Курс «Новый человек». Лекция 10. Дмитрий Бутрин. «Дело жизни. Новое отношение к труду»

Самоощущение советского человека при этом действительно строилось на труде, никуда от этого не денешься, и всякий человек знал, что до тех пор, пока у него есть работа, он не пропадет в этом обществе. Можно было просто взять трудовую книжку, выписать из нее место работы, после чего давался совершенно полный портрет человека, ничего добавлять не нужно.

Неважно — если речь идет о женщине, — блондинка это или брюнетка. Неважно, замужем она или не замужем. Важно, что она инженер или доярка. То, что в 1967 году она ушла с одного завода и пришла на другой завод, — вот это действительно важно.

В России очень низкий уровень забастовок, очень низкий уровень трудовых конфликтов. Тем не менее, ориентируясь на советскую норму, нынешние власти страшно боятся любых проявлений трудового недовольства и стараются защитить рабочего человека, несмотря на то что идеология, которая должна была защищать рабочего человека, уже давно закончилась.

Отношение к богатству

Уровень социального расслоения в довольно бедном советском обществе был достаточно низким, и в тот момент, когда появилась возможность создать новое общество с другим уровнем расслоения, люди открыли для себя, что помимо труда есть еще ценность под названием богатство.

Формально советское общество было обществом равных. Это означало достаточно низкий коэффициент социального расслоения как по доходам, так и по имуществу. Богатство в советском обществе было вещью двусмысленной. С одной стороны, богатство, несомненно, осуждалось. В официальном Кодексе строителя коммунизма богатых людей совершенно не было, богатый человек был по определению грешен. С другой стороны, конечно, это все было не совсем так, причем даже в коммунистической идеологии. Все испортили Великая Отечественная война и послевоенный период, когда восстановление народного хозяйства требовало некоторой зажиточности большей части населения, а большая часть населения Советского Союза была сельской.

В мемуарах советских наркомов финансов сороковых годов описывались совершенно замечательные истории про то, как при вынужденном отпуске цен в 1941–1942 году на колхозных рынках появлялись крестьяне, которых почему-то не мобилизовали и которые на свободном рынке на огурцах зарабатывали какие-то несметные тысячи и миллионы и клали их на книжку. После чего к ним приходили представители советских властей и говорили: «Слушай, ты же не можешь быть таким богатым. Давай ты хотя бы танк купишь». Там появлялись удивительные танки зажиточных крестьян, самолеты от Русской православной церкви и прочие замечательные вещи. То есть богатство само по себе не было осуждаемо, оно просто было очень специфической вещью. Советские академики, советские артисты были богатыми, и это все более или менее знали. Они могли покупать себе по десять машин, хотя обычный человек не мог себе купить даже одну. И это богатство было до какой-то степени знаком социальных заслуг.

Поэтому новое общество в девяностых годах, когда увидело возможность богатства, немедленно ассоциировало богатство с заслуженностью этого богатства. По сути, произошло очень своеобразное изобретение буберианской этики. Бубер говорил, что всякий правильно трудящийся, правильно думающий человек будет богатым. У нас эту этику замечательным образом перевернули и сказали буквально следующее: если человек богатый, то он, в общем, и правильный. Это был очень краткий период, когда все российское общество экспериментировало с новым статусом богатства.

Оно в реальности не понимало ничего: ни как это богатство зарабатывается, ни хорошо это на самом деле или плохо, ни допустимо ли насилие при приобретении богатства, правильны ли лозунги социал-дарвинизма, существует ли протестантская этика. Как только вы выкидываете отношение к труду как к чему-то обязательному, как к тому, что вас определяет, у вас появляется практически неограниченное количество счастья.

Почти все рассказы девяностых годов основаны на том, что человек был счастлив от того, что ему не надо ходить на работу. С другой стороны, всеобщее желание денег до начала двухтысячных годов приводило к очень странным результатам: деньги появлялись, исчезали, но ни у кого толком не задерживались, за исключением очень узкого круга лиц, которые немедленно социально изолировались и начали жить в каких-то странных замках: остатки этой архитектуры можно видеть сейчас на основных дорогах, выходящих из Москвы, в пригородах — это действительно настоящие донжоны, которые призваны защитить бог знает от чего. С другой стороны, на уровне населения мелкие деньги, которые люди зарабатывали, немедленно тратились. Об этом часто рассказывают в личных историях о том времени. На самом деле одной из свобод девяностых, о которых до сих пор тоскуют, является именно вот эта постоянная смена социального статуса.

Во многом игра в богатство и игра в отношение к богатству определялась тем, что богатство до сих пор было чем-то плохим, и заработать его можно было временно и как бы в игре. Если смотреть массовый кинематограф середины двухтысячных, то там постоянный сюжет — это упрощение какого-нибудь олигарха до простого человека и сцена, в которой олигарх выпивает с собственным охранником.

Случайность распределения богатства среди людей в девяностые годы — это факт, который долгое время пытались в публицистике опровергнуть. Люди пытались объяснить, что нет, мы это заработали, мы, в конце концов, дети академиков, мы новая социальная элита, но, в общем, общество прекрасно понимало, что богатство — это нечто, насыпанное сверху, это просто так кости выпали. Какой-либо трудовой этики, помимо советской, при которой человек оправдывался трудом, обществом, в общем, до сих пор не выдумано.

Предприниматели и чиновники

Пространство предпринимательства появилось стихийным образом вместе с либерализацией цен 1991 года. В определенный момент у людей просто закончились деньги, и поскольку способы их добывания в новой реальности еще не были изведаны, люди совершенно стихийным, естественным образом обнаружили целую сферу работы — это называется «купи-продай». Можно было взять то, что у вас накопилось за долгие годы жизни при советском строе, отнести на рынок, получить деньги и на деньги приобрести то, что вам нужно прямо сейчас.

Предполагалось, что именно эти люди, особенно после процесса приватизации, особенно после процесса обучения предпринимательскому делу, и станут основой общества. Общество совершенно прекрасно пережевало этих людей, выплюнуло, и в настоящий момент культура предпринимательства делится на две части. Первая часть — это предприниматели, которые, по сути, заняли место советской управленческой элиты. Если спросить про самоощущение богатого человека, который владеет заводом, то он довольно быстро скажет: «Знаете, ребята, я тут примерно такой же директор, как тот, который был здесь в семидесятых годах. Собственность мне нужна только для того, чтобы это работало». Такие предприниматели достаточно мало общаются с остальной частью общества и в целом, конечно, чувствуют себя в стране не очень уверенно, потому что общество до сих пор не воспринимает их ни как социальных партнеров, ни как хозяев, ни как внешних управляющих. Другая часть предпринимателей — это предприниматели, которые, как ни странно, занимают то же самое место, которое занимал трудящийся человек в советском обществе. Они зарабатывают себе сами, это самозанятые люди. Люди, которые погружаются в мир частного предпринимательства, особенно мелкого, сейчас уже заранее знают, что вступают в лотерею с гарантированным доходом при участии в этой лотерее.

Это люди, которые не стали основой нашего общества. Вместо этого пока что экономической основой нашего общества является совсем другой класс — это восстановленный класс сотрудников государственной службы. С одной стороны, государевы люди — это люди, которые гораздо больше, чем предприниматели, по своим текущим делам взаимодействуют с остальным обществом. С другой стороны, это род занятий, который сильно изолирован, в том числе языком. На чиновничьем языке, как известно, говорить невозможно, и одна из проблем в налаживании электронного государства заключается в том, что внутри себя административный класс прекрасно понимает эту птичью речь, но потребитель, как только сталкивается с формулировкой на портале госуслуг, конечно, впадает в оцепенение и говорит: «Ребята, я не знаю этого языка. Это написано не по-русски».

Этим занимается примерно полтора-два миллиона из 140-миллионного населения Российской Федерации, занимается с большим удовольствием и с некоторой обреченностью, потому что по большей части этот класс понимает, что, несмотря на свою вовлеченность в достаточно денежный и в достаточно важный процесс государственного управления, он, конечно, ничем особенным этот свой особый социальный статус не заслужил. Может быть, их не придут бить, но рано или поздно их придут выкидывать люди, которые более компетентны, потому что уровень образования российского административного класса, конечно, оставляет желать лучшего.

Тем не менее есть и другая тенденция в этом административном классе, который сейчас сильно изолирован от общества. У него своя сильно искореженная советская трудовая этика; в частности, искорежена она системой мотивации и возможностью коррупции. Тем не менее это та же самая советская трудовая этика.

Изоляцию административного класса от остального общества можно определить даже визуально. Это уже практически всегда новая эстетика, которая обычными людьми воспринимается с некоторым недоумением. Огромное пространство, заставленное позолоченными белыми диванами с какой-то хитрой лепниной и какими-то аллюзиями на палладианство на потолке — нормальный человек не воспринимает эту эстетику как свою и понимает, что это нечто государственное.

На пути к социал-демократии

Главный страх всех философов, всех публицистов, всех политиков девяностых годов заключался в том, что советское общество просто умрет от дикого капитализма. Заклинание про дикий капитализм было совершенно всеобъемлющим. Те люди, которые говорили про дикий капитализм, ничего не понимали ни в капитализме, ни в экономике, а вот в культуре они периодически понимали, и основной страх заключался в том, что общество будет захвачено примитивными и очень простыми социальными отношениями, при которых всякий человек, желающий успеха, должен взять инструмент для труда и дать какому-нибудь своему коллеге по голове для того, чтобы этого успеха достигнуть. Эксперименты где-то, наверное, к 1999–2000 году закончились тем, что общество внезапно довольно легко осознало себя как социал-демократическое.

Это очень необычный эффект, который на самом деле сильно маскируется нынешним достаточно авторитарным политическим режимом. Общество не может выдвинуть политические структуры социал-демократического толка, которые бы захватили власть, но я думаю, что это просто вопрос времени: либо существующие власти трансформируются в настоящих социал-демократов, либо социал-демократическое общество выдвинет какую-то политическую партию, которая просто захватит власть. В этом смысле, конечно, наше общество находится вечно в 1917 году, причем не в октябре, а в феврале, когда основная программа для всего общества — эсеровская или социал-демократическая.

Мы очень похожи на раннюю веймарскую Германию, и, наверное, самым удивительным результатом нашего отказа от того, что владыкой мира будет труд, будет то, что рано или поздно этот лозунг все-таки начертают над стенами Госдумы. Мы будем жить в обществе, которое вновь вернулось к трудовой самоидентификации, но уже совсем в новой форме.