Курс «Новый человек». Лекция 16. Дмитрий Бутрин. «Агрессия. Образ постсоветского насилия»

Советское общество было все-таки патриархальным. В патриархальном обществе, с одной стороны, регламентированы и ритуализованы виды насилия, которые к вам могут применяться. И по большей части вы, в общем, понимаете, в какой момент к вам может быть применено насилие, а в какой нет. Но объем этого насилия в патриархальном обществе вы определять не можете.

Изменение отношения к насилию произошло еще в поздние 60-е — ранние 70-е годы, когда для советского общества были характерны не очень понятные всплески бытовых скандалов, бытового насилия, каких-то попыток вырваться из регламентированного советского порядка путем хулиганства, пьянства, бытовых драк. В 70-е годы, допустим, в городе Александрове вполне могло случиться так, что на городском рынке толпа зачем-то линчует двух милиционеров, которые пытались арестовать какого-то пьяного солдата, после чего попытается сжечь местное ОВД. Вот таких эпизодов в истории Советского Союза было довольно много. Они замалчивались. Да, культуры насилия в этом обществе не было, но насилия было много, и потенциал этого насилия был очень большой. Это с одной стороны.

С другой стороны, уже, наверное, в ранних 80-х появилась новая криминальная культура, причем массовая криминальная культура. Первые бандиты, которые ставили людям для получения денежных знаков утюг на живот, появились в 80-е годы. Но, в принципе, любые люди, которые имели дело с частным предпринимательством ранних 80-х — а его было уже довольно много, — понимали, что есть люди, способные вне государственной системы применять насилие, и их много.

Мало того, на государство тоже толком нельзя положиться. Во-первых, первое подтверждение того, что советская милиция — это структура, в которой насилие не регламентировано, появилось также в поздние 70-е, а в ранних 80-х внутри МВД уже обнаруживались те же проблемы, с которыми мы сталкиваемся сейчас, в 2000-х годах. Это люди, произвольно обвиненные; это люди, искалеченные в отделениях милиции; это люди, которые чем-то не понравились проходящему милицейскому патрулю — тоже свойство 80-х годов.

80-е годы — это те же самые бандиты, те же самые молодежные банды, которые появлялись там, в Набережных Челнах, в Казани, в Тагиле, в Подмосковье, в Люберцах, где угодно. Все как-то быстренько сообразили, особенно с эпохой гласности, что это явление более-менее локальное и, в общем, обычному человеку, не хиппи, люберу, любера бояться совершенно незачем, наверное, он тебя бить не будет.

К концу 80-х годов общество стало гораздо более толерантным к насилию. При этом государство по мере потери дееспособности, с одной стороны, все больше применяло насилие; с другой стороны, оно слабело, разваливалось, и в 90-м году государство уже перестали бояться как структуру, которая осуществляет регламентированное насилие.

Собственно, смысл путча 1991 года заключался в том, что собрались какие-то двенадцать генералов в Кремле и собрались применить незаконное, но совершенно реальное насилие. Дальше выясняется, что эти двенадцать генералов — самые смелые люди во всем прогнившем советском аппарате насилия и танки их не слушаются.

В этом смысле ничего другого в августе 91-го года не произошло; мало того, новая власть сразу начала с того, что она ответила на танки не танками, не насилием. На самом деле это очень важный момент: позднее советское общество, конечно, не собиралось никого убивать, не собиралось мстить власти, ему вообще такое в голову не приходило.

Насилие в 90-е

Окей, государство у нас слабое, общество у нас патриархальное, не знающее особенно границ, старые законы про насилие отменены, придумываем новые. Где их, собственно, черпать? Первое, что появилось на месте регламентации насилия, — это была, по крайней мере в общественной жизни, система понятий. Она была почти полностью импортирована из уже тогда сложившегося и цветущего криминального мира.

Плохо это или хорошо? Конечно, для значительной части населения Российской Федерации это был ужас. На самом деле этот ужас в значительной степени иррационален. Я не призываю внести в Уголовный кодекс все криминальные понятия, но тем не менее к людям подошли и сказали: «Слушай, перестань дрожать, скажи, что лучше: отсутствие всяких норм по отношению к насилию или регламентированное насилие в виде понятий?» Человек, естественно, ответил: «Слушайте, ну, по понятиям как-то лучше, да, хоть понятно, откуда прилетит».

Понятия были альтернативой государственной регламентации насилия не очень долго. Уже, наверное, в поздних 90-х понятия вернулись туда, где родились, — в криминальный мир, и там они и были похоронены. Единственная сфера общественных отношений, где понятия как альтернатива государственным законам по применению насилия сохранились, это, как ни странно, предпринимательство. Не все предпринимательство — часть его просто попыталась уйти в белый мир, где все-таки действовали уже обновленные российские законы.

Если говорить о жестокости чиновников, которые готовы регулировать какие-то сектора экономики и применять в отношении предпринимателей и компаний насилие, то это terra incognita. Но единственное, что про это можно сказать: там допустимый уровень насилия гораздо выше, нежели общество может себе представить. Это область, где царствуют некоторые ужасы, и немногие люди, которые с этим сталкивались, знают, что это такое слепое пятно, которое общество не видит, и там по-настоящему страшно, и оттуда, в общем, бегут.

Но за пределами бизнеса, за пределами странных темных мест, где насилие не очень было видно обществу, общество довольно быстро стабилизировалось. Отчасти это была криминальная культура, отчасти это была культура самого общества. Манифестом этой культуры, принципов, философии стал фильм «Брат», который очень любят культурологи, поскольку там видна вся программа применения насилия.

Там есть прекрасная картинка, в которой существует старый, не регламентируемый мир насилия, и приходит герой, который предлагает какой-то другой набор правил. С моей точки зрения — омерзительный, но тем не менее все-таки лучше, чем вообще ничего. Поэтому фильм пользовался такой большой популярностью.

Любопытно, что следующий фильм, «Брат-2», показывал картинку других правил применения насилия, которая больше связывалась с государством, не имела собственной философии и была внешней. Государство уже в поздние 90-е, а особенно в ранние 2000-е опомнилось и сообразило, что вообще-то оно — аппарат подавления и вообще-то неплохо было бы кого-нибудь побить.

Насилие и государство

В начале 2000-х, когда люди уже по большей части привыкли к новому насилию, когда само по себе насилие пошло вниз, общество столкнулось с тем, что государство, и прежде всего правоохранительные органы, после десятилетней паузы наконец выдохнули и начали отстраивать себя заново как новый аппарат насилия. Это процесс происходил он по большей части незаметно, и в тот момент, когда общество столкнулось с эффективным и действующим исключительно в своих целях аппаратом насилия, который отрастило себе государство за это время, оно было шокировано.

В 90-х годах предполагалось, что участковый — это человек, который ходит и не знает, чем заняться, может быть, немножко сшибает с бабушек денег на рынке, но в целом это человек безобидный, и объем насилия, которое от него исходит, в общем, копеечный. Теперь сравним это с милицейской машиной, которая проезжает по улице в 2009 году, или милиционером, который к вам подходит на улице в 2011 году: уровень насилия этой структуры уже настолько велик, что вы, если вашу квартиру ограбят, с очень большой вероятностью просто не пойдете ни в какую милицию, которая переименована в полицию, ровно потому, что вы опасаетесь потенциального насилия по отношению к вам гораздо больше, чем верите в пользу, которую может принести полицейское расследование.

Новые силовые структуры проделали совершенно удивительную эволюцию. По сути, в определенный момент полицейская проблема даже превысила по своему значению значение коррупции. Сейчас, слава богу, с этим проще, хотя мы не гарантированы от того, что в 2020 году полицейское насилие вернется.

Преступность

Что с обратной стороны? С обратной стороны — уровень преступности в стране. Россия не стала, да, там, страной, победившей преступность. Те ужасы, которые слышали про 90-е годы, мы довольно быстро преодолели, и уже в 2000-х годах Россия за исключением убийств стала страной, в которой естественная склонность населения к криминальным действиям невелика, на уровне Северной Европы. В современном российском обществе бандит как таковой — фигура малоизвестная, экзотическая, и, в сущности, гораздо проще себе представить генерального прокурора на его месте.

Мало того, возникает даже ощущение, что если бы не совершенно немыслимая жестокость государства в области наркополитики, то Россия довольно быстро стала бы страной, в которой довольно мало тюрем и лагерей, потому что едва ли не половина контингента тюрем и лагерей — это люди, так или иначе связанные с наркокультурой; все остальные — это довольно немногочисленные убийцы, насильники и так далее.

Существенная часть контингента тюрем — это люди, которых просто так посадили, их там довольно много. Другая значительная часть контингента российских тюрем и лагерей — это люди, которые успешно применили насилие, в основном в своем семейном или дружеском кругу. Много ли этого? В России весьма велик уровень убийств, он, несомненно, снижается по сравнению с 90-ми годами, однако остается чрезвычайно высоким.

Известно, откуда берутся эти убийства, известно, каким образом с ними бороться, известно, куда они денутся в будущем. Это практически гарантировано. В значительной степени советская культура насилия — это культура алкоголизма; в значительной степени те, кто попадает в тюрьмы за убийство, — это люди, которые дали топором по голове собутыльнику. Умышленное убийство, совершенное с корыстными целями, — это достаточно большая редкость даже по меркам Западной Европы.

Россия в этом смысле — патриархальное общество и к такого рода насилию не склонна. Скорее мы склонны к спонтанному насилию, к спонтанной жестокости, к нерегламентированной жестокости, к жестокости просто так.

Отношение к насилию

Все эти 30 лет неподготовленное к изменениям насилия советское и постсоветское общество воспринимало насилие по большей части чисто эмоционально. Это плохо, потому что вот сейчас, по прошествии 30 лет, объяснить, что все эти 30 лет мы по большей части вопили от ужаса в ситуации, которая была не так уж плоха и которую можно было в процессе рационализировать, уже практически некому.

Миф о страшных 90-х, об ужасе реформ, об утюге, который ставился каждому второму на живот с целью добычи денег, о страшных бандитах, о золотых цепях — это, конечно, уже часть национального мифа, часть национальной культуры, следует воспринимать его именно так. С одной стороны, это наше героическое прошлое; с другой стороны, это несомненный миф.

Тем не менее мы можем констатировать, что всплеск насилия был, общество с ним разобралось с ужасом в глазах, этот процесс закончился. И, видимо, то, что с насилием будет происходить дальше, к тому, что было, уже не имеет практически никакого отношения.