Ровесники распада. Что тридцатилетние выходцы из 15 бывших республик СССР думают об исчезнувшей империи

Дзядко: Прекрасно.

Монгайт: Кто еще?

Янис Дзенис: Вы так сформулировали вопрос про жалость к Советскому Союзу, я сразу начал думать о том, о чем же я жалею. Я вот точно жалею, что продал коллекционный жакет Margiela, который еще до Diesel, вот об этом я очень жалею. А такие гигантские институции, которые ко мне лично имеют очень посредственное отношение, я не то, чтобы как бы жалости в себе к ним не нахожу, я вообще не понимаю, как можно какую-то эмоцию к ним испытывать, потому что, ну…whatever, Советский Союз — ничего.

Монгайт: Нет, ну конечно, очевидная связь между наличием жакета Margiela и Советским Союзом, потому что при Советском Союзе никакого Margiela бы не было.

Янис Дзенис: Наверняка, да. Я же все-таки за Латвию сегодня, и я хочу сказать, что, возвращаясь, например, в Россию после лета у бабушки, я, в общем, и при Советском Союзе мог вполне себе тут козырять, ну окей, не Margiela, но тоже в общем неплохими штуками, потому что Латвия, в общем, конечно, в плане моды нормально так была, даже в составе.

Монгайт: То есть в принципе жалеть здесь не о чем?

Янис Дзенис: Мне так точно. Это же вопрос как бы относительно личного какого-то восприятия. Просто внутри там той же самой современной Латвии есть, конечно же, две такие пульсирующие вены: одна из них строит музеи оккупации и всякое такое, другая из них справедливо обижена на паспорты негражданина или какие-то еще штуки, которые остались после этого.

Дзядко: Давайте пойдем дальше. Можете передать микрофон?

Дана Нуржан: Меня зовут Дана, я родилась и выросла в Казахстане. Я родилась в 1986 году, в тот год, когда произошли печально известные декабрьские события, Желтоксан, когда тысячи людей вышли на площадь в Алма-Ате, в основном казахская молодежь. Поводом стало смещение партийного руководства, партийного лидера, Динмухамеда Кунаева, и замена его на не имевшего отношения к Казахстану Колбина.

Это были мирные протесты, которые очень жестко подавили со стороны центра, было много жертв, было задержано более восьми тысяч человек. И спустя пять лет именно эта дата, 16 декабря, стала Днем независимости Казахстана, когда Казахстан объявил о своем суверенитете, независимости.

У нас в семье об этом, спустя десять, двадцать лет, насколько я помню, мы это не обсуждали, не говорили, но это очень плотно обсуждали в школе, приглашались семьи, близкие жертв этих событий, и все разговоры велись в свете воспитания патриотизма, любви к Родине, и ценности и важности независимости, суверенитета и свободы. Но при этом хочу отметить, что Казахстан был последней республикой, вышедшей из состава Советского Союза.

Дзядко: Но вот для вас лично распад Советского Союза, думая об этом сейчас, это то, о чем вы жалеете, или то, что вы вспоминаете с облегчением?

Дана Нуржан: Сложно жалеть о том, чего ты не видел сам, невозможно ностальгировать о том, чего ты не чувствовал, не видел. Скорее я воспринимаю это как естественное событие.

Дзядко: Просто здесь вот интересно, что сказала Дана, что сложно ностальгировать о том, чего ты не видел, здесь сложно с вами поспорить, но одновременно с этим, если открыть интернет, то можно увидеть огромное количество пабликов в социальных сетях, ВКонтакте или аккаунты в Twitter, которые ведут люди, которым 20+, 25 лет, и пишут — эх, как хорошо было в Советском Союзе.

Дана Нуржан: Я могу назвать одну, наверное, причину. Мой отец был ярым коммунистом, он воспитывал меня вот в русле марксизма-ленинизма, жизнь — это борьба, вот это вот все. И я думаю, что эти люди, которые создают такие паблики и ностальгируют, наверное, выросли тоже вот в этой парадигме.

Монгайт: Кто еще? Прошу.

Дарья Пещикова: Добрый день. Меня зовут Даша, я родилась в Украине, но очень долго живу в России. И я как раз хотела, наверное, сказать о таком впечатлении не-распада, которое у меня было в то время, когда я жила в Украине, и очень часто ездила туда к родственникам, которые у меня живут до сих пор в этой стране.

И я могу сказать, что вот в то время, до 2014 года, ну до 2014 года уже не настолько, но до Оранжевой революции точно, ощущения распада в принципе не было. Было ощущение, что ты просто из одного города в другой едешь в той же самой стране.

У меня родня живет в Полтаве, это в принципе та территория, где всегда были относительно пророссийские взгляды, и сейчас довольно много людей остается, которые поддерживают теплые отношения к России и не очень позитивно реагируют на события последние, в том числе и мои родственники, которые там остаются.

И вот у меня было ощущение, что я просто путешествую по одной стране. Ощущения какого-то разрыва совершенно не было, оно появилось только позже. Сначала вот эти вот первые события Оранжевой революции, я тогда была еще довольно маленькой, но все равно уже это чувствовалось, потому что стало гораздо больше украинского контента на украинском телевидении, стало гораздо больше украиноязычных программ. Изначально, я помню свое детство, я почти не слышала украинской речи. И сейчас, когда я приезжаю туда, я вот чувствую уже эту разницу, этот разрыв.

Я не жалею, но я жалею о том, что в какой-то момент, с какими-то странами сразу, с какими-то позже, ухудшились отношения у России, или между собой у стран, вот об этом я жалею, что люди как-то стали дальше друг от друга и культурно, и политически, стало гораздо больше конфликтов. Хотя, может быть, они просто взорвались в какой-то момент, но в любом случае о том, что проявилось, я жалею.

Дзядко: Глеб, потом вы.

Глеб Пускепалис: Глеб. У меня родственники в Литве, фамилия литовская. Я представляю Литву. Могу сказать, что мои родственники в Литве жалеют о том, что распался Советский Союз, потому что сейчас прекращается российское вещание там телеканалов, очень тяжелая связь с Москвой в Литве, туда очень тяжело попасть сейчас. Там скорее люди сейчас находятся в Евросоюзе под властью Польши.

Литва всегда была сильна театром, баскетболом, землевладением каким-то, хорошим садоводством, но сейчас это все становится таким междусобойчиком, который никому не нужен, это остается как бы внутри страны и никуда, а раньше-то поставки какие-то оттуда были, что-то на общее благо Советского Союза, а сейчас это никому не нужная нация, скажем, как мне кажется, становится.

Монгайт: То есть вы ощущаете эту провинциализацию, что ли, да? Когда страна становится маленькой и периферийной.

Глеб Пускепалис: Маленькой ненужной страной сейчас становится, да. Она вроде бы есть, а вроде бы она как-то и забывается, становится… Люди разъезжаются оттуда, их там ничего не объединяет. Сейчас какие-то там национально-фашистские идеи у правительства, какие-то идеи, те, которых придерживались… Во время Советского Союза это было идеями, да, бравыми — мы одна страна, нация, а сейчас это все распадается во что-то непонятное. Каждый себе хочет как будто бы кусочек какой-то забрать земли, а не для общего блага, так скажем.

Монгайт: То есть при Советском Союзе было в этом смысле лучше.

Глеб Пускепалис: Наверно, да.

Татьяна Булгак: Меня зовут Татьяна, я родилась в городе Кишинев, большую часть своей жизни прожила в Молдове. И я бы скорее ответила на другой вопрос: хотела ли бы я сейчас жить в Советском Союзе? Нет, потому что многие ценности, идеология и те процессы, которые происходили при Советском Союзе, мне не близки. Мне скорее близки идеи о свободе, о свободе передвижения, о свободе самовыражения, о человеческом достоинстве и, в конце концов, о человеческой жизни.

Хотела бы я заглянуть в Советский Союз, посмотреть, как это все было? Возможно. И в случае Молдовы у меня есть такой вариант, да, я могу всегда поехать в Приднестровский регион.

Дзядко: Поехать в Тирасполь и увидеть, да.

Татьяна Булгак: Да, это такой непризнанный регион, который юридически является Республикой Молдова, где можно увидеть кучу статуй, монументов Ленина, советской символики, пустые прилавки и людей, которые бесконечно ностальгируют о том, как было прекрасно и какой был удивительный Советский Союз. И, вы знаете, мне хватает буквально одного дня, чтобы понять, что я не хочу этого и что мне это не по душе, мне это не нравится.

Монгайт: Отлично. Прошу.

Ваге Таамазян: Меня зовут Ваге, я из Армении. Не могу сказать, что я представляю Армению, я скорее просто из Армении. Я бы хотел продолжить эту идею о том, что этот вопрос, ностальгирую ли я по Советскому Союзу, жалею ли я о его распаде, на самом деле очень правильно перефразировать вопрос: хотел бы я сейчас находиться в Советском Союзе? И поддерживаю, точно тоже не хотел бы находиться.

Я сужу о Советском Союзе исключительно из рассказов родственников, из того, что я прочитал сам. Очевидно, я сам не видел, как эта жизнь выглядела изнутри. Но одних этих рассказов и одних этих историй просто становится абсолютно достаточно, чтобы понять, что эта система, которая существовала при Советском Союзе, была просто таким глобальным экспериментом над человечеством. Необычным экспериментом, интересным, наверно, это неплохо, что он состоялся, потому что, по крайней мере, у будущих поколений будет возможность посмотреть назад и понять, что мы это пробовали, это не получилось.

Нино Карчава: Здравствуйте, меня зовут Нино, я родилась в Абхазии, в Сухуми в 1991 году. Я скорее жалею о том, что пришлось пережить моим родителям, родственникам и, в частности, мне после распада, то есть... Извините. В военное время, Абхазия тогда была оккупирована. Я жалею о том, что пришлось пережить и сколько смертей унесла война, я скорее жалею об этом. Я считаю, что жалеть в принципе о том, что такая держава распалась, смысла нет.

Дзядко: Есть ведь люди, которые вам на это ответят: «Смотрите, Нино, если бы не распад Советского Союза, то не было бы войны в Абхазии, не было бы войны в Цхинвальском регионе, такая же единая Грузия спокойно продолжала бы себе существовать в составе единого Советского Союза».

Нино Карчава: Вы знаете, я об этом думала. Я часто иногда ностальгирую, так скажем, ностальгирую о том, что могло бы быть, но прихожу к тому, что даже мои родители ностальгируют, да, но все прекрасно сейчас живут в том порядке, который есть, и, так скажем, хотят забыть то, что произошло, потому что все, что в их воспоминаниях было до войны ― это все замечательные воспоминания, яркие, солнечные. После войны очень много времени потребовалось, чтобы восстановиться, чтобы прийти в себя, чтобы начать снова жить. У меня дедушка до самой смерти думал, что он вернется на свою родину. Поэтому я пришла к тому, что я ни о чем не жалею, главное ― идти дальше.

Навруз Бахтиер: Здравствуйте всем! Меня зовут Навруз, я родом из Таджикистана, проживаю в Москве с 2007 года. Что касается Советского Союза, где-то, да, были плюсы, но я не поддерживаю, я сразу скажу, я отрицательно отношусь к Советскому Союзу, так как там много минусов, например, свобода слова, не могли ехать за границу, железный занавес, говорят сейчас.

Дзядко: Да-да-да.

Монгайт: Смотрите, Навруз, сейчас тоже у нас не очень со свободой слова и очень многие не ездят за границу, так сложилась жизнь.

Навруз Бахтиер: Не знаю, что касается сейчас именно. Получше, чем в Советском Союзе, думаю. Хотя я могу процитировать слова Владимира Путина, он говорил: «Кто не жалеет о распаде Советского Союза, у того нет сердца, а кто хочет его восстановления в прежнем виде, у того нет головы». Это логично же?

Степан Шахназаров: Всем привет, меня зовут Степан, я родился в Узбекистане. Немножко неловко после цитаты Путина продолжать говорить, не думал, что я окажусь в такой ситуации когда-нибудь, но спасибо. Первое: мне очень не жаль распада Советского Союза. Более того, мне кажется странным сейчас, в настоящий момент жалеть о чем-то абсолютно естественном и каком-то само собой разумеющемся. Сейчас, из настоящего дня, кажется, что у Советского Союза другого варианта, собственно, и не было.

И, более того, я вот слушаю всех сегодняшних участников, все, конечно, жалеют о каких-то страшных последствиях этого распада. Но на самом-то деле зерна этих страшных последствий все были заложены как раз таки внутренней политикой Советского Союза.

Дзядко: Самой конструкцией.

Степан Шахназаров: Абсолютно точно, самой конструкцией, многократным перекраиванием границ между национальными республиками. Переселение насильственное народов, да. И в этом смысле как бы когда система становится очень неустойчивой, а в данном случае мы имели в виду сильный экономический кризис, начинают лезть все те вещи, которые рано или поздно должны были просто взорваться. И в этом смысле распад Советского Союза просто катализировал все те вот как раз проблемы и сложности, в том числе и основанные на национальных конфликтах, да, которые рано или поздно должны были каким-то образом себя проявить.

Я, например, шучу, что у меня русские и армянские корни, родился я в Узбекистане, живу в России, а все думают, что я еврей, но за этой шуткой всегда на самом деле скрывается один простой вопрос: почему мои родственники, почему мои родители и родители родителей вдруг оказались в городе Самарканде? Частично там люди оказались в Узбекистане еще до Советского Союза, какие-то мои родственники оказались там, когда бежали, например, от турок, какие-то родственники оказались там просто потому, что их насильственно переселяли из одного региона Советского Союза в другой, где-то в какой-то момент они все сошлись, и получился такой вот я.

Монгайт: Вы не жалеете. Я хотела бы, чтобы высказалась Ника. Ника, пожалуйста.

Ника Абдурагимова: Да. Привет, меня зовут Ника, я родилась в Баку и прожила там десять лет с рождения, потом мы переехали в Россию. И у меня было всю жизнь ощущение, мои родители страшно жалеют о распаде Советского Союза, разумеется, потому что того, о чем все здесь говорили, у моей семьи вообще не было. Были ценности, хорошее добротное кино, безопасность на улицах, вообще просто все супер.

Но, кажется, мои родители перепутали переезд из мусульманской советской страны в российский маленький криминальный портовый город Новороссийск, наш Советский Союз как бы сдвинулся на десять лет, он у нас немножко был еще все это время, пока мы жили в Баку. И для меня это тоже был переход из хорошей, успешной, солнечной прекрасной страны, где вообще все супер, помидоры отличные, люди не грабят, женщинам уступают места… Нагорный Карабах, конечно, но тем не менее. И вот мы переезжаем в маленькую криминальную Россию, там все ругаются дети матом, у всех, значит, кто-нибудь сидит в тюрьме и вот это вот все.

Я недавно просто поняла, что мои родители буквально перепутали, что произошло, они просто переехали в другое место, где у них нет друзей, где у них нет общего языка ни с кем, где они не понимают традиции и порядки, где все им кажется… То есть доходило до того, что мой отец делал замечания маленьким мальчишкам на улице, что они ругаются матом где-то в радиусе его дочери, так нельзя, я боялась, что его побьют просто, и все.

Поэтому у меня это все сложилось в такое суперотторжение от Советского Союза, потому что мне казалось, хотелось им сказать: «Проснитесь, чуваки, пожалуйста! Все, что вы мне очень сильно навязываете»… Они искренне это любят, настолько, что меня немножко подташнивает иногда. Хотелось их как-то разбудить, и мне это до сих пор не удалось, я уже просто перестала, все-таки пожилые люди.

Сердар Иоломанов: Здравствуйте! Меня зовут Сердар, я из Туркменистана, мне 28 лет, соответственно, Советский Союз я не застал. Уже, получается, 25 лет как живу в Москве. Исходя из рассказов моих родителей о жизни в Советском Союзе, да, наверно, я не жалею о том, что Советский Союз распался. И если бы мне предоставили право выбора, да, жить в то время, как тогда, при Советском Союзе, либо сейчас, я бы выбрал жить сейчас, потому что мне кажется, что тогда люди были более ограничены, чем сейчас.

Илья Сильницкий: Жалею, не жалею, как-то все равно. Ну, распался и распался. Ну, выжили, и прекрасно.

Монгайт: Тем более что у вас в Беларуси не то чтобы совсем распалось, так сказать, не очень ощущается.

Дзядко: Да, здесь, мне кажется, здесь у нас Беларусь примерно одной точки зрения с Латвией: распался и распался, whatever, так, по-моему, было сказано.

Монгайт: Михаил?

Михаил Плутахин: Меня зовут Михаил, я из Эстонии. Сейчас я, конечно, приезжаю каждый год в Эстонию, я обхожу все свои детские места, я провожу такое исследование, что изменилось, что не изменилось. По большей степени, ничего не меняется, да. Люди стареют, молодые уезжают, старики пьют.

Потому что, еще раз говорю, что самая такая большая трагедия вообще во всей этой истории, я только сейчас как-то понял, осознал. Вот распался союз, и мои родители, которые чувствовали себя дома, стали потихонечку чувствовать себя не дома, а вокруг врагов. И я приезжаю в Эстонию, я тоже не чувствую себя уже дома. Я чувствую, что это какая-то уже чужая страна.

Монгайт: А враги ― это кто в этой ситуации? О ком вы говорите?

Михаил Плутахин: Ну как? Враги ― это слишком громкое слово, да, но вот распался этот союз, да, и идут разговоры: «Вот, эстонцы не любят русских, русские не любят эстонцев». Приезжаешь в Литву, потому что моя бабушка из Литвы, я по крови полулитовец, не эстонец, но я жил в Эстонии, и там те же разговоры, да. Слышишь про драки, потом потихонечку слышишь новости о том, что, значит, эстонские школы, школы переходят на эстонский язык, что мы теперь не будем изучать русский язык, да. Где-то это резко происходит, где-то все-таки удерживаются. И так далее, и так далее.

На работу чтобы хорошо устроиться, нужно ассимилироваться вплоть до того, что ты должен поменять фамилию, да, не только паспорт, но и фамилию, потому что слышат русскую фамилию ― уже к тебе вот так вот относятся, да.

Монгайт: Вам есть по чему ностальгировать.

Михаил Плутахин: Мне есть по чему ностальгировать. По мороженому, по сметане, по молоку, по яйцам, которые не уступают в качестве.

Монгайт: Вы тоже ностальгируете по мороженому? Это какой-то индекс мороженого, связанного с Советским Союзом. Есть индекс помидора и индекс мороженого.

Дзядко: Еще индекса «Биг Мака», но это не из этой истории, да.

Монгайт: Это не оттуда.

Дзядко: Я видел, что что-то хотела сказать Грана и что-то хотели сказать вы, да.

Артем Темиров: Я просто услышал кучу обобщений, которые сегодня происходили, сейчас, когда мы говорили про жалеть, не жалеть. И все эти обобщения, как мне кажется, немножко требуют уточнения, что когда Советский Союз распался, он распался не потому, что кто-то чувствовал себя плохо или хорошо, да, потому что сейчас мы все время говорили про свой личный опыт, но наш личный опыт вообще-то на самом деле не очень кого-то волновал ни в Советском Союзе, ни сейчас. Просто живя в современной России…

Дзядко: Нас с Анной волнует, интересно, честно.

Артем Темиров: Живя в современной России, у меня есть ощущение, что мой личный опыт и мое мнение не волнует примерно никого. И поэтому я сейчас просто представил все эти разговоры, что если будет такой разговор через…

Монгайт: Это как в Советском Союзе, кстати.

Артем Темиров: Я вот и говорю, что если через тридцать лет будет эфир такой же, да, на Дожде, если вдруг еще Дождь будет существовать, и там тоже будут тридцатилетние, которые не жили в 2021 году.

Дзядко: И мы с Анной Монгайт с палочкой, да.

Артем Темиров: И у них спросят: «А вы бы хотели жить в России 2021 года?». Я думаю, большая часть людей скажет, что нет. Может быть, в 2051-м будет еще хуже, но сегодня, по крайней мере, кажется, что мало кто согласился бы жить здесь, если есть выбор жить в какой-то более свободной стране.

И при этом, да, тут важно понимать, что мы все время делаем обобщения, потому что есть огромное количество людей, живущих в России, которые, наверно, хотят жить в этой стране. Вот эта великая нация, встающая с колен, качающая нефть и газ, да, презирающая хорошие дороги, презирающая какое-то равномерное развитие ― это кому-то подходит. Да, тут просто есть такая историческая правда, что когда Советский Союз распался, был референдум, и больше половины населения Советского Союза проголосовало за то, чтобы Советский Союз сохранился, да.

Все на это наплевали, и поэтому тот факт, что Советский Союз распался, ― это не что-то, что было неизбежно. Просто эта неизбежность звучала сегодня много раз. Это не было неизбежностью, это было решение политических элит.

Монгайт: Сейчас мы не обсуждаем, по чьей инициативе он развалился, он уже развалился. Мы скорее обсуждаем, вот тридцать лет прошло, хорошая дистанция, чтобы оценить в том числе и результаты, и почему у кого-то есть какая-то ностальгия. Потому что Михаил рассказал, например, про свой опыт, есть некоторые выводы за это время, которые заставляют его ностальгировать по времени, когда все, например, были вместе. Очевидно, что в основном все ностальгируют по возможностям, которые давала интеграция, например. Есть такая проблема, действительно, интеграция давала кому-то какие-то дополнительные возможности. Да?

Дзядко: Я видел, что давно Грана…

Монгайт: Грана, прошу.

Грана Зия: Для меня, знаете, вопрос рассуждения, жалеть о том, что Советский Союз распался или нет, ― это как жалеть о несколько абьюзивных отношениях, которые у тебя закончились тридцать лет назад. И ты вот сидишь и думаешь: «Давайте я порефлексирую в пятьсотмиллионный раз».

Мне кажется, что, может быть, я сейчас звучу как наивный ребенок развитого капитализма, потому что я родилась уже после его распада, но мне бы больше хотелось, чтобы мы прекратили жалеть об этом или не жалеть, а научились жить в тех реалиях, которые есть, более самостоятельно, делать как страны, как моя страна конкретно, свои самостоятельные выводы без оглядки, без сетования, а сделали выводы и идем дальше, ребята. Мне бы очень хотелось, чтобы этот девиз как-то укрепился в головах людей, которые живут в современном мире.

Монгайт: Отличный образ, связанный с абьюзивными отношениями.

Дзядко: Да-да-да.

Монгайт: На самом деле очень точно.

Степан Шахназаров: Огромное количество представителей так называемых этих, дурацкое слово, национальных республик чувствовали, по сути, тоже некоторое стесненное состояние, когда был Советский Союз и когда у нас в политической элите…

Дзядко: И когда они посылали первым секретарем кого-нибудь из Москвы.

Степан Шахназаров: Исключительно москвичи, исключительно… Не москвичи, окей, русские люди с русскими фамилиями, русскоязычные, немножко украинцев было. Это почему-то было допустимо. В принципе…

Монгайт: Потому что мы один народ. Вы Путина читали?

Степан Шахназаров: Вам, наверно, можно так шутить. Я не буду потом так делать. Просто действительно же огромное количество людей в национальных этих республиках чувствовали глубокую обиду и притеснение со стороны русскоязычного населения. И довольно долго это было два полюса, и когда происходит вот такой неуправляемый какой-то разбег Советского Союза в разные стороны, вскрывались и эти болячки, и случались в том числе и какие-то конфликты между представителями коренного населения, если так можно сказать, и теми, кто жил там, не будучи коренным представителем этого населения.

По сути, это проблема распада любой колонии. Когда любая колониальная страна распадается…

Монгайт: Это она и есть, естественно.

Степан Шахназаров: Абсолютно точно. Происходит все абсолютно похоже.

Монгайт: Вот вы начали на самом деле, задели тему, на которую мы сейчас с Тихоном собирались с вами поговорить. И вы все, в принципе, уже об этом говорите. Как сказалось на жизни вашей семьи и вас в какой-то степени обретение вашей страной независимости?

Михаил Плутахин: Вспоминаю, как тогда все реагировали, и для меня это было так необычно. Я подумал: ну и что? Просто новый язык выучу, ну хорошо же! Эстонский вроде веселый язык. Я его так и не выучил, потому что не было практики, мы дворами не дружили с эстонцами, просто как-то вот так получилось, да.

А я их не понимал. Они так злились: почему я должна учить этот язык?! Или там же даже инструкции и все тексты тоже на другом языке появлялись, и выбора не было. И выбора не было, и надо было учить, а я враждую с этим, я внутренне сопротивляюсь, говорю: «Какого?! Нас же тут много! Мы не должны это делать! Нас тут больше половины русских в Эстонии! Да вы что! Сделайте второй государственный язык русский». «Нет, будете эстонский учить». А мне как-то было нормально.

Каким-то ветром дуло негативным, и ты это в себе откладываешь и думаешь: «Наверно, это так». А сейчас я понимаю, что в чем наша сила, да, и чему мы должны научить, наверно, наших детей?

Дзядко: Наша ― это чья наша? «Мы» в контексте нашей силы.

Михаил Плутахин: Мы, тридцатилетние, уже прошедшие этот опыт. В том, что если такое случилось, надо ассимилироваться, да, если тебе надо, то учи. Нет другой ситуации, да, вот попал ты в такую ситуацию, случилась эта пандемия, что тогда надо? Все, онлайн-уроки, онлайн это. Надо прививку сделать? Хорошо, сделаю. Посмотрим, что дальше будет, да.

То есть меня жизнь научила этому. Жизнь меняется, и ты тоже меняешься.

Монгайт: Отлично!

Дзядко: Даша?

Дарья Пещикова: Для меня какое-то реальное ощущение обретения Украиной независимости связано с событиями, конечно, Евромайдана. И так получилось довольно забавно, что до этих событий про политику мы говорили довольно мало в семье, с родственниками, с бабушками, дедушками, которые живут в Украине. Но после этих событий какое-то время мы говорили, а потом снова перестали, потому что это была и остается довольно больная тема.

Дзядко: Потому что разные позиции.

Дарья Пещикова: Потому что у нас разные позиции, они довольно парадоксальны. Я была человеком, который отстаивал позиции Евромайдана, а мои родственники, которые живут в Украине, отстаивали пророссийские позиции. И когда ты приезжаешь в Полтаву, приезжаешь в Украину, казалось бы, ты должен наоборот как-то по-другому говорить, может быть, не знаю, более активно защищать украинскую позицию, а выходит наоборот. Ты молчишь, чтобы лишнего не сказать, потому что будешь слишком проукраинским.

Конечно, это относилось исключительно к моим отношениям с бабушкой и дедушкой, которые там живут, но у них настолько советское сознание сохранилось, что для них действительно было очень болезненно наблюдать за процессами Оранжевой революции, потом Евромайдана, потому что они немножко законсервировались в советском времени, очень много ностальгировали по нему, потому что им-то действительно было по чему ностальгировать, они застали это, жили довольно хорошо в советское время, потому что это военная семья. Мне кажется, военные в принципе неплохо жили в советское время. И, в общем-то, получается, что независимость сказалась довольно парадоксально, повторюсь, на наших отношениях.

Опять же на границе, если я начну говорить на украинском, больше шансов, что у меня не будет проблем с пересечением этой границы. С моей точки зрения, это, в принципе, плюс. Это вот еще одна больная тема в наших разговорах с родственниками, которые не говорят дома на украинском и в принципе так очень фоново им владеют. Очень болезненные все эти процессы, связанные с украинизацией, с языковыми законами. «Почему мы должны говорить на украинском? Мы всю жизнь говорили на русском».

Монгайт: Это абсолютно то, что говорит Михаил.

Дарья Пещикова: Да, да.

Монгайт: А вот интересно, Янис, вы, например, вы же этнический латыш.

Янис Дзенис: Да, я говорю на латышском, но я также говорю на куче других языков и совершенно не страдаю. И вот эта дискуссия на тему: отменить образование на таком-то языке, разрешить, написать объявление рекламное на этом… Это настолько… Я вообще не понимаю, зачем вы спорите? Идите, поучитесь, все языки выучите, всем вам будет комфортно. Захотите, пойдете на английском почитаете, заходите, по-испански поболтаете, когда приедете туда. Если вам нужно будет в архиве покопаться в отношении своей семьи, пожалуйста, русский или латвийский, какой хотите выбирайте.

Это надо вам, идите и займитесь этим. И ждать, пока вам кто-то по телевизору скажет: «Чуваки, привет! Теперь мы говорим только на эсперанто!»… Камон, это вообще! Почему какие-то люди должны это тебе? Не потому что… У меня нет протеста, что вам какие-то люди назначают. У тебя есть свои определенные потребности, иди и удовлетвори их нужным для тебя способом. Есть миллиард возможностей в Латвии, курсы латвийского, русского языка, чего хочешь, вообще изучай хоть что, хоть марсианские иероглифы выкладывай, если это тебе нужно.

Почему это должна быть дискуссия? То есть если вам нечего больше пообсуждать, я имею в виду вот этих людей, которые устраивают огромные, реально какие-то на эту тему… Fine, я рад за вас. Но я реально не могу себя представить в этой дискуссии просто потому, что я, возможно, не знаю, white trash какой-то, но я реально не представляю себе глубину этой проблемы.

Дарья Пещикова: Просто все-таки я добавлю. Мне кажется, что это дискуссия не про языки, не про лингвистику, не про филологию, она всегда про политику так или иначе, к сожалению. Вот и все.

Монгайт: Это разговор на самом деле про ассимиляцию людей.

Дзядко: Как Михаил говорил, да.

Монгайт: Долгие годы не было необходимости учить язык той страны, того региона, в котором ты живешь.

Дарья Пещикова: Опять же если тебя понимают. Если понимают, то можно и не учить.

Монгайт: И вдруг внезапно у всех, в том числе и взрослых людей, вот эта необходимость появилась. Ясно, что появилось сопротивление внутреннее.

Янис Дзенис: Так а миллион всяких разных необходимостей появляется. В какой-то момент нам всем пришлось носить трусы, и, возможно, те, кто первый надевал их, тоже сомневались, стоит ли. Но сейчас мы в той ситуации, когда всем, в общем, желательно. И я отношусь к этому процессу ровно так же, как и ко всему остальному.

Монгайт: Хорошо.

Ника Абдурагимова: Так или иначе, конечно, мы скатываемся в обсуждение языков, когда говорится о том, какие изменения претерпела республика после того, как отсоединились. И на мою семью, в смысле папа, мама и так далее, это вообще никак не повлияло, потому что все говорили по-русски и по-азербайджански. Я не говорю по-азербайджански, мне очень жаль, что я в детстве закидывала учительницу по азербайджанскому и не понимала, что она от меня хочет, странный язык.

Монгайт: Хорошими советскими помидорами, постсоветскими.

Ника Абдурагимова: Да-да, прекрасными советскими помидорами, да.

Дзядко: Мороженым.

Ника Абдурагимова: И я очень жалею об этом сейчас, потому что я как раз учу много языков и училась в инязе, и прочая, прочая.

Но я не об этом хотела сказать, я хотела сказать о том, что сейчас для меня это разрыв с поколением, которое младше меня на десять-пятнадцать лет. Когда я приезжаю в Баку…

Дзядко: Они говорят только на азербайджанском.

Ника Абдурагимова: Они говорят только на азербайджанском, я не говорю по-азербайджански. Мы оба говорим по-английски, и мы говорим по-английски, я со своими племянницами говорю по-английски. Мало того, что я в целом плохо понимаю, как устроена их жизнь, им трудно мне объяснить, все-таки это мусульманская страна, это вообще все странные, довольно много странных порядков, это очень накладывается на все остальное, наверно, даже в большей степени, чем отсоединение республики и так далее. Но момент того, что я в принципе… Этот языковой барьер настолько какой-то абсурдный!

Монгайт: Секундочку. Странные обстоятельства. Но на самом деле религиоизация, да, мусульманизация ― это тоже последствие независимости.

Дзядко: Обретения суверенитета.

Ника Абдурагимова: Абсолютно точно. Именно так, да, так и есть. Потому что тот Советский Союз, которого я не помню, но примерно что-то видела, ― это совсем не мусульманская… Не совсем мусульманская страна. Это была более светская страна. Сейчас я, например, знаю, что у моего дяди есть жена, она моя ровесница, ей нельзя водить машину, ей нельзя заниматься ― она акушер-гинеколог ― своей работой, двое детей не видели город, потому что они ездят только с личным водителем в школу и еще говорят по-английски.

Короче говоря, это супер все… Для меня очень некомфортно пребывать в Баку. Я спрашивала маму, неужели здесь люди правда живут. Она говорит: «Вообще-то ты тоже тут жила целых десять лет, тут очень красиво и так далее». Я совершенно не представляю себе жизнь и не представляю, как мои кузены, которые там живут, мои ровесники, они говорят по-русски, каково это ― там жить сейчас.

Монгайт: Очень интересно. Прошу.

Дана Нуржан: Раз уж мы заговорили о проблеме языка, я бы хотела сказать, что в Казахстане она стояла совершенно по-другому, то, чего не было в других республиках, в Таджикистане, Кыргызстане, Узбекистане. В Казахстане стояла проблема сохранения и развития казахского языка. Я очень хорошо помню, что первый казахский садик в нашем городе построил мой отец после распада Советского Союза, он был первым, также была там одна, максимум две казахские школы на весь четырехсоттысячный город. И эта проблема в Казахстане сохраняется до сих пор, когда этнические казахи не владеют родным языком.

Артем Темиров: Мой отец родился в Казахстане, когда-то моих прабабушку и прадедушку сослали в Казахстан. И когда Советский Союз развалился, то вначале папина сестра переехала в Россию, и потом еще через несколько лет папа вместе с сестрой уже перевезли бабушку с дедушкой. И как раз они потом говорили, что тех их какие-то знакомые, которые остались жить в Казахстане, сейчас ощущают в общем и целом давление, связанное с тем, что люди должны знать казахский язык и что к русскоязычному населению относятся в общем и целом не то чтобы… Я не знаю, как это правильно сказать, но это не местные.

Грана Зия: Праздновали в школе 31 августа, День независимости, и я не понимала, в чем наша независимость, потому что историю России я учу с пятого класса, историю Кыргызстана мы учим с десятого.

Дзядко: А, вот так вот. Это красивая деталь. Это по-прежнему так?

Грана Зия: Конечно, я знаю историю России гораздо… Поэтому когда Ксения Анатольевна Собчак сказала, что в Киргизии не знают Пушкина, я знаю Пушкина гораздо лучше, чем любого кыргызского поэта.

Кыргызстан, наверно, очень постепенно до сих пор не пришел к полной независимости. Нет прививок, кто должен поставить? Конечно, Россия. Россия вводит закон, что мы будем делать через неделю? Конечно, это же самое. И поэтому вопрос постоянной оглядки на старшего брата в лице России я очень чувствую до сих пор, живя в Кыргызстане, постоянно туда возвращаясь. Поэтому для меня скорее День независимости, 31 августа ― это скорее с оглядкой на будущее, что я надеюсь, что мы когда-нибудь подрастем, вырастем и это действительно станет…

Монгайт: Обретете независимость.

Грана Зия: Да, это действительно будет такая ментальная независимость, а не только независимость на бумаге.

Я помню, как я в пятом классе после своего первого урока кыргызского языка пришла домой, плакала просто горючими слезами, что меня заставили выучить гимн. Для меня это была просто беда всей моей жизни. Но когда я подросла, подумала, что когда и если я перееду в Америку, я, наверно, не буду сильно задумываться, почему я должна говорить по-английски. Это какой-то вопрос самоопределения нации, если ты решил там жить, неважно, кто ты по национальности. Мы единая страна, мы как Кыргызстан заявляем, что мы за дружбу народов и всего прочего.

Дзядко: Но вы тем не менее не выучили. Или выучили язык?

Грана Зия: Я пыталась. Если честно, сложно, на самом деле сложно учить, опять же если говорить о Советском Союзе, очень сложно учить кыргызский язык, когда долгое время не было даже учебников кыргызского языка, когда все учителя, для них родной язык русский, потом они как-то переучивались. Поэтому вся эта база научения, история Кыргызстана, учебники, вот это все ― оно создавалось в последние десять-пятнадцать лет. То есть очень сложно знать кыргызский язык, когда мы, и мои родители, и вообще все вокруг…

Дзядко: Сложно его знать, когда кругом его практически нет, да.

Грана Зия: Конечно.

Дзядко: Навруз?

Навруз Бахтиер: Если мы еще пятьдесят лет, пятнадцать стран, мы держались бы, мы вообще бы потеряли свой язык, родной язык. Мы сейчас до сих пор учим русский язык, нас призывают к русскому языку где-то там. Но, слава богу, в Таджикистане, я родом из Таджикистана, у нас более свой язык… У нас нет официального или второго языка ― русский язык. Только таджикский язык. И Узбекистан тоже сейчас стремится к этому. И Казахстан в 2025 году, говорят, что они переводят письменность на латиницу.

Поэтому я сторонник сохранения своего языка. Пускай будет вторым языком английский язык, даже французская оккупация, когда они вошли в Северную Африку: Алжир, Египет, они не толкали свой язык, французский. До сих пор у них сохранился арабский язык, понимаете.

Дзядко: Скажите, Навруз, если вернуться к вопросу, который задавала Анна, как сказалось на вашей жизни или жизни вашей семьи обретение вашей страной суверенитета, независимости, вот этот переходный момент?

Навруз Бахтиер: Семья говорит, они жили при Советском Союзе, они хотят возвращаться туда. Я не сторонник. Знаете, я не сторонник, потому что у них программа более… Как говорится?

Монгайт: Устаревший софт.

Навруз Бахтиер: Да, стареющий. Вот сейчас спросите, езжайте в Северную Корею: «А вы желаете, чтобы у вас была демократия?». «Нет!», ― скажут. «В мире на первом месте стоим, мы хорошо живем», ― скажут они.

Глеб Пускепалис: Единственная ниточка, которая между нами, нас всех объединяет, да, первая, наверно, ― это язык. Второе ― это уже какие-то культурные ценности внутри стран. И вот то, что наш язык общий сейчас разъединяется, да, мы перестаем учить, ровесники мои в Литве тоже перестают уже учить русский язык, во многих других странах тоже, в Азербайджане перестают учить и так далее, и тому подобное, хотя много кто на русском разговаривает. Мне кажется, это очень плохо.

И то, что будет, если сейчас уже мы не понимаем друг друга, ровесники, а стоит говорить почему-то на международном английском языке. Я не против английского, французского, только за, но если эту нашу, так сказать, силу, которая была тридцать лет назад, язык, общее понимание, не аборигенский ― жестов и еще чего-то, а уже языка, культурного наследия, которое передано предками, то, мне кажется, его нужно сохранять и передавать дальше.

Нино Карчава: После распада Советского Союза, после войны в Абхазии у меня родители сами переехали в Грузию, в Тбилиси. И первые три года мы жили там. Вы знаете, Грузия до Саакашвили жила очень плохо после войны. Там по расписанию был свет, вода, то есть для жизни было все очень плохо. Поэтому родители приняли решение, что нужно переехать в более комфортные условия для того, чтобы растить детей. Когда я спрашивала своих родителей, почему они выбрали именно Россию, не Германию, не Америку, как их знакомые, они сказали, что как раз из-за знания языка.

Комфортно ли было нам здесь? Сейчас я считаю, что мне сейчас здесь комфортно. Расти мне было некомфортно, потому что я никогда не чувствовала себя здесь тепло и аж до прошлого года я очень хотела отсюда уехать. Но, к сожалению, в Грузии я всегда буду беженцем. Вы не поверите, до сих пор, сколько лет прошло, но грузины, которых выгнали из Абхазии, даже до сих пор… То есть есть грузины, а есть беженцы. То есть куда бы ты ни поехал, в моем случае я всегда буду чужой в любой стране. Я не чувствую нигде себя как дома.

Поэтому я считаю, что… Я не буду вдаваться в подробности, да, сколько всего было пройдено, но чувство дома моя семья никогда не обретет.

Монгайт: И это связано с обретением независимости вашей страной.

Нино Карчава: Конечно.

Монгайт: Какой бы эта страна ни была, и распадом Советского Союза.

Нино Карчава: Конечно, да. К сожалению, чувство дома, скорее всего, обретут только уже мои дети.

А насчет языка хотела добавить, да, что я на самом деле очень счастлива, что я знаю русский язык. Я, к счастью, знаю грузинский, так как у меня родители с детства прививали, обязывали, так скажем, учить еще и грузинский. Но, когда я приезжаю в Грузию, старшее поколение полностью хорошо, абсолютно адекватно разговаривает на русском. Молодежь хуже знает, но я вам не скажу, что русскоязычный человек будет чувствовать какой-то дискомфорт в Грузии.

Янис Дзенис: И тут меня стриггернуло. Просто потому что мне совсем не нравится категория «русскоязычный человек должен комфортно себя где-то чувствовать в языковой среде». Это суперпостколониальный дискурс, я вообще не готов к такому именно повороту разговора.

Монгайт: Очень интересно, что все к нему вылилось в итоге, у нас совершенно непрогнозируемая ситуация, на самом деле.

Янис Дзенис: Безусловно, потому что страна ― это не сервисная организация. В тот момент, когда вы приезжаете в отель в Турции, all inclusive, где на сезон набрали стафф, который позволяет русскоязычному человеку хорошо себя чувствовать, это окей. Почему целая страна, которая не является и очень громко декларирует, что все, этот узел мы развязали, пока, удачи, хорошего настроения, почему эта целая страна должна превращаться в сервисную организацию для одного, или десяти, или десяти тысяч русскоязычных людей, которые за тридцать лет, условно говоря, не настроили таким образом свою жизнь, выучив новый язык, наняв человека, который помогает в этой реальности навигировать, воспитав ребенка, который помогает в этой реальности как-то существовать, и всякое такое.

Возможно, это безобразие так думать, но мне кажется правда безобразием размышлять о комфорте некоего белого человека, который сейчас приехал и тут должен оказаться в удобной для него среде. С какой стати? Извините.

Дзядко: Да, мне кажется, хочет Татьяна прокомментировать.

Татьяна Булгак: Да, я не буду возвращаться к языковому вопросу, который тоже остро стоит в Молдове и который даже в какой-то мере привел к приднестровскому конфликту, который до сих пор заморожен, тоже иногда всплывает этот вопрос очень остро.

У меня родители с разных берегов Днестра, отец из Приднестровья, мама из Молдовы, из Кишинева. И это тоже как-то косвенно повлияло на нашу семью, да, немного разные позиции. Но я никогда не понимала, почему мы должны, допустим, пересекать границу чего-то непризнанного, когда я еду в гости к бабушке с дедушкой. Вроде бы мы одна страна, и это очень странно было в детстве. Хотя и до сих пор для меня странно.

Но еще одна очень сложная и важная проблема, которую породил распад Советского Союза, ― это миграция. У меня отец в девяностых очень часто уезжал работать за границу, потому что работы в Молдове не было. Он объездил, был в Израиле, во многих странах Европы, в России, и для меня… Я понимаю, что сейчас, анализируя свое детство, я понимаю, что мне в какой-то мере не хватало его, да. И это, наверно, очень важный такой минус распада, да.

Дзядко: Как очень личное последствие для вас того, что произошло.

Татьяна Булгак: Очень, да. Мама тоже была вынуждена уезжать в Европу, челночить и заниматься каким-то бизнесом, как-то адаптироваться к тем условиям, которые происходят в стране. То есть это, наверно, как-то было очень болезненно и для них, и для меня, потому что это такой прекрасный момент, когда у тебя маленький ребенок, когда ты должен полностью посвящать себя ему, быть рядом, а мы вот так вот находимся в разных странах. В общем, это было больно.

Илья Сильницкий: У меня была схожая ситуация. Когда я родился, отца практически… Я начинаю вспоминать, что редко его видел, так скажем. И после развала, я бы сказал, наша семья даже выживала в большей степени. Помогали бабушки, одна жила в Минске, у нее была дача, и у нас у бабушки был участок под Витебском, большая часть продуктов была оттуда.

То есть Витебск, мне кажется, большей частью захватил именно концовку и пару лет еще оставался в такой постсоветской эпохе. А там уже плюс-минус приспособились, как-то уже потом подросли.

Монгайт: То есть обратная сторона независимости ― это этот период бедности, который выпал, собственно, на переходный этап и где-то еще совсем не закончился.

Илья Сильницкий: Да.

Степан Шахназаров: Бедность в первую очередь обозначала необходимость мигрировать. И из Узбекистана достаточно большое количество самых разных людей самых разных национальностей в течение девяностых годов выезжало, большая часть в Россию, но не Россией только единой. Огромное количество людей уехало в Америку, огромное количество людей уехало в Израиль, Европу и так далее.

И в какой-то момент я понял, что я большую часть года календарного нахожусь в стране, где, по большому счету, большая часть людей, с которыми я взаимодействовал в школе тогда, на самом деле не особо рада мне как человеку, который приехал непонятно откуда понятно куда. И девяностые годы ― это был расцвет достаточно сильного национального какого-то, националистического движения в Москве, и это чувствовалось очень сильно. Я не раз слышал в своем детстве речовку «Россия для русских», мне не раз указывали, куда мне стоит уехать обратно, а я не мог понять, куда, собственно, мне нужно уехать, потому что в Узбекистане я уже тоже был не свой, тоже был чужой.

Поэтому большое количество людей столкнулось а) с бедностью и б) с такой вот неоднозначной встречей.

Монгайт: То есть феномен отсутствия родины такой на самом деле.

Степан Шахназаров: Абсолютно точно. Для меня этот феномен был очень… Он остро стоял для меня, этот вопрос, довольно долго.

Дзядко: То есть такая потеря дома, о чем говорила Нино тоже.

Степан Шахназаров: Да, у меня в этом смысле была смешная история. Я года четыре назад в первый раз поехал в Армению, я думал: «Припаду к исторической родине». Я приехал в Армению, я заселялся, значит, в отеле, и милая девушка меня спросила: «А откуда вы узнали про нашу страну?». Тут я понял, что пора просто уже перевернуть эту страницу и перестать ждать какого-то дома. Строй его сам.

Ваге Таамазян: Да, у нас тут такой групповой сеанс психотерапии получается. Я тоже про свое детство тогда расскажу.

Монгайт: Мы так и планировали, кстати.

Ваге Таамазян: Да, у меня на самом деле было очень счастливое детство, то есть все воспоминания у меня максимально счастливые, но тем не менее я знаю, какой ценой мое счастливое детство далось моим родителям. Мне рассказывали просто истории про те части моего детства и то, что предшествовало ему, которые я не помню. Всегда основные истории от моих родителей были связаны либо с землетрясением, которое было в восемьдесят восьмом году, с этого началась такая череда сложностей, либо с тем, как во время самого развала, во время войны, которая шла параллельно, не было света, свет включался периодически, было все очень плохо с едой.

То есть сам развал очень тяжело дался и родителям моим, и в целом стране, это абсолютно точно понятно. И это была фактически одна из главных причин, почему они тоже решили переехать в Россию просто.

Дзядко: Они тоже в России?

Ваге Таамазян: Да, они тоже в России, я с ними и переехал в 1993 году. То есть они просто фактически хотели мне дать счастливое детство и просто уехали от всех в места, где есть больше шансов такое детство дать.

Монгайт: А почему вы не вернулись?

Ваге Таамазян: Честно говоря, у меня такого вопроса никогда и не стояло. Я говорю по-армянски и знаю много про Армению, но думаю по-русски, вырос в России, школу посещал в России. Я бываю в Армении раз в несколько лет, ездил и к родственникам, ездил по каким-то государственным программам, которые подразумевали, что мне нужно по регионам поездить, и так далее. То есть я не думаю, что я совсем оторвался от Армении, я думаю, даже наоборот. Но, мне кажется, просто это не очевидно. То, что я армянин, не является причиной, по которой я должен обязательно жить в Армении, то есть я более космополитичен.

Дзядко: Мне хотелось бы, чтобы мы передали микрофон Сердару.

Сердар Иоломанов: Вернусь к вопросу, как коснулось моей семьи приобретение независимости Туркменистаном. Коснулось тем, что перед моей семьей встал выбор: переехать в Россию или остаться в Туркмении, жить, работать, развиваться.

Приведу, наверно, два примера, пример своего дедушки и себя. У меня дедушка ― режиссер, Мурад Алиев, и, соответственно, тут по выбору, где жить, развиваться, работать, все очевидно и понятно, да, то есть тут в России больше возможностей, больше шансов для развития его творчества, нежели чем в Туркменистане. И то же самое со мной, потому что я в прошлом профессиональный футболист, и тут тоже все очевидно, все понятно, что в России, естественно, уровень футбола намного выше, чем в Туркмении. Так что, собственно…

Монгайт: Видите, подхватили классно, кстати, наш следующий вопрос, это общий вопрос.

Дзядко: Финальный, да.

Монгайт: Потому что я действительно очень боюсь, чтобы волею судеб из-за того, что все должны были очно здесь присутствовать, у нас не получился такой имперский проект, когда Россия ― самая прекрасная страна с самым великим русским языком, который обязательно должны учить в каждой части бывшей большой империи, да.

Дзядко: Все-таки не так, все-таки нет.

Монгайт: Так вот, коротко: почему вы все-таки сейчас здесь? Почему вы живете сейчас в России? Просим.

Грана Зия: Я как человек, который переехал сюда в осознанном возрасте, ответ, конечно, очевиден: потому что в моей стране для меня как для человека с хорошим образованием и с очень большими амбициями гораздо меньше способов реализации, меньше зарплата, я не смогу работать с такими компаниями и так себя реализовать. Если отвечать на этот вопрос, хотела бы я жить в Кыргызстане, если бы там все это было тоже, конечно, да, я бы хотела жить рядом с мамой и с папой. Я не знаю, сталкивались ли вы с вопросом съема жилья в Москве, но я не встретила ни одного объявления, чтобы у меня не спросили, кто я по национальности и какое у меня гражданство. Хотела бы я жить в стране, дома, где меня это не спрашивают? Конечно, да.

Дзядко: Квартира для славян без животных и без вредных привычек, да.

Грана Зия: Да. Но, к сожалению, пока страна не может обеспечить талантливой молодежи все условия для того, чтобы мы там были и не уезжали.

Монгайт: Отлично! Кто следующий? Надо, чтобы все. Сейчас нужно, чтобы все коротко ответили. Давайте, Михаил.

Михаил Плутахин: Я хотел стать актером и поэтому выбрал российский вуз, да. И просто так получилось, что тут я теперь и работаю, и у меня тут семья, и я уже не могу вернуться обратно, да. Но если бы не было всех этих составляющих, я бы вернулся обратно и поднимал бы там культуру.

Татьяна Булгак: Я никогда не думала, что я окажусь здесь, в этой стране, но волей судьбы я вышла замуж. Мой муж из Молдовы, но гражданин России, такое тоже случается иногда. И он предложил попробовать пожить здесь. Вот мы уже и пробуем два года. Я думаю, что это неплохой вариант для самореализации, здесь больше возможностей.

Навруз Бахтиер: Я приехал в Россию случайно, если честно, потому что родители сюда приехали, после этого я приехал, учился. А так я не мечтал в Россию приехать, потому что всегда говорили, что здесь холодно. Да, действительно так, зима длительная тут. Оказался я тут, уже больше семи лет, да, больше семи лет. Рано или поздно я вернусь на родину.

Монгайт: Отлично!

Глеб Пускепалис: Да, я могу сказать, что я бы переехал в Литву, может быть, так же жить, но сейчас складываются так обстоятельства, что к своим годам я имею комфортную работу, на которой я трудился, да, учился, я имею тех друзей, которые у меня есть от Иркутска до Калининграда, я за собственные деньги никогда бы не поехал в Америку, но по работе так сейчас складывается, что я туда езжу в командировки, что я могу поехать в Израиль, что я могу еще куда-то съездить. Только по работе, там бы жить ― никогда на свете. Я в Иркутске не был, как можно говорить о том, чтобы в Америку поехать, понимаете? За собственные деньги. О чем речь?

И те друзья… То есть привыкнуть там ― может быть, можно привыкнуть, но полюбить, так сказать, то, что есть здесь, в России, то, что ты имеешь друзей, окружение, работу, ни за что не хочется это менять.

Нино Карчава: В моем случае так сложилось, что я оказалась в России. Долгое время я сопротивлялась, я очень хотела уехать, переехать. Вы знаете, сейчас, на данном этапе моей жизни, я, наверно, рада, что я здесь нахожусь. Я имею очень большое количество друзей, знакомых, моя семья здесь живет.

Янис Дзенис: А у меня только такое соображение. Вообще-то я же не живу все время в России. И так вышло, что пандемию проводить удобнее всего в Москве. Я по поводу России ничего не знаю, но в пределах Садового кольца все нормально. И так оказалось, что это просто очень удобно. Про завтра сложно думать, но мне совершенно комфортно и в Латвии, и во всех других странах, где я живу и учусь время от времени, поэтому говорить, что тут я, значит, гвоздями приколочен, наверно, не хотелось бы.

Ника Абдурагимова: То, что я живу в России, ― в общем-то, абсолютная случайность и не мой выбор. Это было связано исключительно с бедностью в Азербайджане и с тем, что у меня армянский дедушка и надо было бежать. И это вообще не выбор, я, честно говоря, зачем мы переехали в этот город ужасный, в котором я прожила аж семь лет.

А вот мой выбор ― то, что я живу… Просто Москва — не Россия, мы знаем об этом все прекрасно, и вот то, что я живу в Москве ― это мой личный выбор, мне здесь нравится, я понимаю, что я здесь делаю, и, может быть, даже опасаюсь переезжать куда-то в другую страну, потому что надо строить карьеру с нуля. Когда тебе уже за тридцать, это не то чтобы легкая задачка. Так вышло, но в итоге это привело меня сюда, и здесь мне хорошо.

Степан Шахназаров: Я, собственно, даже и не знаю, куда мне возвращаться, если так отвечать на вопрос, по большому счету. Да и корнями я тут как-то врос своими непонятными. Поэтому да, в Москве удобно, в России. Экономически ситуация складывается лучше, чем в постсоветских республиках. Наверно, каждому из нас можно было бы задать вопрос, почему Россия, а не какие-нибудь европейские страны или какие-нибудь другие. Я так понимаю, что большая часть из нас не собирается возвращаться в те республики, где мы были рождены, за редким исключением.

Ваге Таамазян: У меня просто есть несколько товарищей, которые выросли в России, но переехали жить в Армению. И до них для меня вопрос вообще никогда так не стоял. Но после них я, по крайней мере, понял, что это возможно, что так действительно можно сделать. Мне кажется, что для меня вообще актуально…

Дзядко: Вот вы приедете, вас спросят, как там было? «Откуда вы узнали о нашей стране?».

Ваге Таамазян: Нет, у меня так не спрашивают, да, по мне очевидно, откуда я узнал. Но мне лично кажется оптимальной модель жизни Яниса, честно говоря, когда страна, в которой ты живешь, ― это…

Монгайт: Гвоздями ты к ней не приколочен, да?

Ваге Таамазян: Да, гвоздями ты к ней не приколочен, это вопрос на текущий день, ты не зависишь исключительно от одной какой-то страны, ты можешь существовать в нескольких странах. Мне кажется, весь мир к этому идет просто, это достаточно логичное развитие.

Дарья Пещикова: Наверно, мне было бы там комфортнее, если бы я поехала, причем, возможно, сейчас было бы даже комфортнее, чем какое-то время назад. Но однако у меня здесь очень много друзей, у меня здесь моя жизнь, у меня здесь моя семья, родители мои здесь, муж, ребенок. Про профессиональную реализацию не могу того же сказать, что в России прекрасно быть журналистом, мы понимаем, что это довольно тяжело, и видим, как много наших коллег уезжает сейчас.

Дзядко: Хэштег #запрещенная_профессия, да.

Дарья Пещикова: Уезжают сейчас в Украину, не будучи вообще никак с Украиной связанными, потому что им там комфортнее работать. Может быть, мне бы тоже было там комфортнее работать, но все остальное пока явно перевешивает.

Илья Сильницкий: По поводу возвращения можно даже сказать, по крайней мере, у меня было такое окружение, все белорусы, которых я спрашивал, хотят вернуться. Но каждый в душе понимает, что на ту же зарплату ты не попадешь, таких же условий не будет. Ты хочешь вернуться? Да, хочу. Можешь? Нет.

Сердар Иоломанов: Я бы, наверно, хотел вернуться в Туркменистан, поработать там, не знаю, как сложилось бы, захотелось бы мне вернуться сюда, но думаю, что в будущем, наверно, так и сделаю.

Артем Темиров: За последние десять лет огромное количество моих друзей либо переехали в Европу, либо переехали в США, и сейчас в последние, наверно, года три есть куча моих друзей, которые переехали в Киев, или переехали в Тбилиси, или переехали в Ереван. Естественно, что долгое время я задавался этим вопросом.

Я перестал задаваться этим вопросом, наверно, года три назад, когда я понял, что я, в отличие от Яниса, приколочен гвоздями к России, я люблю не Москву, я люблю Россию. Я езжу по стране, я знаю, что я люблю действительно Россию, несмотря на всю ее некомфортность, сложность, грустность и много чего еще. И я для себя какое-то время назад прямо принял решение, что я уеду из России только в случае опасности для жизни кого-либо из моих близких. Так у меня здесь родственники, друзья, вся моя семья. Я живу в своей среде и с точки зрения культуры, и с точки зрения языка. Я, конечно, воспринимаю все происходящее как такую войну в том числе против меня лично, что я вообще должен думать об этих вещах, о том, что в Киеве я чувствовал бы себя свободнее, чем в собственном городе. Для меня это, конечно… У меня это вызывает гнев.

Монгайт: Это на самом деле отличный финал.

Дзядко: Отличная точка, да.

Монгайт: Я, знаете, тоже хотела рассказать про себя. Я родилась хоть и в Советском Союзе, но на территории нынешней Украины, в русскоязычной ее части, в Одессе. И для меня тоже, в принципе, это открытый вопрос и ужасно интересный разговор. И мне очень близка позиция, что я гвоздями не приколочена как раз, что я осознанно живу здесь, я с удовольствием езжу, хотела бы иметь возможность, которой у меня сейчас нет, с удовольствием, легко, не думая о том, что я журналист, ездить в Украину. У меня есть историческая родина ― это Израиль. И я хочу себя ощущать абсолютно органично во всех этих частях мира.

И мне ужасно нравится, что, в принципе, люди, которые собрались здесь, не чувствуют никаких все-таки культурных… Никакой существенной культурной разницы друг с другом. Это единственный большой плюс этого Советского Союза, что все мы, в принципе, у нас есть некоторое общее культурное пространство, я согласна.

Дзядко: Да, мне кажется, этот эксперимент получился примерно таким.

Монгайт: И хорошо, что мы все-таки собрали тридцатилетних, условных тридцатилетних, а не тех, кто действительно связывает свою молодость с Советским Союзом и отчаянно рефлексирует о прошлом.

Дзядко: Именно так. Спасибо!

Монгайт: Спасибо большое!

Дзядко: Спасибо всем!

По решению Минюста России «Левада-центр» включен в реестр НКО, выполняющих функции иностранного агента