Сергей Филин — Ксении Собчак: «Медведев однажды спросил: „А почему вы не уволите Цискаридзе?“»

Добрый вечер. В эфире программа «Собчак живьем». И сегодня мой гость Сергей Юрьевич Филин, который сейчас занимает должность руководителя молодежной программы балета Большого театра. Сергей Юрьевич, добрый вечер.

Добрый вечер.

Не тяжело занимать эту должность, учитывая, что все-таки до этого вы были художественным руководителем Большого театра?

Ну нет, конечно, не тяжело. Мало ли кем я был. Я отработал свой срок, и работа была яркая, интересная, и теперь я занимаюсь немного другим, но это так же ярко и интересно, и у меня нет ощущения, что я как-то чем-то обижен, нет.

Сергей Юрьевич, просто, мне кажется, что когда ты занимаешь, когда у тебя какая-то карьерная лестница есть, она ведет вверх, в этом всегда существует момент, что завтра будет еще лучше, послезавтра ты станешь кем-то еще, а в вашем случае вы достигли некоего пика. Художественный руководитель Большого театра — должность, о которой в вашей сфере все мечтают. Потом случилась большая трагедия, закончились ваши полномочия, и получается, что в этом же театре вы теперь работаете, ну как… Знаете, как говорят, еду уже с ярмарки.

Честно сказать, я не знаю, мечтает ли кто-то, и кто действительно идет к тому, и мечтает стать художественным руководителем балета Большого театра, у меня не было такой мечты. И я никогда не ставил себе задачу или цель подняться на самую вершину и стать руководителем балета. Нет, ни в коем случае. Я просто делал то, что должен был делать, делал свою работу, как мог, как мне казалось, хорошо. И в 2008 году Владимир Георгиевич Урин пригласил меня в театр Станиславского и Немировича-Данченко, чтобы я возглавил и стал руководителем балета театра Станиславского.

После трех лет работы в театре Станиславского, это были прекрасные годы, я не могу вообще ничего сказать, чтобы как-то кого-то обидеть, или у меня осталось какое-то ощущение, что я ушел, потому что… Нет, ни в коем случае. Просто поступило предложение из Большого театра, я принял это предложение и подписал контракт на пять лет. Этот контракт был подписан мной, министром культуры на то время был добавлен к контракту один дополнительный год, традиционно этот контракт четыре года, мне был добавлен специально один год. И я отработал пять лет. Поэтому свои обязательства я выполнил, и мне не стыдно за то, что сделано в театре.

Те люди, которые пришли в театр, и те работы, которые есть, они существуют и сегодня, по сей день, поэтому возможно, конечно, я уехал с ярмарки, безусловно, но должен сказать, что то, что я оставил, продав на той самой ярмарке, мне кажется, что это будет жить довольно долго. По поводу того, что сейчас, ну ведь все в жизни происходит так, бывают какие-то взлеты, бывают падения.

У вас сейчас какая полоса?

Мне кажется, что я сейчас нахожусь в стадии какого-то поиска, потому что в любом случае, уже почувствовав другую немножко работу, и когда ты прошел через то, что ты художественный руководитель балета, все-таки 5 лет — это очень большая ответственность. Это не просто какая-то творческая работа, это колоссальная организационная работа, это невероятная ответственность за каждого человека, не только который находится в твоем балетном цеху, но это и те цеха, которые нам помогают, это и музыканты, это и техническая часть, это огромное количество людей, с которыми ты должен уметь работать, с которыми ты должен вместе добиваться результата.

Поэтому сегодня у меня в этом смысле достаточно большой опыт, и, конечно, я думаю, что сейчас эта пауза, она мне на пользу, потому что я имею возможность, во-первых, потратить время на те же глаза, которые так или иначе просят внимания, и лечение продолжается, оно уже имеет определенное какое-то свое расписание, есть план, по которому мы сегодня продолжаем это делать. И у меня есть время для того, чтобы остановиться и подумать, каким может быть дальнейшее продолжение, и где я мог бы быть полезен. И продолжать уже свою профессиональную деятельность, имея какой-то свой опыт.

Вы упомянули о том, что теперь помимо прочего, вам приходится заниматься вашими глазами. И мы все помним эту чудовищную историю, которая произошла с вами. Немногие, к сожалению, смотрели фильм Франкетти о Большом театре, где вы достаточно откровенно говорите на эту тему, говоря о том, что ходить по Большому — это как ходить по минному полю. Вот как вы считаете, почему эта история произошла именно с вами? И те люди, которые сегодня отбывают наказание, это действительно те люди, которые организовали это покушение?

Мне сложно точно сказать или как-то преподнести, может быть, это. Я могу сказать свое ощущение, почему. Потому что все, что ни пытались сделать иначе, никаким образом не получалось, потому что мне не за что отчитываться. И я ни в чем не виновен. И люди, которые…

Иначе, извините, что я вас перебиваю, что вы имеете в виду, говоря, что пытались?

Я имею в виду, что для того, чтобы сделать, пойти на подобное, то, что произошло, люди должны были точно понимать, что ни одна другая ситуация для того, чтобы нанести мне какой-то удар, она не сработала.

А чего пытались добиться эти люди?

Ксения, насколько было понятно с первого дня, когда я уже пришел на работу в Большой театр, я однозначно понимал, что сценарий повернулся несколько иначе. И ситуация в Большом театре должна была вообще изначально складываться по-другому.

Как?

Ну, возможно, уже подходил тот момент, когда в Большом театре должны были произойти большие перемены, когда должна была быть сменена администрация, и соответственно, все руководители цехов в том числе.

Ну интрига была вокруг чего? Потому что я помню, что за место художественного руководителя боролось несколько людей. И понятно, ну как, наверное, в любой организации, борьба за власть, конечно, сопряжена с какими-то интригами.

Ксения, я, честно сказать, наверное, может быть, это неправильно с моей стороны, но я на тот момент не интересовался тем, кто боролся за власть, и я уже сказал…

Ну хорошо, сейчас вы знаете, кто в тот момент боролся за власть?

Ну я уже в принципе не сейчас, я уже тогда понимал, что, когда я пришел, происходило… То есть все, что происходило вокруг Большого театра, это был абсурд абсолютный, потому что мы… Каждый рабочий день, мой и не только мой, начинался не с работы, а начинался с того, что мы вынуждены были где-то до обеда отвечать на те вопросы, которые нам задавали.

То есть мне звонили с телевидения, мне звонили средства массовой информации, и без конца задавали вопросы: «Скажите, пожалуйста…», «А вот могли бы вы ответить…», «Как бы вы могли прокомментировать то, что из Большого театра украли золото?», «А как вы могли бы отреагировать на то, что украдена посуда?», «А что вы скажете по поводу того, что все не так устойчиво и крепко стоит?», «А что вы можете сказать про это?», «Мы знаем, что на сцене отсутствует система люка…». Это происходило ежедневно.

Значит, это кому-то было надо. И вот в таком режиме мы жили, потому что… Ну а как? Мы же не могли не реагировать на это. Ну а на самом деле с первого дня, когда я пришел, заканчивалась реконструкция театра. И еще до сентября оставалось, то есть это был март, апрель, май, июнь, июль…

Ну кто боролся за, условно, место художественного руководителя? Я знаю, что Цискаридзе очень хотел стать художественным руководителем. Это правда?

Я думаю, что да.

Кто еще? Какой-то был еще претендент? Или он был основной претендент на эту должность?

Ксения, опять же я не знаю, я сейчас могу сказать какие-то свои домыслы…

Ну свои, да, безусловно.

Я знаю, что до меня предложение возглавить балет было адресовано Махару Вазиеву, который сейчас возглавляет балет Большого театра. Но по каким-то причинам, опять же не известным мне, Махар Хасанович отказался от того, чтобы прийти и взять театр именно сейчас. Какие на это были причины, я не знаю, но опять же, когда Анатолий Геннадьевич Иксанов пригласил меня и сделал мне это предложение, я понимал, что это время непростое, я понимал прекрасно, что ситуация в Большом театре достаточно волнительная и нервная.

Понятно, но вот хочется понять, в чем конкретно, то есть между кем и кем было это противостояние. То есть смотрите, вот есть Дмитриченко, человек, который официально обвинен в покушении на вас, который вместе с теми людьми, которые являлись исполнителями, осужден. При этом он давал крайне запутанные показания в суде, которые тоже вызывают… Скажем, например, то он говорил, что не знаком с предполагаемым исполнителем преступления, то давал показания о том, что знает этого исполнителя по дачному хозяйству.

Ксения, в суде был я. Я в суде стоял напротив судьи, и рядом со мной был Дмитриченко. Вот все, что он говорил, это не было сомнительными показаниями. Он на вопрос, когда ему задали вопрос, признаете ли вы себя виновным, он сказал: «Да, признаю. Но не в полной мере».

Так. А кто еще в этом виновен?

Ну, откуда же я могу знать, кто еще в этом виновен? Когда мне задавали вопрос в суде: «Сергей, есть ли у вас еще какие-то вопросы?». Я сказал, что все, что я сегодня могу задать в виде вопроса, я адресую это суду, и суд сегодня должен дать на это ответ, потому что мы живем все-таки…

Хорошо, давайте так, вы, как потерпевший, как человек, который лично пострадал, и это то, что останется с вам на всю жизнь, совершенно несправедливое преступление, совершенное на почве профессиональной ненависти, по-другому это назвать нельзя. Лично вы, вы считаете, что Дмитриченко действовал по собственному желанию, так сказать, вам отомстить, или все-таки был кто-то еще над ним, кто руководил так или иначе его действиями?

Я считаю однозначно, что, конечно, Дмитриченко действовал не один.

То есть он не был самостоятельной фигурой?

Все, что сделал Дмитриченко, он в этом признан виновным. Не мной, не я признал его виновным, а его признал виновным суд.

Его часть вины состоит просто в организации, на ваш взгляд?

То количество доказательств о том, что он причастен к этому преступлению, и ничего другого сказать об этом нельзя, это правда. Но если вы задаете мне вопрос, считаю ли я, что он один мог это сделать, нет. Я считаю, что…

А кто?

Ну откуда же я могу знать, кто это мог? Если бы я знал, кто это…

Слушайте, мне кажется, что просто подобное злодеяние, которое носит явно характер именно доставить вам какое-то мучительное увечье, отомстить за что-то, когда подобные вещи происходят, обычно человек всегда догадывается, кто настолько мог его ненавидеть. Ведь это действительно речь о какой-то такой подлости и ненависти. Неужели вы не перебирали в своей голове какие-то версии, или вам просто неловко их озвучивать, как бы обвиняя людей, не имея доказательств?

Ну конечно, ну, Ксения, как вот я сейчас могу сказать?

Я понимаю. Я поэтому хочу вам помочь. Если, на ваш взгляд, Дмитриченко не единственный, давайте тогда переведем разговор, чтобы юридически и вас, и себя обезопасить.

Дмитриченко не единственный по многим вопросам, потому что для того, чтобы даже, мне кажется, пойти на подобное, для того, чтобы просто даже как-то организовать то, что организовал именно он, для этого нужно все-таки иметь очень такую существенную поддержку. Без нее сделать подобное невозможно.

А с кем дружил Дмитриченко? Вот такой невинный вопрос.

Ну, Дмитриченко много с кем… дружил.

Ну с кем он общался близко?

Ну, он общался со своими коллегами, с артистами. Вы хотите, чтобы я называл имена, с кем он общался?

Ну да, конечно. Ну кто его был близкий круг друзей, которые, условно, проводили с ним много времени?

Ну вот сейчас… Вообще я очень рад такой беседе, мне очень приятно, потому что вы сейчас меня выводите на такой разговор, который непростой, он достаточно опасный. Он опасный и для меня, и в принципе, как разговор, потому что все, что я могу сказать сегодня, с одной стороны, это может быть то, что нужно сказать, но с другой стороны, то будет большая ошибка с моей стороны, я хочу, чтобы вы это понимали.

Почему?

Потому что я назову людей, которых фактически как бы могу в чем-то подозревать, и могу в чем-то их обвинить.

Это не обвинение, ну почему, вы же…

Но это мои фантазии.

Слушайте, это ваша жизнь, Сергей Юрьевич.

Я согласен.

Вы остались практически без зрения, вам с трудом, спустя десятки операций, тяжелейших, удалось восстановить зрение одного глаза, масса пластических операций. Вы страдали столько, сколько этим людям и не снилось.

Ну, пластических операций было как раз не так много, потому что…

Ну, имеется в виду, противоожоговых и так далее. Это все огромный мучительный процесс, который сделал ряд людей. И в общем, ну что греха таить, ведь в кулуарах это все обсуждалось и не раз.

Ксюш, ну ведь это кому-то… Вот раз это все происходит так, по такому сценарию, который идет сейчас, так, как мы его наблюдаем. Значит, это кому-то нужно. Значит, кто-то…

Почему вы, единственный человек, которому можно на сто процентов верить в этих ощущениях, потому что вы пострадавший, почему вы не можете просто, может быть, описать мне и нашим зрителям, скажем так, эту шахматную доску, пусть люди делают выводы сами, не надо никого ни в чем обвинять. Кто общался с Дмитриченко? С кем он проводил много времени? К какой группе влияния внутри театра он принадлежал? Об эти вещах мы можем говорить, они не являются обвинением.

Ну, Дмитриченко общался со всеми. И я никогда не отслеживал и не занимался каким-то анализом того, кто общается, и кто дружит с Дмитриченко. Но Дмитриченко, на мой взгляд, был человеком достаточно эмоциональным, и был подвержен подобным каким-то эмоциональным таким всплескам, то есть он верил в какие-то вещи, которые можно было ему внушить.

И вот те люди, с которыми, наверное, он общался, возможно, это был Николай Цискаридзе, возможно. Дальнейший сценарий развивался таким образом, что ученица Николая Цискаридзе, Анжелина Воронцова, она стала его возлюбленной, то есть они стали парой. Дмитриченко довольно часто приходил ко мне, и приходил он ко мне не как актер, который был заинтересован каким-то процессом работы и готов был говорить о творческом каком-то процессе, о нормальном таком рабочем, в нормальном рабочем диалоге. Нет, он всегда приходил в возбужденном состоянии.

Первая наша встреча, когда я уже стал руководителем, произошла в моем кабинете. Он пришел ко мне, сел напротив меня и начал разговор с того, что ну, давай мы будем на «ты», ну мы же давно друг друга с тобой знаем, можно на «ты»? Я говорю: «Павел, конечно, если так комфортнее, можно и на “ты”». Вот так мы начинали работать.

А еще до того, как я пришел в Большой театр, еще до того, получив приглашение, до того, как я даже дал согласие на то, чтобы прийти, где-то буквально за несколько дней до моего положительного ответа, Павел звонил мне. Он звонил мне на мобильный телефон и сказал, что привет, я уже все знаю, нам уже все известно, мы тебя ждем, приходи, приходи в театр, да ладно, я все знаю. Вот был такой короткий звонок.

И когда я пришел в театр, как бы абсолютно все было точно так же, Павел пришел и предложил мне общаться на «ты». Это было абсолютно нормально, но я точно так же понимал, что в этом есть довольно какая-то странная история, потому что получается, что мое появление в театре, оно тоже каким-то образом как-то кем-то поддержано, и Павел Дмитриченко в том числе, и другие, они не возражали, и в общем, как-то поддерживают мое назначение, кандидатуру.

Далее события в принципе развивались очень хорошо, это была абсолютно нормальная работа, но однажды произошло довольно странное, такое как бы, странное для меня событие. Я посетил вечернюю репетицию, ну и конечно, мне было все это интересно, и это было важно, необходимо. Я посмотрел, у нас в кабинете стояли камеры, я посмотрел, что начинается репетиция балета «Жизель», это было в большом зале, там, где собирали уже весь спектакль.

Собирали первый акт «Жизели». И тогда я пришел и, наблюдая за происходящим, мне почему-то оно как-то странно показалось, все вот это происходящее, называемое репетицией, потому что отношение артистов, отношение людей, которые были в этой работе, оно было такое, даже не поверхностное, оно какое-то было… ну, никакое. То есть это не было тем, что мы называем сегодня какой-то работой артистов Большого театра. Это была какая-то расхлябанность, такая какая-то безответственность, люди были довольно странно одеты, они позволяли себе отвлекаться, говорить и прочее. И никто не делал не то что этого в полную силу, это просто было какое-то такое хождение…

Вполноги.

Люди вполноги, да, проверяли текст.

А кто участвовал в этой репетиции?

Так вот одним из артистов как раз был Павел Дмитриченко, и он исполнял роль лесничего. И так получилось…

А Цискаридзе?

Нет, Цискаридзе не было на этой репетиции. Конечно, я остановил репетицию, подошел близко, как можно ближе к артистам, и я с ними говорил. Я пытался понять, я задал им вопрос — почему это происходит именно так? И почему сегодня у них такое отношение к этому? Почему у них к самим себе такое отношение? Почему они так относятся к тому, что они делают?

Поскольку это на самом деле убивает их самих, и это отношение, и тот вид, потому что впоследствии возникает определенная привычка, и это переходит уже на сцену. И незаметно, то есть совершенно шаг за шагом, но они могут точно так же позволять себе это делать и на сцене. Они могут не обратить внимания на линии, они могут не обратить внимания на то, что они где-то позволили себе заговорить.

Понятно. Вы это все сказали.

Да, я попытался это сказать. Может быть, я был в чем-то немного резок, потому что я очень хорошо тогда помню, что я им сказал, если они думают, что они лучшие из лучших, и, попав в Большой театр, они считают себя… что никого лучше них нет, это неправильно, это ошибка. Потому что в других театрах тоже работают артисты, и они также хороши, просто каждый из них занимает свое место, и что если они будут делать это так, как они относятся к этому сегодня, то через какое-то время на их место придут другие, и они займут их места, потому что их желание, их интерес, и их качество исполнения, оно будет лучше.

В это время Павел остановил репетицию, и он подошел ко мне, встал напротив меня на сцене, и он заговорил. Говорил он довольно грубо, не просто грубо, а это было просто абсолютное хамство с его стороны. То есть он задавал какие-то… во-первых, он обвинил меня в том, что я пришел и украл у коллектива деньги, которые якобы стали моей зарплатой. Какие-то вещи, которые ну вот… А я только-только приступил, я только начал работать, и я, по сути, еще в общем-то, ничего и не успел сделать того, в чем можно было меня обвинить, но он уже все знал.

Он знал, что я каким-то образом взял деньги из гранта, что я один теперь все буду решать, и он меня спросил при всем коллективе, а вот кто решает, будет артист танцевать или нет? Я сказал, что это решаю я, потому что я отвечаю за это, я несу за это ответственность, поэтому решать, будет артист танцевать или нет, решать буду я. Он сказал: то есть, грубо говоря, ты такой царек. Я говорю: я не знаю, царек я или не царек, но вот…

То есть у вас был очень такой неприятный разговор с обвинениями в ваш адрес?

Я, честно говоря, тогда был даже не готов к этому, потому что прежде ни я, будучи артистом, ни руководители, ни мои друзья и коллеги, никогда, то есть я никогда не слышал подобного диалога, как бы не то что на публике, а в принципе редко, когда ты услышишь такой диалог даже наедине, даже когда ты находишься просто вдвоем в кабинете. Но тем не менее…

И тогда я понял главное, что он был возбужден, то есть что-то предшествовало этому, то есть что-то произошло до того. Хотя, конечно, мне было неприятно, поскольку до случившегося все наши встречи и все наши общения, они были довольно спокойные, и ничего не предвещало.

Что происходило дальше?

Что было еще до этой репетиции. Поскольку мы заранее, мы всегда заранее вывешиваем афиши, то есть это всегда делается заранее, для того, чтобы артисты могли уже готовить свои партии. У нас были вывешены афиши к блоку спектаклей «Лебединое озеро».

И однажды вечером Павел подошел ко мне и опять же, так же, на «ты», абсолютно по-дружески, нормально он меня попросил, он говорит: «Ты знаешь, я вот очень хорошо танцую партию злого гения, я очень хорошо ее исполняю. Может быть, ты еще не видел, но я это очень хорошо делаю». Я говорю: «Павел, у меня нет оснований не верить. Я, конечно, верю». — «Вот там есть спектакли, и там вот кто-то танцует, вот он уже танцевал, актер, он уже это исполнял, а я — давно нет. Пожалуйста, дай мне возможность. Можно я станцую в этом спектакле?». Я говорю: «Ну я не могу сейчас этого сделать, поскольку афиша уже объявлена. Для этого я должен поговорить с актером. Если актер согласится и уступит тебе этот спектакль, я обязательно. Я обещаю, я постараюсь, конечно, это сделать». Что и было сделано.

Я поговорил с тем исполнителем, который был объявлен. Он абсолютно без каких-либо проблем уступил Павлу этот спектакль, и тогда я сделал эту замену. Но это была просьба Павла, он попросил меня об этом. И я, как руководитель, услышал актера, который давно не исполнял эту роль, и я, честно говоря, в принципе…

Так, то есть вы вроде бы пошли ему навстречу.

Я пошел ему навстречу, да.

Неужели одна репетиция могла так его эмоционально взволновать?

Но дальше в этом разговоре, в этом достаточно странном диалоге со сцены Павла ко мне, его позиция была достаточно агрессивной, и честно говоря, я не совсем даже понимал, о чем это, и зачем это, и к чему. Потому что моя претензия к актерам, она была исключительно профессиональной, я не сказал ничего того, что бы не было в рамках моих полномочий, как руководителя. И это было абсолютно мое право.

Что происходило дальше. Дальше я попытался понять, кто и где, откуда могла возникнуть вот эта ситуация, что Павел был так возбужден. И выяснилось, что директор балета Руслан Пронин, которого я пригласил, это было мое предложение Анатолию Геннадьевичу Иксанову, я предложил, чтобы директором балета был Пронин Руслан Михайлович, и тогда я узнал, что до этой репетиции Павел заходил к Руслану Михайловичу, и, конечно, я этого не знал, этих деталей прежде, но они очень дружили, они были очень дружны.

То есть они оказались достаточно большими друзьями. И Павел задал вопрос директору балета, как ко мне относится Сергей Юрьевич, и есть ли у меня шанс в ближайшее время получить повышение в статусе? И тогда Руслан Пронин ему сказал, что, ты знаешь, я сомневаюсь, потому что Сергею больше нравится другой артист, ему больше нравится Владислав Лантратов.

Это было правдой?

Это было правдой. Это я спросил у самого Руслана Пронина. Я просто пришел к нему и говорю: «Руслан, вот произошел такой странный разговор. Ты не в курсе? Может быть, ты знаешь, может быть, ты можешь предположить, еще что-то?». Он говорит: «Я не знаю, но до репетиции Павел был у меня».

Вам действительно этот артист нравился больше?

Дело в том, что да, он мне действительно, я не могу сказать, больше или нет, но он мне нравился, и я не могу сказать, что мне не нравился Дмитриченко. Просто те работы, те спектакли, которые ждали нас впереди, в этих спектаклях я видел Владислава Лантратова. И я действительно планировал и рассчитывал на него как на актера, потому что он мне нравился очень, и профессионально, и мне нравилось его трудолюбие, его работоспособность.

Конечно, Руслан это знал, но стоило ли говорить об этом Дмитриченко или нет, и я не знаю, для чего это было сказано. Сказано ли это было специально, предполагая, что можно вызвать такую реакцию у Дмитриченко, я не знаю, но во всяком случае, я тогда узнал, почему Павел…

Почему была такая реакция.

Но вот произошло именно это, хотя никогда нигде никому я не говорил о том, что один актер мне нравится больше другого и прочее.

Понятно. Но вы имели право на некое свое внутреннее ощущение.

Да, у меня были определенные планы, мы же обсуждаем те спектакли, которые будут, мы обсуждаем перспективы…

Понятно, вы поделились, естественно…

Я не просто поделился, это же мои коллеги, это моя администрация, с которой мы вместе планируем, с которой выстраиваем так или иначе…

Что происходило дальше, после этой репетиции? Вот произошел конфликт, открытый, публичный, хамский по отношению к вам, все-таки вы руководитель, а не просто…

На самом деле, конечно, это было хамством, безусловно.

Что происходило потом?

Но дело в том, что я давно знаю Павла, давно. Я его знаю еще с детских лет, и никогда не было для нас какой-то неожиданностью, если где-то Павел был каким-то вспыльчивым, еще что-то. В принципе, это было не один раз, и всегда, при любой какой-то возможности, Павел был в этом смысле эмоциональным, но… Даже когда я пришел, когда я пришел в Большой театр, мы выпускали спектакль Алексея Ратманского «Утраченные иллюзии».

Это была последняя работа Алексея Ратманского, Леша делал оригинальный спектакль. Даже тогда выпуск этого спектакля, который делал я, он был непростым, он уже был очень сложным, потому что был некий конфликт. Алексей заканчивал, как бы закончил свою работу в качестве руководителя, разумеется, были люди, которые были довольны, не довольны, так или иначе оставался шлейф каких-то взаимоотношений. И его работа в театре шла очень сложно, потому что трудно было собрать людей, организовать, это все ощущалось.

И даже на репетиции, когда у нас уже была сценическая репетиция, у Алексея Ратманского произошла тоже стычка, произошел какой-то конфликт с Павлом, потому что Павел что-то неточно…

Понятно, Павел такой конфликтный человек. Что происходило в ваших личных отношениях после вот той злосчастной репетиции? Расскажите дальше цепочку событий.

Что происходило? Конечно, я рассказал об этом Анатолию Геннадьевичу Иксанову, мы вместе думали, как правильно выйти из этой ситуации, чтобы в любом случае этот конфликт не был продолжен.

И что вы решили?

Мы решили встретиться с Юрием Николаевичем Григоровичем, потому что Павел танцевал в спектаклях Юрия Николаевича, Юрий Николаевич очень любил Павла за то, что Павел с высокой ответственностью, Павел действительно хорошо подходил к спектаклям.

Вы встретились с Григоровичем. И?

Мы встретились с Юрием Николаевичем, мы с ним поговорили. И Анатолий Геннадьевич попросил Юрия Николаевича поговорить с Дмитриченко. Соответственно, я тоже объяснил Юрию Николаевичу, что если есть хотя бы какая-то возможность как-то донести до Павла, что если есть возможность, не повторять подобные ошибки. Потому что все-таки я не считаю такое общение актера с руководителем, любым, каким бы руководителем ты не был, это неправильно.

Ну, мягко говоря. Странно, что вы не потребовали извинений от Дмитриченко, все-таки вы руководитель, вы обязаны быть лидером в коллективе, к вам должны относиться определенным образом.

На самом деле, Ксения, я ждал этого. Я ждал, что в конце концов это должно произойти.

Но вот вы сейчас говорите, что Григоровича просили поговорить с Дмитриченко, чтобы он так больше не повторял.

Да. Мы не просили Григоровича убрать его со спектаклей, мы ни в коем случае не просили Юрия Николаевича уничтожить актера, который позволил себе открыть рот. Нет. Мы говорили с Юрием Николаевичем абсолютно открыто, понимая, что как бы есть предпосылки к тому, что такой конфликт может повториться.

И что дальше?

Дальше прошло время. Никаких наказаний и никаких репрессий. Я не заставлял себя гасить, я просто забыл про то, что произошло.

Понятно. И?

Мы продолжали работать, это был нормальный, хороший творческий процесс. Павел продолжал танцевать то, что он танцевал, в принципе, даже общение… Он продолжал ко мне приходить, мог позволить себе прийти в мой кабинет и спросить, например, у меня, не продаю ли я машину, а есть ли у меня в сидении вентиляция. Вот вы сейчас улыбаетесь, а я понимаю, что все это было достаточно непросто.

Потом он мог позволить себе прийти и просто, как бы невзначай, сказать мне о том, что «я обязательно буду премьером Большого театра». Я говорю, Павел, никто же не исключает этого, и, возможно, оно так и будет.

Как от этой точки, спрашивая про вентиляцию машины, как он мог прийти к…?

Дальше все вроде бы было хорошо. Но затем состоялась премьера балета Юрия Николаевича «Иван Грозный». Мы долго готовились к этому спектаклю, это было непросто, но в конце концов мы собрали этот спектакль, и он с триумфом вернулся на историческую сцену. Павел исполнял главную роль, он играл в премьерном спектакле. Дальше вышли рецензии. Они были…

Они были разгромные, я помню эти рецензии.

Они были непростые.

Павел очень расстроился по этому поводу.

Павел расстроился и пришел опять же ко мне. И вот здесь я даже как бы почувствовал себя виновным в том, что это…

Он опять вам хамил каким-то образом?

Да, он опять мне хамил, он пришел и говорил о том, что он все знает. «Я все знаю, я прекрасно понимаю, кто это сделал», — он говорил это, глядя на меня.

То есть он считал, что вы заказали эти рецензии?

Я не знаю.

Но он имел в виду это?

Я не знаю, что он имел в виду, но он говорил это мне. Вот он пришел и говорил об этом мне, что он все знает, что он абсолютно как бы уверен в том, кто это все сделал, и зачем это сделано.

Он угрожал вам?

И далее он сказал следующее, что вот Татьяну Кузнецову, которая написала эту статью, вот с ней я вообще решил вопрос, ее я заказал. Вот ее я заказал, и с ней вопрос решен. Это он как бы сказал мне вскользь, вот так вот просто мимолетно. Честно говоря, тогда я был немного напуган этим, потому что…

Ну да, это прямая в общем угроза.

Тогда я ему сказал, Павел, а ты понимаешь, что я уже знаю об этом? Зачем об этом говорить вслух? К чему этот разговор? Но он был в таком возбужденном состоянии. Опять же это вот была такая история. Дальше, конечно, разумеется, спектакль продолжал играться.

И я вам хочу сказать от себя, не как руководитель, а как актер в прошлом, как Сергей Филин, я очень люблю, я бесконечно люблю и уважаю Юрия Николаевича Григоровича, и мне кажется, как раз именно «Иван Грозный» — это один из тех спектаклей, который действительно заслуживает самой высокой оценки.

У нас, к сожалению, Сергей Юрьевич, не очень много времени, чтобы закончить эту историю. Что стало финальной точкой, после которой произошла эта трагедия с вами? Вот в череде этих конфликтов, которые вы описываете?

Опять же, я не знаю, что стало финальной точкой, но последней каплей всему этому стало знакомство Павла Дмитриченко с Анжелиной Воронцовой, потому что когда они стали парой…

Она стала на него как-то влиять?

Дело в том, что Николай Цискаридзе, будучи педагогом Анжелины Воронцовой, довольно часто, я думаю, просил, а может быть, рекомендовал Анжелине приходить ко мне для того, чтобы задавать вопросы, почему она не танцует тот или иной спектакль.

И когда Анжелина приходила, мы всегда с ней говорили, и иногда даже не только я, поскольку все-таки я, как мужчина, я не могу сказать то, что, наверное, я должен был бы сказать, что касается формы. Но все-таки нам приходилось, так или иначе, говорить о том, что, возможно, если Анжелина наберет немного другую форму, она обязательно выйдет в том или ином спектакле.

Что вы имели в виду? Она была недостаточно…

Она была, может быть, немного…

Худощава?

Нет.

Полновата?

Полновата, да.

Другими словами, что если она похудеет, то она сможет танцевать…

Мне всегда нравилась Анжелина Воронцова, потому что это целая история, и об этом…

Понятно. То есть Николай Цискаридзе был связан с этой историей через то, что у него появился свой интерес в виде ученицы, которая тоже стояла на месте и не могла продвигаться. Так я это понимаю?

Да. И когда Павел стал общаться с Анжелиной, когда они уже стали влюбленной парой, он всегда приходил ко мне и задавал мне всегда вопросы по поводу Анжелины, будет ли она танцевать. Будет она танцевать или нет? И так же, как о себе, он всегда говорил мне, что они будут премьерами балета Большого театра.

Я вам задам откровенный вопрос. Николай Цискаридзе мог каким-то образом повлиять на Дмитриченко, как вы считаете? Вот чисто гипотетически, он мог повлиять на то, чтобы он решился на такой шаг? Своими разговорами, своим покровительством?

Вы знаете, Николай Цискаридзе довольно мудрый человек, в этом смысле. И он мог так правильно подвести свое мнение, высказывая свое ощущение, свои недовольства, прогнозируя будущее не в лучшем свете, он мог создать как бы такие обстоятельства, создать как бы такое мнение, которое могло, безусловно, стать толчком для этого, безусловно.

Скажите честно, вы Николая Цискаридзе сегодня своим врагом считаете?

Нет. Нет, конечно.

То есть, если вы его встретите, вы пожмете ему руку, поздороваетесь?

Я обязательно с ним поздороваюсь и пожму ему руку.

Вы считаете, то, что с ним произошло, вот это Вагановское училище, мы все знаем эту историю с его подругой, Катей Чемезовой, питерским Мариинским театром, где его не очень хотел видеть Валерий Гергиев. Гергиев, который не хотел видеть Цискаридзе в Мариинском театре, и поэтому предложил, как вариант, Вагановское училище, и целая интрига вокруг этого. Я думаю, что вы в курсе этого, правильно? Я не говорю вам ничего нового.

Ну, конечно.

То, что он оказался там, для вас было удивительным? И считаете ли вы правильным, когда человек через свои связи, через свою дружбу с Екатериной Чемезовой, через сложную интригу вокруг Мариинки, получил эту должность?

Ксения, я не хочу ничего считать, я верю в то, что если человек профессиональный…

Ну как тут считать, вот смотрите, эту историю знаю и я, и вы, и любой человек из балетного мира. Почему это никто не озвучивает вслух? Вот объясните, вот я правда, не понимаю, я человек от балетного мира крайне далекий, скажу честно. Но это знают все, люди, приближенные хоть как-то к этой среде. Вы же это знаете тоже, почему вы не готовы об этом говорить публично?

Я скажу мое мнение. Я считаю, что назначение и нахождение сегодня Николая в Вагановской академии, я считаю, что это определенный этап, это определенный шаг к дальнейшему переходу в руководство Большого театра.

Он все-таки намерен стать художественным руководителем Большого?

Я считаю, что Николай, который сегодня возглавляет Вагановскую академию, я думаю, что это этап подготовки для того, чтобы в дальнейшем стать руководителем, директором Большого театра.

Вы бы хотели видеть его в этой должности? Это было бы справедливо, вы считаете?

Для меня, я думаю, что нет.

А для Большого театра?

Для Большого театра, думаю, да.

Слушайте, не каждый человек может так сказать.

Я думаю, что такой человек, как Николай, нужен сегодня Большому театру.

Серьезно? Почему?

Потому что, если Николай смог сделать то, что он сделал в своей карьере, если Николай смог сегодня возглавить Вагановскую академию, если сегодня делается все возможное, чтобы это было профессионально, и это было на самом высоком уровне…

То есть он хорошо вписывается в идеологию Большого, я так понимаю.

Да, я думаю, что Николай мог бы с этим справиться, и мне кажется, что он вполне мог быть бы одним из претендентов и кандидатов на пост директора Большого театра. С моей стороны, просто понимая, какой ценой все это сделано, и как это происходит, я просто не совсем с этим согласен, потому что в любом случае будут люди, которые так или иначе пострадают от этого.

И абсолютно очевидно, как Николай любил всегда и всегда позволял себе говорить правду о тех людях, даже о тех людях, которые много сделали для него, и благодаря которым он стал тем, кем он стал. Я думаю, что это не совсем было бы правильно, потому что, если сегодня наш педагог, мы с Николаем работали в Большом театре у одного педагога, если даже наш педагог, Николай Борисович Фадеечев, который работал с Николаем последние годы и делал для него все, для того, чтобы Коля блистал на сцене не только Большого театра, сегодня даже о нем Николай говорит нелестно, это вызывает какие-то сомнения.

Только потому, что когда-то в свое время, опять же, это была моя инициатива, потому что Николай довольно резко, довольно грубо позволял себе говорить о театре. Я уже говорил, мы начали наш разговор с того, что работа в театре была очень сложной. Дело в том, что атака на Большой театр была невероятная, она была…

Вы считаете, что она была спланирована тоже из среды людей…?

Я считаю, что она была однозначно спланирована, потому что я просто задам вам встречный вопрос. Вот все, что было сказано о театре и об администрации, которая выпускала театр после реконструкции, абсолютно все — что-то изменилось?

Нет, ничего. То, что я знаю точно, условно, это я помню, и ко мне обращались в тот момент, действительно, это было связано с фамилией Чемезова, через Чемезову, если вы помните, и Канделаки, Тина, еще не возглавлявшая тогда «Матч TV», делала разгромный репортаж, и Николай Цискаридзе, и обращались ко мне и к другим журналистам, действительно, предлагали сделать про это какие-то вещи, водили по театру, показывали, критиковали. Николай был человеком, который делал это публично, громко, открыто, давал огромное количество интервью. В общем, это была большая кампания всех структур, аффилированных с Чемезовой.

Нужно быть рупором, кто-то должен быть человеком, который изнутри может об этом сказать. Вы знаете, Дмитрий Анатольевич Медведев однажды, придя к нам в театр еще до открытия, задал нам вопрос — а почему вы не уволите Цискаридзе? И Анатолий Геннадьевич Иксанов довольно жестко, резко сказал, что это категорически исключено, что сегодня мы стараемся сделать все возможное…

Почему Медведев задал такой вопрос про Цискаридзе?

Потому что скандалов было очень много.

Как, даже чтобы Медведев о них знал? Он это спросил в связи с чем?

В связи с тем, что он, безусловно, конечно, как человек, который отвечал за открытие театра после реконструкции…

Смотрите, приходит Медведев. Он откуда знает про скандалы Цискаридзе? Вот можете мне контекст чуть-чуть дать.

Потому что мы же обсуждали, и задавались вопросоми, о том, что украли посуду, что золото, которое сегодня, что его нет, или его недостаточно, или оно не то.

И что? Вы задали вопрос Дмитрию Анатольевичу, и как? Введите меня в контекст.

Мы обсуждали, мы задавали вопрос о том, как нам поступить в такой ситуации, когда такая атака? Дмитрий Анатольевич говорил о том, что вы знаете, мы живем сейчас в таком мире, когда и на меня, в том числе, тоже обрушиваются такие же всевозможные обвинения, в чем только можно.

И когда у нас зашел разговора, что у нас ряд, что у нас какой-то ряд обвинений в адрес театра, что настолько реконструкция кошмарная, ужасная и прочее, и прочее. Он сказал, да, я в курсе того, что происходит. И у нас зашел разговор о том, что Николай Цискаридзе довольно ярко выступает противником того, что реконструкция сегодня — это одна сплошная какая-то стройка с воровством, что все воруется, все своровано, и это все фальшь.

Нажаловались Медведеву на Цискаридзе.

Нет, мы не нажаловались, мы просто вышли, мы подошли к этому разговору. На самом деле, Дмитрий Анатольевич был в курсе, потому что те совещания, те обсуждения, которые происходили, всегда вставал вопрос, а действительно ли на самом деле то, как это происходит.

Понятно. Я задам вам последний вопрос, Сергей Юрьевич. Мы, к сожалению, ограничены во времени, но огромное спасибо вам за ту откровенность, которую вы сегодня впервые высказываете все эти вещи. Смотрите, вот тоже говоря между нами, после покушения на вас, вы помните, я вам звонила, интересовалась, приносила соболезнования вашей семье, вся Москва это обсуждала.

И все уже тогда косвенно говорили о том, что Николай мог быть к этому причастен, скажу откровенно, и осторожно при этом, ни в чем его не обвиняя. Мой вопрос в следующем — почему не было никакого бойкота балетного сообщества Николаю Цискаридзе? Вот после всех этих историй, домыслов и той трагедии, которая с вами случилась, как вы думаете, почему все-таки балетное сообщество, и мировое, и российское, не стало бойкотировать за определенные поведенческие вещи Николая?

Ксения, я вам даже больше скажу, дело в том, что вы знаете, во что я вот верил до последнего, даже в суде? Я верил в то, что все-таки это какая-то ошибка, и что это может быть не так. Искренне, я вот сейчас говорю абсолютно искренне. Поверить в происходящее, даже сейчас, невозможно.

Но сейчас вы верите?

Сейчас я верю, потому что я, и не только я, мы все видим то, что происходит. Мы видим, что происходит продолжение и определенное развитие…

Развитие карьеры Николая, вы имеете в виду?

Потому что Павел… Не только Николая, и Николая разумеется, но даже та поддержка, которую Николай сегодня оказывает человеку, который преступник, он совершил преступление.

А какую он оказывает ему поддержку?

Абсолютно всяческую.

В тюрьме ему помогает, семье или как?

Я уверен, что Николай оказывал на протяжении всего этого времени полную поддержку Павлу. И я уверен абсолютно, что и сейчас даже те возможности, которые есть сегодня у Павла, вновь возвращаться в театр, появляться в театре и чувствовать себя довольно уверенно, я абсолютно в этом не сомневаюсь, в этом есть поддержка Николая Цискаридзе.

И вот вы сейчас говорите о бойкоте, а мы как раз действовали совершенно иначе. И я отсутствовал, я же уже находился в Германии на лечении, но вся администрация, дирекция, те люди, которые были моими помощниками, те, кто оставался в балете, мы делали все возможное и невозможное для того, чтобы наоборот, создать ситуацию комфорта…

А может быть, не надо? Не надо, может быть, подставлять вторую щеку для того, чтобы…

Может быть. Но я еще раз говорю, тогда еще всего лишь стало ясно, кто причастен к этому преступлению, но еще не было обвинения. Мы с администрацией театра приняли такую позицию, что только суд может объявить, виновны эти люди, или нет. Поэтому до суда мы не могли ничего говорить.

Вы бы хотели, чтобы Николай Цискаридзе в судебном порядке ответил за, скажем так, свое влияние, которое сложно измерить в юридических терминах?

Я вам скажу так, мне больно, что сегодня мой коллега, мой друг, Николай, с которым мы много лет танцевали вместе, не один год мы сидели в одной гримерной и знали друг про друга гораздо больше. Я говорю правду, мне очень больно, что этот человек на протяжении даже суда, в самый тяжелый момент, оказывал очень большую поддержку человеку, который…

Другой стороне. Преступнику.

Да. И делал все возможное для того, чтобы всячески очернить, всячески, любой ценой, любой возможностью, в любой телевизионной передаче, еще где-то, сказать какую-то гадость, сказать все, что угодно, что он может себе позволить. Это всегда было вранье, это всегда была ложь. Но именно благодаря этой лжи большинство людей продвигаются по карьерной лестнице.

Спасибо вам огромное, Сергей Юрьевич, за столь откровенное интервью. Наверное, самое откровенное интервью на эту тему, из всего, что я читала и слышала.