«Я не буду делать кино про мудаков»: режиссер Наталья Мещанинова о новом сериале про стендапера «Пингвины моей мамы», душевных травмах и как ее все детство насиловал отчим

Привет. Меня зовут Анна Монгайт, это программа «Женщины сверху». У нас сегодня интервью с Наталией Мещаниновой, режиссером и сценаристом, и вообще, мне кажется, самой откровенной женщиной в русском кино, у меня такое ощущение.

Наташа, ну вот вышел новый сериал, это такой информационный повод для нашего разговора формально, он называется «Пингвины моей матери». Я смотрела только одну серию, и она меня невероятно впечатлила. Сериал про подростка, у него есть хобби, он стендапер, а еще у него есть семья, которая из лучших побуждений принимает все новых и новых приемных детей.

Он ужасно необычный, потому что вы наступаете сразу на большое количество мозолей, на которые наступать не принято. Из лучших побуждений, добрые люди, у них уже трое приемных детей, и вот они собираются принять четвертого, совершенно не думая о своем ребенке, о его чувствах, о том, каково ему в этом мире, в котором его вынуждают оказаться.

С внешней точки зрения так не принято, этих людей как бы нужно поддерживать, а мы формируем к ним, ну, негативное отношение, потому что действительно они не слышат своего ребенка.

Я считаю, что это норма. И невозможно нравиться всем, невозможно снять кино, которое бы, как парфюмер, убило бы всех своим запахом духов.

Там есть момент в самом начале, где молодой стендапер шутит о вере, о боге и так далее. Громко у меня компьютер работал, было слышно, и вдруг ко мне вбегает муж из соседней комнаты и спрашивает: «Что это?», говорит, не понимая, как вообще такое возможно, и говорит: «Что ты смотришь такое?».

Я понимаю, что это риск. И Женя Сидоров, который написал этот стендап, понимает, что это риск. У него был стендап про религию, просто мы этот попросили его написать, чтобы текст был оригинальным в нашем сериале. И то же с ним происходило, то есть это…

А что с ним происходило?

У него был стендап про Иисуса Христа. И такие же вот ситуации, которые вы видите в фильме, она практически взята из существующей жизни, потому что это происходит регулярно, кто-нибудь вскакивает и начинает что-нибудь там… Ну, у нас все так любят оскорбиться.

Я не хочу и не буду, это моя внутренняя цензура, делать кино про… У вас нельзя ругаться?

Нет, у нас можно, мы выложим это все в YouTube.

Про мудаков. Поэтому я всегда пытаюсь как будто бы не просто, не оправдать героя, но сделать его…

Про мудаков или для мудаков?

Про мудаков. А для мудаков, я не знаю, мне кажется, что я не могу им запретить смотреть что-либо.

Была же история про «Комбинат «Надежда», там была история про цензуру государственного в принципе формата, когда фильм не получил нормального проката, потому что …

Никакого не получил.

Никакого не получил, потому что в нем был мат.

Да, продюсеры были готовы к этому. Проблема в том, что мы прямо в самый закон попали, то есть вышел фильм в России, и через месяц был принят закон. Конечно, ходили слухи и все такое, но мы как-то втайне надеялись, что это не случится.

У нас были попытки «запикать», но очень любопытный был эффект, то есть когда человек стоит перед тобой и говорит вот такой свободной речью, с матами-перематами, ты как-то сначала, наверное, тебе режет ухо, а потом ты понимаешь, что вот он так говорит.

А когда его начинают «запикивать», во-первых, мои герои, они это не промежуточное слово, это глаголы, вот это все, ты вообще не понимаешь, что он несет, что происходит, что он имеет в виду, суть теряется. И еще они выглядят, как бы вам сказать, еще большими, как будто бы они должны быть запрещены, они выглядят не людьми.

Я хотела бы вернуться к этой истории про семью, потому что меня ужасно поразил этот сюжет, где Александра Урсуляк играет маму, и Леша Агранович, они играют классных вот этих родителей, у которых трое приемных детей, и они собираются взять четвертого мальчика.

Это же вообще совсем-совсем табуированная штука — критиковать, получается, добрых, хороших, жертвенных и эмпатичных людей, это вот то, что называется про «белое пальто», вот это вот все.

Я бы не сказала, что это можно назвать критикой, скорее это…

Конечно же это критика.

Но нет, я же не предлагаю согласиться со мной в том, что там они какие-то плохие, не такие. Я просто предлагаю рассмотреть вместе со мной любопытный феномен того, как человек, просто так как вы не смотрели и посмотрите, может быть, дальше, они берут мальчика, который оказывается очень проблемный и максимально неудобный.

И они начинают не справляться, а им кажется, что они уже научились справляться, вот у них, пожалуйста, очень приличные дети, просто загляденье. И им кажется, точнее, маме кажется, что она справится чуткостью, любовью, всеми своими привычными способами. И тут появляется человек, которого она вроде бы пытается полюбить, пытается его принять, но не может ничего поделать с тем, что он такой. И она начинает рушиться и не справляться.

Это попытка моя собственная и мое предложение зрителям посмотреть на то, как ты, может быть, из благих побуждений себя как-то супер переоцениваешь, и вообще ты занят собой, а не… Мама заполняет свои собственные дырки этими детьми, чтобы чувствовать себя хорошим человеком.

Женщина, которая нас консультировала, она посмотрела несколько серий и сказала: «Господи, как же я вам благодарна, что вы вообще рассказали эту историю, потому что меня задолбали люди, которые приходят такие, вот это…. Никто, сука, не готов! И меня задолбали возвраты этих детей обратно, потому что все такие — ой, а оказывается, я не могу, спустя год, два, три. И возвращают».

Просто это очень важно, потому что нельзя просто так считать человека отличным, хорошим только потому, что он решил усыновить ребенка. Неизвестно, какие у него мотивы внутри.

Вы очень классно понимаете и разбираетесь во всем, что связано с подростками и взрослением. Я вообще не понимаю, как можно чем дальше, тем лучше сохранить в себе это чувство. Это как с детской литературой, люди, которые пишут классные детские книжки, будучи взрослыми, для меня это тоже абсолютная магия, потому что ты как бы забываешь и становишься фальшивым чаще всего.

А у вас есть какой-то вот этот отдельный талант, который вы в себе, видимо, как-то успели, в себе провоцируете, не знаю, докачиваете, и у вас это действительно получается. Почему вас до сих пор вообще это волнует? Вы уже давно не подросток, ваш ребенок еще маленький, то есть вы как бы… Почему вы продолжаете интересоваться этими людьми?

Мне кажется, что это самый яркий важный возраст в жизни человека, и от того, как он это пройдет, очень многое зависит. Наверно, я слишком, будучи подростком, слишком много переживала драм, и поэтому, вероятно, мои мысли и чувства к этому возвращаются возрасту.

Я обожаю общаться с подростками, я прусь от них просто невероятно, и мне очень-очень интересно, у меня просто не угасает любопытство на эту тему, правда. И я действительно опять снимаю сериал про подростка, у меня там девочка пятнадцати лет…

У вас сейчас еще один сериал про подростка?

Я вот ровно сейчас нахожусь в съемках и почти закончила. И главной героине тоже пятнадцать, и она тоже проживает очень страшные какие-то вещи. Наверное, еще вообще, конечно, это драматургически как бы манкая как бы…

То есть в них самих заложена драма, это такое время…

Конечно. Они же в жанре древнегреческой трагедии существуют как бы ежесекундно, и поэтому это как бы хороший драматургический материал, потому что с ними каждый день что-то происходит. И ты прямо…

Ты только следуй за ними.

Да, записывай.

А как найти классного актера вообще, который вот это все будет играть?

Его зовут Макар Хлебников. Меня можно было бы упрекнуть, возможно, в том, что я взяла сниматься сына своего лучшего друга и союзника…

А это, действительно, это сын Хлебникова, режиссера Хлебникова?

Да, это сын Бори.

Все говорят, что это закрытое комьюнити, все друг с другом все делают.

Фильм «Паразиты».

Даже детей рожают, потом всех снимают.

Конечно, естественно, всё в семью. На самом деле удивительно, что я посмотрела всех мальчиков Москвы, мы смотрели не пятнадцатилетних, а постарше, потому что там есть эротическая сцена, и нельзя…

А сколько Макару?

Ему на тот момент было восемнадцать лет. И там есть сцена, где ему там взрослая девушка тридцатилетняя делает минет, практически насилуя его в этом, используя его восторженность по поводу нее, она там… В общем, мы искали восемнадцатилетних.

Мы посмотрели всех, были очень толковые, талантливые и так далее. И тут мне Боря говорит: «Слушай, я не навязываю ни в коем случае, просто Макар проходил пробы у Тодоровского, и вот у меня там сохранилась запись, может быть, ты взглянешь, а вдруг…».

Он профессиональный актер?

Он вообще просто школьник на тот момент был, готовившийся к ЕГЭ и удачно провалив его. Я смотрю пробы, понимаю, что он там играет отвратительно, типа как бы не это, но у меня почему-то появляется четкое ощущение, что это он, и я должна его позвать.

И дальше он приходит на пробы, он заходит в дверь, и ты просто понимаешь, что в принципе можно ему сказать: «Ладно, пока. Утвержден». Но очень страшно, потому что у него нет опыта, нет даже особо понимания вообще чего, но при этом он абсолютно попадает в героя и транслирует через него себя.

Вы получаете и актера и еще друзей, которые все время наблюдают, как вы снимаете их мальчика и находятся внутри этой истории, как бы с прицепом, да?

Да-да. Но надо сказать, что прямо Хлебников так нервничал, он все время краснел, бледнел, дико переживал: «Ну что? Как он? Что он там вас подставил, наверное, наверняка уже сто тысяч раз?».

Мои родители такие, да.

Я говорю: «Отвали от сына».

Вместе с подростками у вас, значит, есть вот эта вот тема про школу. Как минимум, у вас была школа, у вас есть школа у Макара, и вообще это как бы некоторая тоталитарная такая институция, она у вас очень внятно отрефлексирована.

Это тоже какой-то собственный опыт, собственные переживания, которые такая легкая месть, что ли?

Ага, конечно, разумеется. Я на самом деле ненавижу школу, и самое ужасное, что я понимаю, что я начинаю свои чувства про школу навязывать своему ребенку. И я думаю: «Так-так, стоп-стоп»…

Который только начал.

Да. Она только начала, и я все время: «Да ну ее, эту школу!». Я думаю: «Так, спокойно». То есть у меня, конечно, есть разборки со школой, безусловно, но мне кажется, что сериал «Школа» с Лерой Германикой в этом смысле всех отхлестал по щекам. Если бы мы говорили про месть, то наверное, там бы была сатисфакция в полной степени.

Сейчас я просто понимаю, что это какое-то некоторое место, где все страдают: и Макар, и сейчас моя героиня, которая в принципе сказала: «Я больше туда не пойду» в девятом классе. Актриса тоже, она говорит: «Я не понимаю, как я сейчас после съемок приеду в свой Белгород, приду в эту школу, мне кажется, что я там просто умру».

Моя коллега Полина Милушкова, с которой мы работаем на Дожде, прочла вашу книжку «Рассказы» и сказала: «Это вот то, что тебя взорвет просто». Я ее прочитала недавно, и она меня действительно абсолютно взорвала вот этой вот, как вы говорите, гиперреалистичностью, вот этой вот запредельной искренностью.

Я была настолько эгоцентрична, что меня не волновал никто, ни моя семья, ни моя мама, ни люди, которые будут это читать или не читать, я абсолютно была направлена на то, чтобы это вывалить из себя и перестать быть единственным хранителем, сука, тайны какой-то, которая меня разрушила и разрушала бесконечно. Ее нужно было, как это сказать, лишить ценности, лишить ее вот этого «никому никогда ничего я», вот этого.

Просто как бы, знаете, как стендап-комики, которые рассказывают со сцены что-то очень страшное про себя, важно в эту секунду стать не обиженным, а наблюдателем, и это анализ какой-то. И когда ты выкладываешь вот так, в открытую, ты понимаешь, что тебя это начинает оставлять, ты от этого избавляешься. То есть, если ты написал и сложил себе в стол — ты ничего не сделал, а если ты сделал вот так — ты прямо действительно избавился.

История в крайне откровенном рассказе о взрослении, о своей сексуальности, о переживаниях, об отношениях с родителями, с близкими, вообще всё о себе, и в том числе история, как фактически всё детство, я подсчитала, примерно с девяти до семнадцати лет, Наташу насиловал отчим.

Я вот прочитала, и меня прямо реально колбасило потом, мне прямо было тяжело, прямо вот физическое ощущение было такое. Но с другой стороны, я поняла, если ты это сам рассказываешь, тебя уже не за что задеть, то есть ты как бы уже сам выложил, и тебя уже обидеть невозможно таким образом. Так работает?

Наверное, да. Я знаю, что она производит сногсшибательный эффект на всех.

Сногсшибательный.

Да. Но как бы кто-то, у кого-то до физического, вот как вы говорите, мне было плохо…

До дурноты, да.

А кто-то, короче, это так странно, когда вышла моя книжка, и начали читать ее мой близкий круг, выяснилось, что с каждой девочкой происходила какая-то странная история семейного насилия. Ну вот почти с каждой или там через одну: дядя, брат, дедушка, друг дяди, вот это вот всё в их близком окружении.

То есть такая массовая инцестуальная педофилия, да?

И хоть какой-то эпизод, малейший даже, но был. А потом еще выяснилось, то есть мне начало писать огромное количество людей, которые говорили спасибо, потому что я всю жизнь, там, не знаю, мне 55, я всю жизнь ношу в себе эту тайну, я теперь поняла, что так можно, и я поехала к своему отцу, который меня насиловал, отец там, и я впервые, я ему там, он почти в маразме, впервые за всю жизнь сказала, а он просто предпочел забыть, как бы типа, не было. Я впервые произнесла это вслух, и меня так попустило, просто ему вот так, ему и маме.

И это правда сработало на многих людей как щелчок для того, чтобы они поняли — секунду, это не табу, я не плохая, я не виновата. Короче, начала раскачиваться какая-то мысль внутри человека, чтобы как-то с этим, короче, справляться.

Героиней на самом деле всей вашей книги, наряду с вами, является, конечно, ваша мама, это как бы книжка о маме. Ну, получается так, это история про маму.

Ну, да.

И такая история невероятной совершенно виктимности и неосознанности, эгоизма в общем и так далее, при вашей любви. Мама читала книжку?

Она боится.

Но она знает, о чем она?

Да, конечно.

А как ваши отношения изменились после того, как вы ее написали?

Никак.

То есть она настолько научилась за жизнь закрываться и защищаться от правды, что она…

Она очень жизнестойкий человек, ее психика такая ловкая в этом смысле. Все, что может принести ей какую-то боль, она блокирует, вплоть до такого, короче, что когда я решила ей впервые признаться, рассказать все, произнести вслух, и я помню этот страшный день, когда мне было очень страшно произнести это вслух. Дальше я это сказала, дальше она плакала, билась в истерике…

Вы уже были взрослым человеком, это было уже после смерти отчима?

Да. Мне было уже типа что-то 27, и я это прямо помню по секунде, как это происходило. И прошло несколько лет, я снова подняла этот разговор, и выяснилось, что ее память вычеркнула это событие, она не помнила, что я ей это сказала. Это странно, и кажется каким-то фокусом или трюком, или не знаю чем, но так работает психика.

Такое защитное свойство психики.

Да. И у нее есть как бы подложные воспоминания, то есть она замещает другими воспоминаниями этот день. Я прямо, мне сразу в психиатрию захотелось пойти, мне прямо было так любопытно, интересно, я не поняла, как это вообще могло случиться.

Поэтому она не читает, потому что она боится, что это может ее ранить и боится не суметь с этим справиться.

И будет такая штука, как документ, который как бы вот все время тебе будет в глаза бить своим присутствием.

Ну а я не насильник и не садист, не требую этого. То есть она знает о существовании этой книги, физически в ее доме книги нет, она никогда не пыталась ее найти, искать, купить или попросить у меня, а я никогда не пыталась ей вручить эту книгу в общем.

В ней, в этой истории, просто есть поразивший меня сюжет, все прямо по каким-то психологическим канонам, удивительно, как история может развиваться.

Когда в конце вы встречаетесь с ней и своей тетей, и они пытаются обвинить вас в том, что вы спровоцировали, будучи ребенком, вашего отчима, на вот эти сексуальные контакты. Это прямо совсем как…

Как вам удалось переработать в себе обиду, которая, возможно, даже ненависть в какой-то ситуации?

Мне не удалось пока, я в процессе. То есть эта штука, это знание, которое будет со мной, наверное, до конца жизни. Я научилась как бы соседствовать и нормально дышать ровно, но я не переработала. Это, возможно, невозможно.

Как вы проецируете свое вот это вот очень тяжелое на самом деле детское подростковое состояние на географию? Проецируете ли вы на родной город, например, вообще на вот эту часть, не знаю, страны, мира? Потому что это же очень характерная эстетика и люди очень такие отдельные. Вы из Краснодара, это Краснодар? Краснодар очень отдельное место.

Да. Ненавижу его. Ну, конечно, проецирую. Абсолютно все связано, и даже запах, прямо понимаю, вдруг иногда я чувствую запах и думаю, блин…

То есть он сразу ассоциативен? Потому что, с другой стороны, это же юг, это витальность, это цвет, это вкус, это вот этот избыточный как раз эротизм, это жовиальность. Москва значительно более сдержанная и закрепощенная, и вообще холодная по сравнению с этой частью страны.

Получается, вы не любите то, что полагается любить — вот эту вот сочность, которая есть в этом месте.

Сочность, граничащая с распущенностью, с бесконечным нарушением границ, с фамильярностью и часто глупостью. Очень меня это все бесит, да. Я не люблю ездить в Краснодар.

Я с трудом еду на «Кинотавр», потому что это Сочи. Я стараюсь не выходить за пределы отеля, потому что я не люблю быть на юге нашей страны. Я ненавижу Анапу, вообще просто не могу ее выносить, потому что мы туда ездили с отчимом, с мамой, я очень хорошо помню, как мы там жили, работали на виноградниках, то есть вообще я ненавижу слово «виноград». То есть у меня, конечно…

Получается, вы и детство свое не очень-то любите.

Конечно, разумеется.

А как вообще вот жить? Это тоже мое как бы послевкусие после книжки. Как вообще жить с этим отношением, когда вот у тебя вот это вот, когда ты не любишь детство, как быть счастливым взрослым в этой ситуации?

Как еще любить детей и их детство, тоже вопрос. Не знаю, это какой-то определенный путь пришлось мне пройти, чтобы вообще в принципе принять, что ну, ОК, типа, допустим, так было, ты не изменишь прошлое, ты ничего не сможешь с этим сделать, ты просто сможешь сейчас, сегодня делать свою жизнь, брать судьбу за яйца и все такое.

Я очень долго не хотела детей никаких вообще, потому что я не понимала смысла, если так можно, типа, зачем семья, как бы она же разрушает… То есть у меня было очень много печальных мыслей по этому поводу.

Ну и в какой-то момент я сказала себе: так, стоп. Ну, давай будем сидеть до конца дней своих и дальше что? Не любить, не влюбляться, типа, не размножаться и что? Я сейчас замужем, в счастливом браке, у меня ребенок, и как-то я, конечно…

Вот этом меня, конечно, невероятно восхищает, чтобы имея такой опыт, который может человека остановить вообще абсолютно в развитии, и вообще остановить, и заставить всю жизнь переживать травму, вы очень круто состоялись. Это уже можно сказать, независимо от того, что вы будете делать дальше, потому что у вас есть несколько суперфильмов и суперпроектов.

Спасибо.

И вам удалось и по-женски реализоваться. Вы не боитесь, что вы свой травматический опыт передадите ребенку? У вас еще и девочка. Получается, что ваш детско-женский опыт, он как раз такой болезненный.

Я очень-очень много работаю внутри себя для того, чтобы этого не делать.

Чего этого?

Не передавать свой травматический опыт, свои страхи, потому что мы же награждаем все время детей своими вот этими своими тревожными состояниями, страхами. И я такая иногда, меня начинают посещать всякие мысли, вот это все, пугливость эта, что если со мной такое случилось, значит, это все непременно происходит, обязательно произойдет с моим ребенком.

Эта пугливость, вот эта тревожность, она, конечно, способна уничтожить просто все на свете. Не надо манипулировать этим и говорить — я такая перекрытая наглухо, потому что у меня травма. Видали? И все такие — ну, понятно, конечно, да. Нет, так нельзя! Никто не дает тебе права быть сволочью только потому что там тебя кто-то… Я в свое время как-то про как-то это про себя внутри передумала…

Себя [нрзб.] , да?

Да.

А еще вас всегда спрашивают про мужа, про вашу вот эту какую-то вот совместность, потому что это тоже очень нетривиальная история, в эту сторону просто, когда жена режиссер, а муж актер, хотя вы еще и сосценаристы, это немножко другая история.

Но меня знаете что интересует, мне всегда казалось, что работать вместе — это какая-то прямая дорога в никуда, в тупик и перенасыщение друг другом. У вас нет этой проблемы? Вам не душно все время вместе, то есть вы и снимаете, и пишите, и живете?

Когда мы работаем на площадке, мы не муж и жена, мы делаем сейчас конкретную работу. И мы даже не соавторы сценария, потому что мы можем сраться, спорить, доказывать друг другу что-то, соглашаться, обижаться там и все такое, то есть в написании сценария, в придумывании сюжета, это сложная очень штука, например, когда мы писали «Сердце мира».

А дальше Степа отстраняется как сценарист и начинает работать как актер, у него совершенно другие запускаются механизмы, совершенно другой разбор происходит внутренний, совершенно по-другому он вообще начинает существовать, отделяясь от меня, как подросток от родителей, сепарация такая в смысле в творческом. И дальше, когда мы встречаемся на площадке, это совершенно другая ролевая история.

А вы потом не приходите домой и не продолжаете обсуждать кино, пока не выключите свет в постели?

Ну да, конечно, обсуждаем чего-то. Нет, я на самом деле… Да, конечно, мы на самом деле все время обсуждаем все, бесконечно. Но иногда я так устаю, что я говорю: блин, я уже не могу, у меня такое ощущение, что меня сейчас вырвет как бы просто от слова любого…

Из фильма.

Да, любого, что произнесешь что-нибудь касательно работы.

Ваши герои реально говорят так, как люди говорят, как бы люди говорят из их страт, социумов и так далее. Как это вообще получается, вы, как писатель, ходите в народ? Как это работает, почему у вас получается, а у остальных не получается? Это вообще же раньше было отличительной стороной русского кино, здесь никто не разговаривал так, как люди разговаривают.

Когда мы писали «Аритмию», я понимала, что врачи разговаривают не просто, это не как мы с вами, у них какое-то другое, что ли, ритмическое строение фраз. И мне, чтобы поймать это, уловить мелодику, как музыку запомнить, я прямо болтала, болтала с разными вообще врачами.

А они иначе разговаривают, да?

Да. Никогда вы не скажете, например, что-нибудь типа «алкоголизированный».

А они скажут?

Да.

Получается, у них терминология как бы неожиданно влезает в живую речь, так интегрируется.

Да. Они забирают по «скорой» там человека с улицы, смотрят и говорят: «Зраки широкие. Сатурация 99, ему вкусно и хорошо». То есть какие-то такие странные штуки, «ему вкусно и хорошо», «алкоголизировался», ну что-то такое, ты не придумаешь это никогда сам, самостоятельно. Но я просто нахваталась этих всех впечатлений и словечек, и как бы их начала там интегрировать в речь.

Интересно, а вам важно, чтобы, например, условно, после сериала о подростках, важно ли вам, чтобы подростки оценили и приняли?

Да.

После фильма про врачей, как с «Аритмией» происходит, врачей «скорой помощи», врачи, хотя бы не обязательно врачи «скорой помощи», но врачи в широком смысле этого слова признали его правдоподобным?

Важно, конечно, да. Потому что мне, наверное, будет внутри себя стыдно, если бы мне позвонил бы кто-нибудь из врачей и сказал: ты что вообще, блин, наплела тут. Было наоборот, и я прямо собой гордилась, когда один из консультантов нашего фильма пошел на премьеру со своей женой, и мало того, что как бы они прямо были впечатлены действительно правдоподобием и все такое, так еще, значит, они сидят и смотрят сцену, где герой Саши Яценко, пытаясь примириться с женой, просто ложится на кровать голый, предлагая ей через секс помириться, и она приходит и говорит: «Бесишь! Оденься».

И он говорит: «Я чувствую какой-то резкий толчок в живот, и она говорит: «Ты зачем, сука, про нас рассказал?», то есть она подумала, что так как он консультировал, то он рассказал, в том числе, и какой-то эпизод, который вот у них ровно так происходил. И он мне звонит, говорит: «Представляешь, я огреб просто ни за что».

Когда выслушиваешь вашу историю, она как ролевая ужасно приятная, то есть в принципе можно не бояться бросать: не бояться бросать город, в котором ты вырос, людей, с которыми там у тебя не сложилось, профессию, которую ты не любишь.

Есть ли что-то, что еще необходимо бросить? Или вы уже все, что лишнее, вы бросили, и вы сейчас на плато благополучия?

ОК, я в состоянии ОК. Единственное, точно, с чем мне необходимо разобраться, это, наверное, алкоголь, но все, что мне нужно было бросить, да, уже произошло, и теперь я только набираю.

Как вы относитесь к собственной социальной успешности своей? Вы научились получать удовольствие от нее?

Я учусь. Но это очень сложно, и мне очень сложно. Вообще мои взаимоотношения с моим успехом, они, как выяснилось, непростые, потому что, блин, я к нему не готова оказалась. И я ловлю себя на странной мысли всякий раз, когда я получаю приз, я начинаю извиняться и говорить: «Ребята, я больше не буду, правда, честное слово. Это не я, а это они, вы извините. Я бы вам отдала, хотите, я вам отдам?».

Я понимаю, что у меня как бы в башке все время гуляет — вы так расстроены, я могу вам отдать, это мысли в моей голове, да мне не надо, да вы простите меня. Почему я типа не могу сама получить удовольствие от того, что мое кино признают, например, дают Гран-при?

Я только начинаю прямо разборки с этим, потому что я действительно, когда я стала заниматься кино, я этим занималась ради процесса, потому что это увлекательная очень история, и понятно, что я просто горю страстью, это история страсти. А когда это начало приносить вот это, я такая, меня это начало прямо пугать, «Да ладно, да?» «В смысле, вы говорите, мое кино вам понравилось, да? Ни фига себе!». У меня вот такое все время было.

И до сих пор я, вот вы говорите, я не ощущаю себя никакой звездой. Я действительно, наверное, живу в каком-то своем замкнутом мире, где не отслеживаю, честно говоря, я не отслеживаю публикации о себе, если только меня кто-то отметил в Facebook, я такая — о! Ну как бы я не ищу никаких доказательств, мне не интересно это.

И когда начинают там, не знаю, Макар дает интервью, у него спрашивают: «А вот вы первый раз снимаетесь и снялись у самой Мещаниновой», меня прямо передернуло, я думаю: «С каких пор я стала «самОй»? В смысле «самой», что это значит?». Я действительно, возможно, мне кто-нибудь не верит, но я искренне говорю, я всегда под большим впечатлением от таких, типа, просто я не думаю про это, я не думаю про себя так.

Я думаю: «Класс, мне дали снимать, мне дали денег, мне сказали — пиши, что хочешь, типа мы в тебя верим», я думаю: «Ни фига, класс!». Но потом мне говорят: «Ты понимаешь, что это исключительные вещи? Тебе просто дают карт-бланш, потому что ты звезда». А я такая: «А, а я думала, просто ребята классные».

У меня нет сценариев, которые лежат в столе. Когда мне кто-нибудь начинает — ну у тебя что-нибудь же там есть, наверняка что-то? Я говорю: «Нет». У меня нет ни одного текста, который не был бы, то есть, если я что-то беру, я, наверное, умру, но доведу до конца.

Это может быть уже потом плохо, хорошо, как-то оценено сторонними людьми, но я никогда посреди пути не сруливала, типа, написала и перехотела снимать. Все это реально как бы запущенная уже история, которая как бы ты не можешь уже остановиться просто.

Спасибо большое.

Спасибо вам.