«Госдума работает с пистолетом у виска». В какой момент Россия потеряла парламент, и как его вернуть

Гаазе: Вот Владимир Александрович ввел очень важное различение между парламентом и Советом народных депутатов, потому что Совет народных депутатов — это, согласно первому декрету советской власти, орган, обладающий всей полнотой государственной власти.

Рыжков: Абсолютно точно. Это не институт власти, а сама власть.

Гаазе: То есть это власть, как она есть. Это правильное различение, но я имею в виду другое различение, между парламентом и легислатурой. Государственная Дума — это не парламент, Государственная Дума — это легислатура, это палата голосования. Ровно в том смысле, в котором палата голосования была у Наполеона, ровно в том смысле, в котором палаты для голосования были у мексиканских диктаторов во второй половине XIX века. Тот факт, что в этой палате для голосования Кремлю до начала 2000 года не получалось получить убедительное большинство, а до 2007 года не получалось получить большинство конституционное, не означает, что у этой легислатуры были властные полномочия. Властные полномочия у этой легислатуры были бы только водном случае: если бы конституционный дизайн предусматривал перевернутую схему назначения председателя правительства — президент согласует внесенную парламентом кандидатуру, а не наоборот.

Давайте посмотрим, политика проверяется в предельных сценариях. В предельных сценариях Государственная Дума действует с пистолетом у виска, любая форма несогласия с президентом кардинально по его курсу: вотум недоверия правительству, трехкратное неподтверждение полномочий президентского кандидата на пост председателя правительства означает роспуск Государственной Думы. А за роспуском Государственной Думы, у нас нет юридических механизмов, единственный юридический механизм, который у нас есть, — это закон о чрезвычайном положении, который не может быть введен в действие, потому что его должны подтвердить обе палаты парламента. Государственная Дума действует с пистолетом у виска, поэтому она легислатура, она не парламент.

Нет отграниченного объема полномочий Государственной Думы, в которых она была бы автономна и независима от президента, в которых она могла бы, согласно Конституции, оказывать президенту сопротивление. Ни одного такого полномочия у Государственной Думы нет. Все полномочия, которые предусматривают конфликт с президентом, это терминальные полномочия, которые запускают процесс роспуска Государственной Думы.

Вопрос о статусе Совета Федерации отбрасываем сейчас, это другая совершенно история. Все-таки, когда мы говорим про парламент, мы имеем в виду Государственную Думу. Поэтому, да, до тех пор, пока не была отстроена политтехнологическая машина так, как она была отстроена в 2002-2003 годах, не удалось получить большинство в легислатуре. Но я напомню историю 1998 года с импичментом, Ельцин отправил гонцов, и мы помним, что было: на тайном голосовании коммунисты не сумели собрать нужное количество голосов, хотя еще вечером, накануне этого, казалось, что у них нужное количество голосов есть. Парламентаризм — это не вывеска, парламентаризм — это не здание с колоннами. Парламентаризм, как и разделение властей, (кстати, в России у нас не реализован принцип разделения властей, у нас реализован принцип разделения властных функций), парламентаризм — это наличие автономных от других ветвей власти полномочий, вторгаться в которые нетерминальным способом не могут никакие другие ветви власти. У президента такие полномочия есть, у Государственной Думы таких полномочий нет.

Владимир Александрович?

Рыжков: Здесь, мне кажется, Константин излагает такой очень популярный взгляд, что Дума всегда была дерьмо, и сейчас она дерьмо.

Гаазе: Я этого не сказал.

Рыжков: Ну, смысл такой. Мне кажется, такой упрощенный подход нас способен ввести в заблуждение, потому что тогда мы перестанем различать две принципиально разные эпохи, эпоху Ельцина и эпоху Путина. Нет сомнений, что когда мы работали в девяностые годы, а я это уже помню в сознательном возрасте, я прекрасно понимал, где я, что я делаю, какие мои полномочия, и я ощущал пистолет у виска. И это было неоднократно, в частности, когда Ельцин продавливал кандидатуру Сергея Кириенко, и ныне здравствующего, то Кириенко был проголосован нами в третий раз просто под прямой угрозой роспуска Государственной Думы, фактически нового разгона парламента.

Но я вижу эту картину несколько иначе, ровно вот в определениях Константина. Властные полномочия, уверяю вас, когда я работал в первой Государственной Думе, и во второй Государственной Думе, у нас были реальные властные полномочия. Началось все с того, что мы провели амнистию участникам событий 3 октября 1993 года, причем сразу же. Ельцин был категорически против, но тем не менее Государственная Дума подавляющим большинством амнистию объявила, и люди вышли из тюрем. По законодательству практически мы были сопартнерами, мы не были машинкой для голосования, как сейчас Государственная Дума. Уверяю вас, в тысячах законопроектов была депутатская воля, в том числе моя госдепутатская воля. Важнейшая функция парламента это бюджетная роспись.

Уверяю вас, в девяностые годы правительство все сидело в нас в Государственной Думе, все министры. У меня на Комитете сидел, я работал в Комитете по делам федерации, у меня сидел сутками Антон Германович Силуанов, который тогда возглавлял департамент региональный Минфина, и мы в кабинете сначала у Михаила Задорнова, а потом у Александра Жукова, все здравствующие до сих пор политики и банкиры, мы сотни миллиардов рублей перебрасывали со статьи на статью. Мы совершенно спокойно забирали сотни миллиардов у МИДа, у Министерства обороны, у других структур, и перебрасывали их на социальные нужды, перебрасывали их на региональное развитие, на региональные инвестиционные программы и так далее.

Мы могли влиять на правительство, и самый ключевой момент был, когда после того, как дважды отклонили Черномырдина, это уже после дефолта 1998 года, Дума фактически навязала Ельцину кандидатуру Евгения Максимовича Примакова. И более того, Примаков составил первый кабинет парламентского большинства, то, что не было предусмотрено Конституцией. Но он пригласил Шохина из НДР, он пригласил Задорнова из «Яблока», он пригласил Маслюкова и Кулика из Аграрной партии и Коммунистической партии, реально кабинет Примакова это был думский кабинет, это то, о чем мечтал еще Милюков на сто лет ранее. И этот думский кабинет, Константин, в конце 1998 года принял первый постсоветский бездефицитный бюджет, который предопределил начало роста экономики во многом.

Поэтому здесь я не то чтобы не согласен с тем, что говорит Константин. Он абсолютно прав институционально, что парламент был ослаблен. Он был связан по рукам и ногам, у виска была вороненая сталь пистолета. Но в девяностые годы это было место для дискуссий, это была реальная властная площадка, и я за это ручаюсь.

Я могу еще до утра множить примеры, когда Дума навязывала, меняла законы, отклоняла президентские инициативы. Самый известный пример ― Земельный кодекс. Как известно, Путин хвалился потом: вот в девяностые годы не удалось принять частную собственность на землю, а я пришел и мне удалось. Так потому что было левое большинство. И хотя мы, демократическая фракция «Выбор России» и потом «Наш дом ― Россия», мы голосовали за Земельный кодекс…

А самая смешная история была с Андреем Макаровым, который сейчас в «Единой России» большой человек. Дело в том, что когда было решающее голосование по Земельному кодексу, по-моему, 1998–1999 год, не хватило одного голоса, потому что Макаров вышел по малой нужде. Это реально зафиксированный факт. И если бы он тогда не вышел по малой нужде, то уже в девяностые годы была бы принята частная собственность на землю.

Поэтому здесь картина чуть более цветная, чуть менее черно-белая. Да, парламент был очень сильно ослаблен рамками Конституции, но персональный состав парламента, кураж, который он имел, кураж людей, которые там заседали, в том числе и я, был таков, что даже в этих слабых институциональных рамках мы много чего себе позволяли. И с нами, безусловно, считался и президент, который к нам приезжал, премьер-министр Черномырдин не вылезал из Государственной Думы.

Я помню эти потешные сцены, когда мы сидели в зале заседаний совета Государственной Думы, обсуждали, что надо принять бюджет, а правительству каждый год не хватало голосов для принятия бюджета, потому что левое большинство. Владимир Вольфович Жириновский сидел, скучал, а потом брал слово и говорил: «Виктор Степанович, можно мы с вами отдельно потом поговорим?» ― и совал ему в карман какую-то бумажку, после чего фракция ЛДПР давала необходимые 16, или 17, или 24 голоса за то, чтобы бюджет был принят.

Поэтому это была реально властная площадка и это был реальный парламент. Конечно, было бы лучше, если бы уже в Конституции он был наделен полномочиями настоящего парламента, чего, увы, не произошло в результате событий октября 1993 года, но, по крайней мере, я видел свою роль. Я же был лидером фракции и первым вице-спикером. Я как раз свою роль видел в утверждении парламентаризма не как противовеса, лишь бы быть противовесом, а как полноправной ветви власти, которая представляет гражданское общество, может оппонировать президентской власти и исполнительной власти, может принимать качественные законы, а некачественные ― отклонять и, говоря высоким слогом, исполнять свой политический гражданский долг. И таких людей было очень много, и в первой Государственной Думе, и во второй Государственной Думе.

Константин, пожалуйста.

Гаазе: Короткая ремарка. Полностью соглашусь с аргументами Владимира Александровича и даже немножко позволю их себе развить. Если мы говорим о том, что максимум своих возможностей, максимум своих политических способностей парламент достиг осенью 1998 года, то мы говорим о том, что максимум своих возможностей парламент был способен достигать только в тот момент, когда состояние президента было на минимуме.

Сила парламента задавалась не Конституцией, а социально-экономическими условиями и тем, что Борис Николаевич, значит, сделал прошлым летом, да. Это важно. Это важно. Если бы кризис с премьером не совпал с кризисом с ГКО, не было бы никакого, действительно, фракционного правительства.

И второй момент. Битва за 1993 год, битва за интерпретацию 1993 года, ― это тоже аргумент Владимира Александровича, ― это битва за право называть эпоху Ельцина отдельно от эпохи Путина.

Да, именно.

Гаазе: Собственно, мы говорим здесь не о том, прав, не прав, были хорошие опции, не было хороших опций. История вообще не очень… То есть у истории есть понятие объективной возможности в качестве альтернативы, но это не очень популярная концепция.

Мы говорим о том, можем ли мы после событий 1993 года говорить о том, что эпоха Ельцина продолжалась до 31 декабря 1999 года, или мы должны говорить о том, что эпоха Ельцина как демократического лидера закончилась 21 сентября 1993 года, а, собственно, то, что началось дальше, привело нас, собственно, туда, куда мы пришли.