«Мы все в заложниках»: Шендерович об упущенном шансе сделать Россию свободной, появившемся страхе перед сатирой и выброшенной из страны элите

Я бы хотела начать с того, что я спрошу собравшихся здесь телезрителей, нет ли у них каких-то вопросов прямо сейчас, с места в карьер, сходу? Есть? Давайте.

— Примерно одного возраста, я думаю. По моим ощущениям, в брежневские времена при сопоставимом сроке правления анекдотов было больше, они были смешнее, мне так кажется, чем сейчас про Владимира Путина. Такое мое ощущение. Если вы с этим согласны, то как бы вы это объяснили?

Вернулся страх. А к брежневским поздним временам страх как раз уходил. Встречное движение. Тогда уходил страх все-таки, если посмотреть с дистанции, со сталинских времен, с вообще людоедских времен. Все-таки случился ХХ съезд, все-таки была оттепель и все-таки поздний Брежнев, как вы помните, уже на анекдоты сил не хватало, страха уже не было. Анекдоты рассказывали, как вы помните, уже совершенно в открытую, нормально. Страх вернулся, во-первых.

Во-вторых, тогда была абсолютно дискредитирована идеология к брежневским временам. Та идеология, с которой они начинали, лежала в руинах. В нашей с вами молодости человек, который всерьез говорил про коммунизм, был либо идиот, либо провокатор, никакого третьего варианта, собственно, не было.

Сегодня за путинское время выращено очень сильное, опасное, демагогически очень опасное… гораздо сильнее работает пропаганда, чем в советские времена. В позднесоветские времена она была унылым фондом, ну Кириллов Игорь что-то говорит с Верой Шебеко, мы это даже не обсуждали, это не занимало такого места в сознании, как сегодняшние пропагандисты. В обратную сторону ушел вектор исторически, поэтому сегодняшняя пропаганда гораздо опаснее. Страх вернулся, и есть идеология, что делает нашу ситуацию, на мой взгляд, немножко опаснее, чем позднесоветская, потому что тогда мы жили в ожидании естественных перемен, было понятно, что когда все это рухнет, может что-то возникнуть другое, по крайней мере, идеологически. Сегодня, мы видим, что пропаганда и эта идеология, агрессивная идеология, имперская идеология очень сильная и очень хорошо работает на мозги.

Анекдоты есть, и если бы я хотел рисковать судьбой телеканала Дождь, я бы рассказал вам парочку. Но я воздержусь.

Я бы хотела спросить вот что: есть действительно вариант не бойкотировать выборы, а приходить и портить бюллетень. И логика в этом решении такая, что бойкот выборов, а вернее сушка явки и какое-то всячески их нивелирование — это, в общем-то, в некотором смысле методика власти как таковой. А электоральная гигиена и гражданская привычка на выборы ходить и воспринимать это как свой долг — она важная, и это инерция вырабатывается, и у нас она довольно сильно потеряна. И вот нас насильственно заставляют об этом забыть, дескать, не ходите, мы сами все вам выберем, нарисуем и так далее. Соответственно, можно пойти, портить бюллетени, голосовать за кого угодно, в общем, есть много разных вариантов. Почему именно бойкот как таковой?

Я не специалист, я не политтехнолог, я не социолог, я не могу процентов каких-то предъявить в пользу того, это такая тактическая история. Мне гораздо более важной, чем тактическая история, кажется история, извини, я всегда вздрагиваю перед этим словом, но тем не менее, история нравственная. Нравственная история заключается в том, чтобы мы не обманывали себя. Мы сегодня не можем изменить власть, мы у нее в заложниках, мы не можем сегодня как американцы или французы взять и выбрать себе власть. Хуже, лучше — это второй вопрос. Мы лишены этого права. Полицейским способом лишены, вспоминаем Болотную, просто разгром. Мы живем, по-испански говоря, при хунте. Это власть потому что власть.

Мы не можем это изменить, но, как говорил Сенека, мы можем это презирать и можем транслировать это презрение. И мне кажется, что публичное, хотя бы среди нас, называние вещей своими именами, осознание сначала, а потом называние вещей своими именами гораздо важнее, чем какие-то проценты в их бюллетенях, которые они потом нарисуют. Просто они все равно нарисуют то, что захотят.

Кстати говоря, попытка каким-то образом через бюллетени как-то транслировать общественное мнение… ну да, Прохоров победил, если кто помнит, в Москве и в Петербурге на прошлых выборах. Что-нибудь поменялось? В Москве Марий Эл как был, так и есть, потому что среднеарифметическое берется. И они нарисовали по всей стране так, как захотели, в тех местах, куда целым и невредимым не добрался ни один наблюдатель, и оттуда не вышел,  как в Кемерово какое-нибудь, Ингушетию, Марий Эл, не говоря о Чечне, прости господи.

Они себе нарисуют любой процент. Пытаться понизить их процент — это тактически мелкие заморочки. Братцы мои, давайте не валять дурака. Гораздо важнее наша внятная для себя, не для них, просто не участвовать, не ходить в собрания непристойных, как нам советовал один древний текст, и нравственно транслировать ясную нравственную позицию, которая не требует от нас унизительных подсчетов, что вреднее, что полезнее.

Нет, это не выборы. Будут выборы — придем, кто-то будет портить бюллетени: кто-то за Навального, кто-то за Явлинского, кто-то за Грудинина. Неважно, это уже второй вопрос. Когда будут выборы, сейчас выборов нет. И самое полезное, что мы можем сделать в этой ситуации, на мой взгляд, — это ясно дать понять, что мы не валяем дурака, мы вещи называем своими именами. Перемены начинаются любые с называния вещей своими именами.

У нас с этим проблемы, и это проблема, именно это и есть сегодняшняя проблема. Стокгольмский синдром. Я сейчас не говорю о людях, облученных «Первым», «Вторым каналом», их жалко, но с них и спросу нет. Я о тех, кто получает альтернативную информацию, кто в состоянии понять реальное положение дел, кто что-то думает, не только о собственном выживании, кто что-то делает, кроме того, чтобы гордиться и шутить про пиндосов, у кого что-то в голове есть. Эти люди пребывают в состоянии заложников. Гораздо честнее сказать, что ты заложник, что ты заключенный в концлагере, чем делать вид, что это мы так просто живем.

Знаете, в конце концов, в администрации концлагеря есть что-то симпатичное. Недавно мыться дали, раньше не давали мыться, сейчас дают мыться. Смотрите, а прошлый был похуже, а сейчас смотрите, он получше, он вообще симпатичный человек, а его заместитель просто душка, он книги читал. То есть эта логика — давайте найдем что-то человеческое, могло быть хуже — это позорная логика. Я говорю только о том, что сейчас надо самим не набраться нового позора. Власть мы от власти сегодня не отстраним — это уже ясно. Мы с тобой не собираемся штурмовать Национальную гвардию, нет? Вроде нет.

Пока нет.

Значит пока так? Да. Каким образом она может поменяться? Она может поменяться, в том числе, в связи с тем, что эта ситуация станет очевидной всем, сгустится, станет звенеть в воздухе, нелегитимность, как она звенела в 2011-2012 году до Крыма, звенела в воздухе тема нелегитимности. Кстати говоря, одна из причин Крыма — это возвращение легитимности в той публике, которой стало все нипочем после этого, в той части электората, которой этот «патриотизм» чудовищный, агрессивный оказался гораздо дороже, чем все, собственно говоря, принципы, все законы и все правила приличия.

От чего может пасть режим через какое-то время, не сразу? Когда начнет звенеть в воздухе ощущение нелегитимности, когда они будут отводить глаза, прятать глаза и прятаться по щелям, как они прятались в конце 2011-го – начале 2012 года, несколько суток не было благодетеля нашего на поверхности, просто исчез. Они уже думали что делать, куды бечь. Потом они снова обрели, и мы им помогли, обрести новую легитимность. Они снова выходят, учат нас Родину любить и так далее.

Наше дело — мы должны думать о себе. Мне кажется, все должно начинаться с называния вещей своими именами. В марте 2018 года состоится очередной сеанс насильственного удержания власти. Надо самим себе дать в этом отчет, и у кого есть возможность — транслировать, как я, например, сейчас это транслирую на ту аудиторию, куда пускают. Вот и все.

Спасибо, мы сейчас еще к этой теме вернемся, просто здесь был вопрос.

— Я не в тему, не в эту тему. Если даже в сторону политический юмор отложить, потому что это ветвь всего-навсего, какое ваше впечатление, юмор русскоязычный, который, на мой взгляд, самый сильный в мире вообще, я только сравниваю с английским, он лучше англоязычного юмора, богаче намного, впечатление такое, что то ли век его золотой прошел. У меня по ощущениям, я читаю Анекдот.ру.

Если читать Анекдот.ру, то золотой век и не начинался, хотя нет, анекдоты — это замечательно, там бывают совершенно блистательные вещи. Но вы знаете что, в русской литературе такие образцы сатиры, что это надо иметь в виду как образец и юмора, и сатиры, это же все раствор. Аверченко сделали сатириком, так-то он был юморист вначале, и один из лучших и самых светлых, сангвинических людей. Это надо было постараться, чтобы Аркадия Тимофеевича Аверченко довести его до интонации последних горьких фельетонов.

Тут понятно, что до этих вершин надо пытаться дотягиваться, но странно на это претендовать. Не знаю, я не могу сравнивать с другими языками, но что у нас в полном порядке, так это язык. Нет, вы знаете, я не соглашусь с вами хотя бы в том смысле, что он деградирует. Замечательно работают многие мои коллеги в этом смысле и поэзия замечательная, в том числе ироническая, и блистательно работают некоторые мои коллеги, в том числе младшие, я уж не говорю о классиках, дай им Бог здоровья.

Нет, я думаю, что это наименьшая из наших проблем. А то, что чрезвычайно реагирует интонация юмора на интонацию жизни — да, и анекдоты как раз про Путина чрезвычайно сильным образом это подтверждают, потому что они прошли такую мощную синусоиду интонационную от такого даже некоторого уважения странного, немножко со страхом, но уважения, до полного презрения через бесстрашие. Там была очень сильная синусоида. Юмор вообще — он очень живая вещь, когда он сооружается не в специальных отделах КГБ, а когда он изнутри, это сильная вещь и симптоматичная вещь. Нет, с этим все в порядке, я думаю, с этим все в порядке.

Так, слава Богу. Есть ли еще вопросы? Да, пожалуйста.

— Здравствуйте. Насколько я знаю, вы очень много ездите по разным городам, весям. И у меня вопрос следующий: а есть ли какая-то разница в публике здесь, там, где-то еще? И такое дополнение: есть ли у вас какие-то планы на ближайшее время, прям на ближайшее куда-то поехать, где-то выступить?

На ближайшее? Сейчас еще полчаса поговорю здесь — это планы на ближайшее время.

— Хорошо. А на более дальнее?

Про публику.

— Да, про публику. Спасибо.

Еще недавно, если говорить о моей публике, тут надо оговорить, что мы говорим о моей аудитории, потому что раньше, когда я только входил в жанр, то иногда я попадал на чужую публику. Скажем, ты приходишь в зал, слышишь тишину на тех местах, где вчера смеялись, а потом узнаешь, что был объявлен вечер юмора и юморист из Москвы. То есть люди пришли на что-то одно, получили другое, а я ни одного знакомого слова им не говорю.

С некоторых пор у меня появилась своя аудитория. Еще недавно я, в общем, говорил, что это одна аудитория. В Нарьян-Маре, Иерусалиме, в Ванкувере и в Москве — это одна аудитория. Кто-то уехал, кто-то остался, но книжные полки одни в буквальном смысле. Я приезжаю, в Америке или в Германии, в Израиле, в Австралии я прихожу в какой-то дом и я вижу те же собрания сочинений, того же цвета томики, те же томики, та же библиотека. Я понимаю: все в порядке, здесь можно разговаривать. Те же книжки, что у меня стоят, в том же порядке, значит, все в порядке. Раз мы читали одни книги, примерно одинаковый контекст, мы дышим одним воздухом. Я могу начинать разговаривать тогда, это мои читатели, потому что мы читали одни и те же книги, у нас общий знаменатель.

Еще недавно это было так, и я говорил, что по смеху из зала, если дать аудиозапись, вы не угадаете, Нарьян-Мар это или Нью-Йорк, потому что это те же самые люди, просто не уехавшие еще. Но должен сказать, что Путин очень старается для того, чтобы моя публика перебиралась отсюда туда. Он очень усиленно работает над этим последние годы, и хорошей публики становится все больше там, молодой, образованной, свободной, и все меньше здесь. А смех — у него очень свободная природа. Раб не смеется, зажатый смех, подхихикивание, боязнь.

Недавно, выступая здесь, я вдруг услышал сдавленный смех, люди боятся рассмеяться на политическую шутку, просто боятся. Я слышу дыхание, я слышу сдавленный смех — это абсолютно медицинская вещь, хочется им начать массировать грудину, они зажаты, у них зажим идет, классический зажим. И уровень свободы зала я уже различаю, к сожалению. Я слышу зажим на острых местах в российских залах и отсутствие зажима по естественным причинам, отсутствие зажима, туда и уехали люди посвободнее, и там нет оснований, собственно, зажимать смех. Свобода — то, с чего начинается все живое, собственно говоря, и юмор тоже.

Мне-то хорошо, потому что я только что из Америки, где были замечательные залы, молодые люди, изменилась эмиграция, она уже давно не еврейская, она давно носит совершенно другой общий знаменатель. Общий знаменатель — высшее образование, общий знаменатель — ощущение свободы, достоинства, и в таких дырах американских появилась огромная моя русская аудитория, куда раньше не ступала нога русского человека или там 15 человек жили.

У меня были выступления в штате Алабама, в штате Северная Каролина, в Висконсине, где отродясь 15 человек было, 20. Их сотни там уже, я имею в виду в зале, больше сотни. Это качественное изменение. Поэтому спасибо Владимиру Владимировичу, он обеспечивает меня публикой снаружи, но Отечество немножко жалко, потому что этих свободных людей очень не достает здесь. Этого дыхания свободы очень не достает здесь, а юмор, повторяю — это просто лакмусовая бумажка, это всего лишь лакмус, это проба на свободу. По смеху очень слышно. Вы не представляете, я просто холодным потом покрылся какое-то время назад, у меня сейчас в связи с — как это называется у нас? Оттепель, да, у нас это называется, временные поблажки — меня пустили выходить здесь выступать, даже пара концертов, я слышу изменение в смехе, к сожалению, я слышу.

Знаете, сейчас задам один вопрос, который я представляю, как вам он уже осточертел должно быть, потому что, мне кажется, я вам его буду сейчас задавать в 20 раз. Но постольку поскольку вопрос существует, давайте это еще раз исполним. Почему нет ютьюб-канала? Отдельно есть вопрос, почему программа «Куклы» не возрождается на ютьюб-канале. Отдельно просто этот текст, что зачем вам телевизор, понятно, что вас нет на федеральных каналах, но зачем это вам нужно, кому это вообще сейчас нужно, когда у нас есть интернет и когда вы можете: камера, студия, не студия, комната — и поехали.

К сожалению, тут личные причины, тут никаких политических причин уже нет. Личная причина заключается в том, что, честно говоря, я, может быть, съел свою дозу на телевидении во времена телевизионные, у меня интоксикация. Я действительно, вы можете верить, можете не верить, но я не хочу возвращаться на телевидение, у меня нет такой задачи. Мне нравится писать, мне в радость сидеть тихонечко и колотить по клавишам, что-то писать медленно, без дедлайна. Ютьюб-канал, если этим заниматься серьезно, должен съесть меня, сожрать, это же надо все время появляться, мелькать, это же правила мелькания. Узнаваемость — это мелькание. Я должен появляться каждый день, чтобы вы меня не забыли.

Ваша узнаваемость наработана будь здоров уже, вам сейчас не надо мелькать.

Тем более, значит, вопрос — зачем? Тут несколько вопросов есть. Первый: я оправдываю свою лень немножко, я оправдываюсь ленью. Мне нравится писать, и я не хочу заниматься мельканием. А задача, если говорить о ютьюбе как бизнесе, способе, чтобы реклама туда пошла, чтобы там трафик был, чтобы десятки тысяч людей и так далее, надо этим заниматься, надо все время мелькать. Хочется тебе что-то сказать, ты сегодня мелькнул, мелькни с чем-нибудь, неважно с чем, мелькни.

То есть это работа политика, неважно, по какому поводу. Жириновский — неважно же, по какому поводу он разевает рот, важно, что нету дня, чтобы он не разевал рот. Потому что: о, он опять, он опять, он опять. И он уже все, он уже вот тут. У меня нет такой задачи. Что касается моей аудитории, то у меня блоги на своем фейсбуке, иногда их публикует «Эхо Москвы», иногда приглашают к вам. Моей аудитории, как мне кажется, этого достаточно. Кроме того, я не социолог и не экономист, и не юрист, чтобы я мог комментировать, чтобы горячие пирожки какие-то подавать. Что вы думаете конкретно про это? У меня нет никакого специального знания, а то, что я думаю вообще…

Я 10 лет назад прекратил выход программы «Плавленый сырок» на «Эхе Москвы», сам прекратил, потому что понял: кризис жанра. К 2008 году все, что я мог сказать про этих господ, я уже сказал, все я сказал, ничего нового я не могу сказать. Воры, убийцы, демагоги учат Родину любить, воруют, иногда убивают тех, кто им мешает воровать, лгут. Что еще? Да, я каждый раз должен появляться? Скучно, скучно. Кроме того, юмор, я уже говорил, он требует некоторых пузырьков в крови свободы.

Интонация юмора изменилась, из меня он в какое-то время ушел, потому что, я уже цитировал поэта Адорно, который сказал, что невозможно писать стихи после Аушвица, после Освенцима. Невозможно писать стихи после Освенцима. Понятно, что он имел в виду. Невозможно про птичек и соловья, невозможно про женские глаза после Освенцима, надо сделать перерыв. Нельзя сразу после Освенцима про соловья и шепот, и робкое дыхание. Не получается, уходит робкое дыхание, начинается другое. Невозможно после Беслана шутить в интонации, в которой я шутил про Виктора Степановича Черномырдина в программе «Куклы» и так далее, интонация изменилась, юмор ушел.

Это мои проблемы, то есть у страны другие проблемы, а мои в этом смысле проблемы. Не могу делать вид, что мне смешно. И я, как мне кажется, стараюсь быть органичным, я стараюсь делать то, хочу делать то, что мне хочется делать. И я занимаюсь медленной литературной работой, я пишу пьесы, я пишу повести, я пишу то, что мне интересно, делаю то, что мне интересно. Мне кажется, что моим читателям тоже может быть интересно что-то еще, кроме того, что я в 118 раз назову их негодяями. Если вам интересно, что я думаю про Владимира Владимировича Путина и компанию — пожалуйста. С 2000 года все — и «Куклы», «Итого», «Плавленый сырок», эфиры на «Эхе» — такие тома, садитесь, читайте подряд. Ничего не изменилось, ровно это и думаю, вот и все.

Спасибо. Еще вопросы? Да.

— Одно слово в ту же самую тему. Мелькать самому необязательно, я имею в виду, например, есть такой, он мультфильмы делает, Елкин его фамилия, кажется, что-то такое короткое.

Вы предлагаете мне начать рисовать?

— Нет-нет, зачем? Вы придумываете, например, а кто-то рисует.

Смотрите, какая штука: я все-таки предпочитаю делать то, что мне хочется делать. У меня есть чем заняться. Конечно, я могу начать выдумывать мультфильмы, но зачем? Если что-нибудь мне придет в голову — поделюсь, не скрою. Но есть органика — это такое главное театральное слово, я родом из-за кулис театральных, юность провел неподалеку в театре, органика — главное театральное слово. Надо прислушиваться к собственной органике, и с некоторых пор я могу себе позволить, слава Богу, прислушиваться к органике, и я делаю то, что мне хочется делать, по крайней мере, в литературе.

Тут есть вопрос, отчасти вы этого коснулись. Я зачитываю как есть, потом немножко скорректирую. Галина Безбородова вас спрашивает: «Я уважаю ваши выступления еще с советских времен, но выросло новое поколение 1960-го, 1970-го и далее годов рождения (но это такое относительно новое поколение). Мораль, совесть и достоинство им неведомо. Грубо говоря, не мечете ли вы бисер перед?..».

Ай-ай-ай, очень хороший вопрос, очень хороший вопрос, достойный медленного ответа. Во-первых, я 1958 года рождения, значит, спасибо вам, мне сейчас 59, спасибо, что тех, кому сейчас 56, вы перечислили к новому поколению, я благодарен за это. Некоторые мои друзья будут очень благодарны. Честь и достоинство не падают в виде метеорита и не взрываются в виде атомной бомбы. Это не исчисляется ни поколениями, ни странами, вещь штучная, индивидуальная. Есть байка, как один замечательный кинорежиссер сказал Аркадию Исааковичу Райкину: «Вы наша совесть», на что Райкин говорит: «Извините, - сказал, - совесть у каждого своя». Совесть — штука персональная, штучная, она не измеряется поколениями.

Есть замечательные в поколении совсем молодом, в поколении младшем, следующем уже за моей дочерью 30-летней, 20-летних. Я знаю замечательных людей, это передается по вертикали прочитанными книгами, родителями, это передается или не передается, кто-то, наоборот, отскакивает, на противоходе работая. И тоже бывают поразительные совершенно вещи, когда женщина у Соловецкого камня, там все говорят о своих расстрелянных родственниках, был случай, когда вышла женщина плачущая и сказала: «А я, - сказала она, - другую сторону представляю», у нее палачи все там деды. Она пришла — поразительно.

Поэтому эта вещь индивидуальная, она не измеряется ни поколениями, ни нациями, ни странами, ни расами, ни этносом, ничем. Эта штука почему-то восходит. У Ежи Леца сказано: «Люблю тех, кто всходили там, где их не сеяли». Иногда там, где не сеяли. Эта штучная вещь.

Что уж касается метания бисера, то, во-первых, я вообще не мессия, я не несу правду, не миссионер. Я не считаю, что я имею право какую-то нести правду каким-то отсталым народам, я не миссионер, я себя так не ощущаю. Это принцип вытянутой руки, это называли диссиденты советские, это их терминология. Принцип вытянутой руки. До кого можешь дотянуться — дотянись. «Эрика» берет четыре копии, как сказано, вот и все, этого довольно, достаточно. Все, четыре копии. Сейчас уже интернет есть. До кого можешь — дотянись.

До меня дотянулись хорошо, мне кажется, нескромно скажу я, что до меня дотянулись хорошо. И я знаю имена людей, которые дотянулись, некоторые не подозревают, что это они, но до меня дотянулись, начиная с Монтеня и Шекспира до меня дотянулись, кончая Зиновием Ефимовичем Гердтом, Григорием Гориным и так далее. До меня дотянулись, и я в силу своих скромных возможностей пытаюсь дотягиваться. Мое дело — совершать попытку и не дело загадывать.

И вообще выбирают не учеников, выбирают учителей, как известно, поэтому бессмысленно зажать в углу какого-нибудь молодого человека и трясти его за грудки, и пытаться вбить в него свою этику — это глупость. Вообще главный принцип педагогики, как известно, что нельзя отвечать на незаданный вопрос, человек тебя просто не слышит. Когда ты ребенку что-то говоришь то, о чем он тебя не спрашивал, он тебя просто не слышит, это белый шум. А вот появится вопрос — о, здесь у тебя есть шанс быть услышанным. Если у кого-то появляются вопросы, я готов делиться своим ощущением. Вот и все, и я это делаю. Свиньи есть, извините, это совершенно ненавистная мне история, когда такие начинаются обобщения.

Люди, большинство из них мне жалко, большинство моих оппонентов, по крайней мере, из тех, кто прочли меньше книг, чем я, мне жалко, потому что я понимаю, что больно будет им, а не мне, им будет больнее, чем мне. Мне жалко, что мне не дают теперь до них дотягиваться. Раньше моя аудитория потенциальная была 80 миллионов человек на «НТВ», сейчас она съежилась до моего фейсбука, иногда «Эха Москвы» и Дождя. Не дают дотягиваться. Ладно бы мне. Каких людей я встречаю в Америке той же, каких философов, историков, какие люди выброшены вон, некоторые под угрозой уголовных дел, преследований, выброшены вон. Какая элита размазана по той же Америке, по университетам американским, абсолютная элита, от которой у меня просто… я там познакомился с несколькими людьми, о которых даже не знал, я не знал, я уж не говорю о публике, которая смотрит «Первый», «Второй канал», их не пускают, их близко не подпустят к телевидению.

Надо делать, что должно, как говорил один древний, Катон Старший, говорят, надо делать, что должно, пусть будет, что будет. Вот и все, очень простая логика. Кстати, она снимает многие стрессы, потому что когда ты миссионерствуешь, у тебя есть какая-то задача победить в своем миссионерстве, то это делает тебя угрюмым и раздражительным через какое-то время. А если нету миссионерства, есть просто понимание, что ты должен это делать, тебе дали, отдай ты, передай дальше, передай как деньги в маршрутном такси, передайте дальше. Мне передали, и я передаю дальше, какие-то цитаты, какие-то имена, какие-то мысли, я просто передаю дальше.

Я своего-то не говорю почти. Я же проповедник банальности, я проповедую таблицу умножения. Я говорю вещи совершенно, как мне кажется, очевидные. Все со ссылочками, цитаты, мне не надо ничего говорить. Как французы говорят, у кого есть собака, тому необязательно лаять самому. Если ты прочитал какое-то количество книг, то, в общем, у тебя готовые есть ответы почти на все, ничего нового-то нет действительно.

И в этом смысле мне довольно легко, во-первых, потому что я имею счастливую возможность говорить то, что я думаю, а уже аудиторию выбираю не я, съежилась — хорошо, будет пять человек. Как говорила Лиза Листова когда-то, когда закрывали «НТВ», значит, будем ходить по подъездам, в домофоны рассказывать новости. Можно в домофоны рассказывать новости — это уже не моя проблема.

Тут есть вопрос про стратегию, есть у телезрителей и у меня дополнительный. Я сейчас еще раз проверю, нет ли вопросов в зале каких-то.

— Добрый день, меня зовут Михаил, я хотел попросить несколько слов вас рассказать о вашем будущем. Какие у вас планы? Как вы видите влияние социальных сетей, которые дают новые возможности на ваше общение с аудиторией? И, может быть, на два года вперед или на три года вперед как будущее, возможно, будет раскрываться перед нами?

Вы знаете, меня иногда путали с Глобой раньше, может быть, вы сейчас тоже как-то. Знаете, когда Скорпион войдет в созвездие Стрельца, в дом, Дева приникнет к Водолею, что-нибудь получится. Не знаю, не знаю. Да, время ускорилось, социальные сети. Действительно в этом смысле есть надежда, что то отставание 800-летнее, если от какой-нибудь Англии считать, первые университеты, первые парламенты и так далее, хартия вольностей, первые ограничения самовластия, мы отстаем на сотни лет.

Может быть, за счет глобализации мы имеем шанс. Это не значит, что мы преодолеем, мы имеем шанс, потому что учебник — вот он, инструкция — вот она. Хочешь читать — читай, пользуйся, вот она, лежит инструкция, но если ты рвешь ее в клочки, мы изображаем из себя мартышку с очками с демократией, мы себя колотим о камень, говорим: ааа. Братцы, не на то место надели, подождите, подождите. Может быть, демократия — это не вот это, которое называет себя так, может, это что-то другое. Давайте учитесь. Захотим научиться — научимся быстро.

Кстати говоря, я говорил о русской миграции, она очень обучаемая, очень успешная. И все разговоры о нашем каком-то особенном этносе, который «а у нас так» — это все ерунда, просто ерунда. Потому что русский человек, попавший в свободную среду, оказывается чрезвычайно конкурентоспособным, я уже не говорю о Сикорском и Зворыкине и так далее. Вопрос в том, что мы не хотим учиться, у нас есть отставание именно в области политической самоорганизации общества. Здесь мы отстали трагически.

У нас потрясающая культура, у нас потрясающая литература, очень много всего, очень талантливый народ, но здесь это просто трагическое отставание. У нас двойка по этому предмету. Но, братцы, значит, надо подтянуть, взять педагога и подтянуться по этому предмету. Не хотим, не хотим, говорим: «Нам не надо». Но если не надо, то весь народ, включая самых талантливых, становится заложником этого двоечника, этой Византии политической. А дальше то, что мы видим, что лучшие, самые свободные уходят естественным образом на свободу.

То есть тут развилка: кто-то выбирает бороться здесь, но это по определению меньшинство, кто-то естественным образом просто уезжает туда, где можно быть свободным и реализовывать себя. Представьте себе, что было бы, если бы родители не увезли Сергея Брина на Запад? Вырос Сергей Брин, тот же самый, который изобрел Гугл, он в 90-х начинает тут изобретать Гугл, его судьба дальше? Он либо ложится под бандитов, либо мы его находим закатанным в асфальт — и нет никакого Сергея Брина. Все, нет вариантов, он должен встроиться в эту систему.

И мы видим пару очень талантливых людей, встроенных в эту систему, не парочку, конечно, очень много. Талантливых бизнесменов, но Бринов из них не получится, и Масков не получится, потому что мысль не размножается в неволе. В шарашку можно под ружьем загнать Капицу, Сахарова, Зельдовича, Харитона, что-нибудь своровать еще у американцев и что-нибудь соорудить. Можно, но вообще в принципе Илон Маск под Рогозиным не рождается, понимаете? Либо Рогозин, либо Илон Маск, надо выбирать. Выбираем Рогозина — ребят, отлично, ваш выбор, только давайте не жаловаться на свою судьбу, вот о чем речь.

Новые СМИ, эта возможность общения с миром, открытость мира — это возможность вытянуть лотерейный билет, но никто не может заставить человека взять этот лотерейный билет, если он отказывается. Мы не хотим, мы настаиваем на том, что наши катастрофы — это наша гордость, что наши палачи — это наше достижение, наоборот, мы настаиваем на этом. А потом удивляемся, что что-то у них там выросло, а у нас не выросло.

Вы что-нибудь слышали про Сколково последние несколько лет, кстати? Про Сколково что-нибудь, какие-то достижения? Илон Маск уже куда-то полетел и вернулся. Вы что-нибудь слышали про Сколково последние годы? А что это было? Разводка и распилка денег. Я только что в Америке общался с человеком, которого звали в Сколково работать. Крупный ученый, которого звали в Сколково, предупредив, что надо отдавать 30%, вот и все. Он не пошел, хотя там были деньги в Сколково, там ему предлагали деньги большие, чем он заработает, может быть, в Америке, но как-то он не хотел встраиваться в это, возвращаться в эту систему.

Там, где откаты, там нет Илона Маска. Это, повторяю еще раз, шанс нам — история, глобализация, эти СМИ все, это фейсбуки, интернет, эти компьютерные возможности, глобализация земного шарика. Я жил в домах, одним и тем же занимались программисты, хозяева домов, они по утрам разговаривали с Мумбаем, с Индией, потому что партнеры там, потому что фирма работает так: они с Китаем, с Индией разговаривают. Это шанс. Хотим пользоваться — можем пользоваться, не хотим — не хотим.

Но про это есть замечательный анекдот старый. Маленький мальчик сначала просит: «Дай мне выиграть в лотерею, Господи», потом юноша просит: «Господи, но я же тебя прошу, дай выиграть лотерею». И так всю жизнь. Потом этот уже состарившийся старый еврей уже у стены говорит: «Господи, но я всю жизнь прошу тебя, дай мне шанс, дай мне шанс, Господи, сделай так, чтобы я выиграл в лотерею». Разверзаются небеса, появляется Господь, говорит: «Изя, дай мне шанс, купи лотерейный билет». Дайте шанс Господу, купите лотерейный билет, там как получится. Не хотим покупать лотерейных билетов, мы не хотим — вот в чем драма, ничего другого.

Что касается будущего, к сожалению, мы сейчас уперлись, совершенно очевидно, в абсолютный исторический тупик. На этом пути выхода нет. То есть мы можем дальше долбиться в эту стену, и дальше как матушка-история распорядиться. Как заканчивают главы авторитарных государств — мы знаем: либо успевают умереть сами, либо не успевают умереть сами, они не уходят. Либо как Мугабе. Мугабе — это еще раз 18, потому что Мугабе 36 сидел, этот уже 18. Мы еще 18 лет ждем? Надо чтобы мой внук состарился, чтобы дорогу дать, чтобы вздохнуть полной грудью?

Мы уперлись в этот тупик, ничего легитимного нам не светит в ближайшее время просто потому, что выборов нет и не будет, никаких реформ не будет, потому что никакие стратегические реформы, они очень нужны России, но они абсолютно противопоказаны администрации. Настоящая реформа должна начинаться с увольнений и арестов, собственно, людей, которые нами руководят.

Поэтому, к сожалению, я не жду в ближайшие два года ничего хорошего. Если что-то изменится, то либо постарается мать-природа каким-то образом, либо матери-природе помогут товарищи по работе. Я, к сожалению, просто не вижу вариантов. Сам не уйдет от власти, ему уже поздно, потому что кроме 278 статьи, о которой я упоминал, там еще много статей Уголовного кодекса. И он понимает, они все понимают, что как только они окажутся не у власти, через очень короткое время их пригласят дать пояснения по каким-то эпизодам, потом попросят остаться, потом возьмут подписку о невыезде и так далее. И они знают, как это происходит, и очень внимательно следят за судьбой коллег, поэтому сами не уйдут. Дальше монетка в воздухе вертится, как ляжет — посмотрим.