ни до алкогольного отчаяния Ерофеева. Ерофеев, конечно, переживает гибельный экстаз, но переживает он и гибель в подворотне, не в подворотне там, а в парадном, что описано в финале. Гибели всерьез у героев Довлатова нет, они просто пьют и тяжело переживают похмелье. Как правильно совершенно сказал о Довлатове Игорь Ефимов, его муза — муза раздражения. Раздражение — высокая эмоция, нет слов, но все-таки это не отчаяние и не восторг.

А еще Стивен Кинг, я просто прочитала, что он долгие годы страдал от алкогольной и наркотической, в том числе, зависимости, и ужасно боялся, что муза его покинет. Вот вопрос, а эта муза пресловутая писательская…

Нет-нет. Он боялся, конечно, что муза его покинет, если он соскочит, и это у него описано в «Сиянии». Но боялся он и того, и боялся не без оснований, что алкоголь его заманит куда-то в бездны, и он не сможет писать тоже, это палка о двух концах. С Кингом, понимаете, какой случай, Кинг действительно наделен патологически живым воображением. Сила переживания у него, вот кого он представляет себе, вот он едет за рулем, представляет катастрофу, сила эмпатии, сила переживания у него такова, что у него буквально начинаются судороги, он представляет, как он горит в машине, или как он гибнет вместе с детьми, или как он падает в яму и его там засыпало. Большинство его сюжетов сделаны из его личных страхов, он человек именно невероятной силы переживания и сопереживания. Он понял довольно быстро, что если он даст волю себе и будет глушить это алкоголем, то это приведет его к болезни душевной, и он окажется в положении своего героя «Сияющего»,Торранса. Тогда он выбрал просто другую наркоманию. Мне когда-то Владимир Леви, очень талантливый психолог, сказал: «Нельзя избавиться от зависимости, можно пересадить на другую зависимость, может быть, менее травматичную». «Трудоголизм, — вот он мне, применительно ко мне, например, сказал — то, что вы так много пишете, это очень печальный симптом, трудоголизм в некоторых отношениях даже хуже алкоголизма, потому что алкоголик, по крайней мере, понимает свою зависимость, а вы свою считаете доблестью и при этом игнорируете те серьезные и печальные обстоятельства, от которых вы в непрерывную работу прячетесь». Вот кинговское многописание пресловутое вот это, помните, да, такая шутка известная, у Кинга творческий кризис, уже три недели ничего нового, это действительно так, он пишет больше большинства коллег, и я думаю, больше, чем надо. Очень справедливо замечают его поклонники, что он давно уже собирает пазлы из одних и тех же кубиков, у него примерно каждый пятый роман, как Revival, страшно мне понравившийся, предлагает какую-то новую концепцию и новый взгляд на вещи, большинство его книг это самоповторы. Я ужасно люблю «Институт», потому что «Институт», просто он поднимает какие-то темы мои собственные, вот у меня лежит у кровати у изголовья английское его издание, потому что какие-то реплики Люка, какие-то его пристрастия я перечитываю просто с наслаждением, Люк — один из самых его очаровательных героев. Но Люк, это и мальчик из «Сияющего», Люк это и мальчик из продолжения «Сияющего», из «Доктора Сна», и сама комбинация это «Воспламеняющая взглядом», Firestarter, и много там элементов «Мертвой зоны» и рассказов. Он пишет уже давно потому, что это его наркотик, ничего не поделаешь, многописание это не всегда способ добывания денег, у Кинга давно уже, мне кажется, ему бы приплачивали за то, чтобы он не писал.

Но вот обратите внимание, какая штука серьезная. Роулинг пообещала больше не возвращаться к Гарри Поттеру, и не смогла, и вернулась в этот мир, и сначала написала приквелы, а к 2025 году будет писать сиквелы. Потому что, во-первых, Дельфини жива-здорова, никуда не делась, дочь Волан-де-Морта, во-вторых, сын Гарри жив, а самое главное, она поняла, что обычная проза с ее проблемами справиться не может. Она побеждает свою депрессию только когда выдумывает. Когда она пишет про своего Корморана, Крайка или Страйка, как его там, когда она пишет Casual, вот эту «Вакансию», или когда она сочиняет пьесы, чертежи пьес, она не прикасается к ране. Но когда она начинает импровизировать в мире Гарри Поттера, она со своими дементорами справляется, это ее способ бороться с дементорами. Поэтому хотим мы того или нет, она к этому вернулась, писатель не ради денег пишет, писатель борется со своими демонами. Либо он будет пить, либо писать, лучше пусть пишет.

Дима, вы сказали, что вот русские пьют не так, как пьют иностранцы, и это отражается на творчестве. А в чем это наш секрет-то, нашей русской души, есть он вообще или нет?

Понимаете, Саша, я очень много над этим думал. Очень многие люди в мире пьют, чтобы напиться, но почти никто не пьет, чтобы коммуницировать. Мне очень трудно самому коммуницировать с людьми, и это не такой социальный аутизм, а это какое-то следствие особенной русской застенчивости. Русский характер, он очень застенчив, в нем отсюда такая постоянная жажда самоутверждения, такой ресентимент, это именно от закомплексованности. Мы слишком понимаем свою неправоту и уязвимость, и все время пытаемся ее гиперкомпенсировать чем-то, а вот зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей. Водка — это наш способ разомкнуть какие-то мосты. Вот мне она не нужна, чтобы общаться, но я замечал много раз, когда еще мне случалось пить, что без нее мне труднее выстраивать коммуникацию с людьми. Русский человек застенчив, и как-то общение у него идет, понимаете, чтобы выйти на общую тему, нужно впасть в общее состояние, вот так бы я сказал. Может быть, это связано с пресловутой такой [нрзб. - прим. Дождь], как это называют англичане, рыхлостью общества, оно очень разное, коммуникации нет, и оно расслоенное ужасно, и чтобы нам преодолеть вот эти огромные расстояния, нам приходиться бухать. Ведь вы знаете лучше меня, что, например, для застенчивого мужчины или для закомплексованной девушки кратчайший путь к сексу лежит через алкоголь. Проблема алкоголя в том, как учили нас древние, он усиливает желание и уменьшает возможности. То есть иногда можно, помните, если уж цитировать Довлатова, то можно напиться до такого состояния, что будет и не лежать, и не стоять, а валяться, прости господи. Это сомнительная шутка, но ничего не поделаешь. Вот застенчивость и робость, по-моему, главные черты русского характера, отсюда иногда такая дикая наглость, такая дикая злоба, это компенсация тайного недовольства собой.

Дима, вы сказали, что русский писатель пьет от неуверенности в себе.

Любой писатель, русский особенно.

Да, вот отсюда вопрос. Вы говорите, что уже 12 лет не пьете, есть писатели, которые давно тоже уже бросили пить. Вы нашли свою уверенность или что?

Нет, уверенности не нашел. Я, так сказать, пересел на другие зависимости, я больше стал писать прозы, какое-то время я писал ее довольно мало, больше стал работать. Видите, у меня есть школа, я когда понял, и с Аксеновым я посоветовался, с врачом, без этого у меня бы не получалось. Я Аксенову рассказал, что каждое утро меня настигает дикая ипохондрия, жуткий страх болезни. И поскольку Аксенов был не только великим писателем, но и очень качественным врачом, он сказал: «А есть ли корреляция, ты замечал, ты пьешь накануне?». Я говорю: «Да, если я накануне пью, то страх сильнее, иногда вплоть до панической атаки». Он говорит: «Ну, тебе просто это нельзя. После пятидесяти тебе опять будет можно, тогда давай, случится какая-то перестройка организма, ты привыкнешь». Но мне после пятидесяти уже и не захотелось, я бросил пить с огромным облегчением, и этот страх прошел. Понимаете, у меня есть школа, вот я сегодня дал, например, пару уроков, хотя и на дистанционке, и это меня как-то колоссально укрепило внутренне. Не понимаю, с чем это связано. Но когда ты общаешься, вот с плохим классом этого нет, но когда ты общаешься с доброжелательным и понимающим классом, то у вас механизмы общения такие, что водка не требуется. Как бы ты учитель, они ученики, но если вы добиваетесь какого-то равенства, взаимопонимания, вам интересно, то вы эти комплексы как-то побеждаете. Школа — это великий психотерапевт, я ни на ком никогда так не отдыхал, как на контакте с любимыми учениками.

Дима, а есть такие писатели, может быть, вы знаете, просто интересно, которые, бросив пить, выросли как именно писатели?

Нет. Я знаю писателей, которые бросив пить, прибавили в депрессивности. Вот Александр Кабаков, царство ему небесное, он обладал такой степенью толерантности к спиртному, что начинал день со стакана виски, многие годы. Это не мешало ему водить машину, к счастью, он никогда не попадался. Однажды Яковлев распекал коллектив за алкоголизм, и Кабаков, он мне рассказывал, что он ему активно вторил, говорил, да, действительно, что это такое, а у него у самого было внутри полбутылки, и если бы кто-то об этом узнал, то это был бы шок. Но вот он мог. Я его спросил однажды: «Саша, а что вам дает джин-тоник, что вы так его любите?», Аксенов говорил, что мое знакомство с джин-тоником это был чистый… Он говорит: «Ну как что дает? Счастье дает. Это счастье. А не то что вы пьете без конца ваши эти энерджайзеры. Что вам дают энерджайзеры?». Я говорю: «Подъем какой-то, энергию, азарт». Он говорит: «А мне все это дает джин-тоник, я счастлив, мне ничего не надо». И Кабаков, он был таким писателем радости жизни, осязания, невероятной радости покупки хороших товаров, общения с красивыми женщинами, путешествий по удивительным странам. Он наслаждался, и его герой Кристапович в «Подходе Кристаповича», он наслаждается расправами с врагами. Это счастливая была проза, ранняя. Поздний Кабаков это, конечно, депрессия и отчаяние, и дело не в старости, а дело в том, что он не мог себе больше позволить прежние вот эти дозы, которые его держали в тонусе, понимаете. Он так был волшебно устроен, что он от этого не портился, что он от этого расцветал. А когда этого стало мало, то конечно, его отношение к жизни стало гораздо более, простите меня, трезвым, потому что, знаете, Паскаль сказал, и Лидия Гинзбург это часто цитировала, если вдуматься, все так ужасно, что нужен бог. Но присутствие бога ощущаешь не всегда, иногда его ощутить как раз странным образом помогает выпивка, потому что я же говорю, что это эфир, и не случайно один из британских философов сказал — одно из свидетельств божьей любви к нам то, что бог дал нам пиво.

Дима, спасибо.

Я видел вас, скажем, после шампанского бутылки, вот это самое — откупори шампанского бутылку, ведь и шампанское, оно действует очень релаксирующе. Сейчас я уже об этом вспоминаю с невероятной тоской, но знаете, вот у меня однажды в Штатах, это давно уже было, и заграницей это часто бывает, случился такой припадок лютого одиночества, безысходности, чувство, что жизнь прошла совершенно напрасно, что все незачем, и злоба страшная, и все меня ненавидят, и не так я себя веду, и сколько бы я ни работал, это ни к чему не приводит, кошмарное ощущение. Тут еще сынок мне позвонил, сообщил, он был совсем тогда юноша, сообщил, что он разбил телефон и надо срочно ему покупать новый, и это меня вообще окончательно вывело из себя. И тогда гениальная женщина Жанна Магарам, мой ближайший американский друг, силком пихнула меня в машину и отвезла в ближайший супермаркет, мы там купили бутылку ледяного шампанского. Я стоял и из огромного пластикового стакана пил, а она говорит: «Пей все! Все до дна!». Я пил это шампанское, мимо меня с испугом проходили американцы, и в том числе общие знакомые, которые изумлены были. Но Саша, вы не представляете, как отлегло от сердца, было полное ощущение какого-то камня, который упал с души. И к концу этой бутылки я вышвырнул ее в урну и говорю: «Жанка, слушай, все же нормально, окей, мир входит в колею». Это так было здорово, и я тут же выпил и вторую, нам, людям крупным, надо много. Вот это был случай, когда меня шампанское спасло. Я много раз видел как вы, выпив его, становитесь опять шестнадцатилетней, вот той, которую я вижу в вас всегда, и которую сквозь десять лет, отделяющих вас от этого возраста, и которую я люблю неизменно.

Так, на этой прекрасной позитивной ноте…

На этой позитивной ноте мы прощаемся. Вы можете себе позволить все, ребята, идите и умеренно бухните, и помните, что вы приобщаетесь через это к тому эфиру, который передает великие русские мысли.

Так, это была лекция не о пропаганде алкоголизма, это была лекция об алкоголе в жизни и творчестве русских писателей. Спасибо большое, Дима. Дмитрий Львович Быков был с нами. Всем пока, берегите себя и свое здоровье, много не пейте и лучше читайте хорошие книги, и оставайтесь, конечно, на Дожде. До свидания, это была Александра Яковлева и программа «Лекции».

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.