Виктор Шендерович: «Это наша проблема: чтобы помогать людям, нужно дружить с Путиным»

Монгайт: Это наша первая прямая линия в 2017 году, и будет закономерно начать с вопроса, который задает Наталья Маликова: «Виктор Анатольевич, каков ваш прогноз на 2017 год, пока еще прогнозы на 2017 год очень свежи и актуальны».

Шендерович: Ну, я не Глоба, и поэтому не могу сказать, что когда Телец войдет в дом Водолея, там случится то или другое. Общее развитие довольно, как мне кажется, понятно, потому что в 2014 году этот вектор был задан, и пока Россия будет в том статусе, в который она вошла в 2014 году, в статусе страны-изгоя, в статусе страны-агрессора, ничего принципиально измениться не может, по крайней мере, по доброй воле. Так сказать, биологические изменения политической жизни я сейчас в расчет не беру. Если все будет оставаться как остается, то, возможно, какие-то тактические ходы будут: либо оттепель, либо закручивание гаек поочередно. Как всегда. 2017 год будет таким же, как 2016-й. А в какой момент количество перейдет в качество, как будет выглядеть та банановая кожура, я сказать не могу.

Монгайт: Василий Алиевский спрашивает: «Виктор Анатольевич, в марте следующего года должны произойти так называемые выборы президента. По вашему мнению, когда господин Путин должен объявить о своем вступлении в президентскую гонку? И еще, на ваш взгляд, помимо традиционных атрибутов этого действа в виде лидеров ЛДПР и КПРФ сколько еще спойлеров будет пристегнуто властями к этому пиар-шоу?». И будут ли не спойлеры?

Шендерович: Будут только те, кого решит допустить Путин в стартовой колодке. Когда мы говорим о стартовой гонке, то это, конечно, своеобразная олимпиада, потому что всем, кто захочет бежать на самом деле, будут просто ржавой ножовкой отпилены ноги по сухожилия. А дальше будет старт. Поэтому какого числа он объявит о своем вступлении, совершенно неважно. Зюганов, Жириновский, Миронов — бойцы проверенные, они посимулируют, как им положено. Пустят ли Навального, зависит от того, какие будут планы у власти, какое будет положение, в какую игру они будут играть с мировым сообществом и с нами в этот момент.

Монгайт: Для вас есть какая-то интрига?

Шендерович: Нет никакой интриги, не будет никаких выборов. Автор вопроса очень корректно назвал их «так называемыми». Это такие же выборы как в Узбекистане были, как в Белоруссии, как были в Венесуэле. Это все то же самое, это не выборы, это называется переназначение начальства, а более юридически это называется захват и удержание власти. Я не помню номер статьи, но там до 20 лет строгого режима.

Монгайт: Вам интересно, пойдет Путин на новый срок официально или нет?

Шендерович: Куда же он денется-то?

Монгайт: Может быть, у него будет преемник.

Шендерович: Не думаю, что он будет рисковать. Он мог рискнуть в 2008 году, а уже сейчас нет, ему сильно добавилось статей с тех пор, я точно знаю, что он от власти не уйдет. Ему от власти нельзя. Как только он уйдет от рычагов власти, с этих рычагов начнут снимать отпечатки пальцев, и он это знает очень хорошо. И примеры Милошевича и Аугусто Пиночета слишком хорошо им, я думаю, изучены, чтобы он мог думать об уходе от власти. Тем тоже давались всякие гарантии. Нет-нет, вряд ли.

Монгайт: Это человек, которого при этом поддерживает большая часть страны — 86%.

Шендерович: Это вам он сам сказал?

Монгайт: Это нам сообщает статистика.

Шендерович: А вы у Ким Чен Ына не спрашивали, сколько его поддерживают?

Монгайт: Я думаю, его больше 100% поддерживают.

Шендерович: Вы у кого спрашиваете?

Монгайт: Вы считаете, что эта статистика неверна? Владимир Повелко спрашивает: «У 86% нет ума или совести, или того и другого?».

Шендерович: Оставим в покое ум, совесть и примкнувшую к ним часть. Поговорим о социологии. При авторитарных режимах нет социологии, этот замер некорректен. Как мы называем выборы так называемыми, социология тоже так называемая. Когда вы опрашиваете среди бела дня в Пхеньяне, сколько человек поддерживает Трудовую партию Кореи, вы получите 100%-й результат, потому что все, кто могли замедлить с ответом, уже уничтожены.

Монгайт: То есть это инстинкт самосохранения?

Шендерович: У нас не Северная Корея, разумеется, поэтому 14% — это Господи, Боже мой, это почти 16-17 миллионов избирателей способны сказать (это огромное число!), это то, как мы сильно отличаемся от Северной Кореи. Но давайте не говорить слово «социология». К социологии прилагается свободная пресса, к социологии предполагается свободная душа человека. Вот как в Америке, можно по-разному относиться к Трампу или не Трампу, но сколько проголосовало, столько проголосовало. Люди не боятся. 17 лет у власти Владимир Путин, осенью этого года он пересечет брежневскую отсечку, на всякий случай. Кстати, я предлагаю просто найти число и отпраздновать нам это всей страной. Он пересечет эту отсечку, ну если мы не будем принимать всерьез недоразумение по имени «оттепель» с 2008 года 4 года. 17 лет у власти. Нет, в авторитарных режимах нет никакой социологии. Сколько людей его поддерживает на самом деле, выяснится в тот момент, когда у него начнутся неприятности. Вот после убийства Немцова вышло 50 тысяч человек выразить свое отношение к этому убийству, свою поддержку имени Немцова. Посмотрим, когда начнутся неприятности, когда его начнут гонять по избе тряпками, тогда посмотрим, сколько москвичей, допустим, выйдет на улицы в защиту Владимира Путина, в защиту его конституционного права, как будут выглядеть его адвокаты. Я так полагаю, что защищать его будет по-прежнему Лев Александрович Пономарев, правозащитник. Я думаю, что правозащитники и будут требовать соблюдения закона, а остальные переключатся, кого там дадут следующим. Поэтому не будем о социологии, не будем об этих процентах.

Монгайт: Вокруг имени президента довольно много не только социологии, но и мифологии. Поэтому всегда в прямых линиях звучит вопрос, который задал Валерий Николаевич Чепурных. Он спрашивает: «Виктор Шендерович, вы верите, что Россией управляет настоящий Путин, а не двойник?». Почему-то вопросы про двойников есть всегда. Почему они возникают вообще?

Шендерович: Чем меньше социологии, тем больше мифологии, естественно. Власть закрыта, мы о ней ничего не знаем. Мы не знали ничего, угадывали про дочерей, гадаем, дочь не дочь. То есть мы знаем, но…

Монгайт: Узнали относительно недавно.

Шендерович: Совершенно верно. Там, где закрытая информация, возникает дефицит реальной информации, там, где общество не открыто, там естественным образом возникают конспирологические версии, и более того, власть их радостно поддерживает.

Монгайт: Почему?

Шендерович: Потому что это мутная вода, их можно самим запустить, потом опровергнуть, например. Не было ничего про второго Обаму или второго Саркози и Олланда, я не припомню. Нет такой темы, все открыто, все на виду. А когда такая тема есть закрытости, когда есть закрытость, закупоренность власти, когда все закупорено — от кадровых решений до подробностей принятия решений — естественно, появляется конспирология.

Монгайт: Интересно, судя по вопросам, которые задают нам, очень много вопросов связано со сменяемостью власти, очевидно, что сменяемости власти нет никакой, при этом про это все время спрашивают. При этом никакого прогноза в этом плане нет. Прошло 17 лет, никакой сменяемости власти не происходит. Какой ваш прогноз, что вы думаете? Вот вы только что образно так говорили: будут гонять Путина по избе тряпками…

Шендерович: Я говорю — «если», тогда мы поймем социологию.

Монгайт: Хорошо. Насколько это «если» вероятно и вообще как устроена в этом смысле ваша интуиция? Что вы думаете по этому поводу?

Шендерович: Моя интуиция устроена так же, как и у других, она оперирует информацией.

Монгайт: 17 лет прошло, ничего не меняется, наоборот.

Шендерович: Как не меняется?

Монгайт: В лучшую сторону.

Шендерович: Разумеется, за 17 лет закупоривается. Если в начале путинского правления его поддерживало некоторое количество интеллигентных людей, не буду называть фамилии этих титанов нашей культуры, которые теперь стараются не вспоминать, что они были в числе тех, кто защищали Путина, в том числе от независимой телекомпании НТВ, и составляли его свиту в ранние годы. В последние годы как-то рассосалось совсем. Умные люди стараются держать дистанцию, остались только уже такие откровенные холуи. Но, разумеется, только закупорилось еще, вот теперь уже ясно, что система не видоизменяема. Последние иллюзии в 2008-2009 году, я помню, в 2010 или 2011 году мне говорили интеллигентнейшие редактора либеральнейших СМИ: «Не надо про Медведева, подожди, вот сейчас вот там какая-то оттепель…». Я полагаю, что им сейчас стыдно, и многим людям очень замечательным, которые говорили о каких-то оттепелях при Путине, сейчас, я надеюсь, хотя бы неловкость они испытывают. Сейчас уже все более-менее ясно с этим. Поскольку эволюции не будет, уже ясно, при Путине эволюция исключена, значит, остается два слова — стагнация и социальный взрыв. И я ставлю на стагнацию, если говорить о прогнозе. Не то что я ее хочу.

Монгайт: А к чему может привести стагнация? Тоже к социальному взрыву?

Шендерович: Стагнация приводит к вымиранию просто. Социальный взрыв, условно, «арабская весна» — это социальный взрыв, то, что происходит в Северной Корее, — это вымирание, даже уже не стагнация, просто вымирание. Уже ничего реформировать нельзя, невозможно, слишком долго, когда счет уже идет на десятилетия. Это просто вымирание. Значит, Россия — не Северная Корея, это очень большая страна со значительными ресурсами — и человеческими, и природными. Стагнация будет идти долго, из России будут естественным образом утекать мозги, это кровотечение идет уже много лет, путинская миграция уже достигла размеров столетней давности, после гражданской войны.

Люди с образованием, с достоинством, просто не желающие отдавать детей в это (у меня школа напротив дома), чтобы дети учили биографию Путина и вот это вот все им объясняли, просто бегут из страны. Из страны будут утекать мозги, утекать достоинство, утекать люди с какими-то европейскими представлениями. Этот европейский класс, потенциальный европейский класс — 10-15-20 млн. человек, — которые могли стать средним классом европейским, который вытащит наверх, они будут постепенно либо маргинализироваться, либо уезжать. Это означает, что мы останемся с потребителями «Боярышника», ну и элита какая-то, для которой Россия — это нефтегазовая недвижимость, которые живут там, по месту корпоратива господина Абрамовича, они там Маккартни выписывают себе на корпоративы. А здесь потребители «Боярышника» добывают для них… Вот так и будут жить какое-то время. Ничего хорошего.

Монгайт: Вот вы противопоставляете потребителей «Боярышника» людям, которые на Сен-Бартелеми выписывают себе Маккартни.

Шендерович: Секундочку, я их даже не противопоставляю, они в симбиозе. Просто эти кормят тех, сами вымирают и постепенно подкармливают тех. Я их не противопоставляю, они-то как раз… я противопоставляю люмпенов образованному классу, вот тут я противопоставляю, кто-то из них, по чьим-то правилам должна жить страна, кто-то должен становиться элитой. Если элита у нас чекисты, а главный потребитель идеологии, главный электорат — это люмпен, и чекисты вместе с олигархами обеспечивают люмпена этим «Новогодним огоньком» и «Боярышником», а те, кто не хочет жить в этой системе между чекистом и люмпеном, либо маргинализируются, либо уезжают, вот эти люди, которые уезжают, степень их отъезда и определяет скорость и вероятность стагнации.

Монгайт: Зритель спрашивает вас, обращается по фамилии: «Шендерович, скажите, вы за арест Даши Жуковой и ее любовника-вора наших достойных пенсий и стипендий Романа Абрамовича».

Шендерович: Чего-чего?

Монгайт: Человек спрашивает, вы за арест Даши Жуковой и Романа Абрамовича?

Шендерович: Нет, я не за арест Даши Жуковой, я ничего не знаю ни про какие преступления Дарьи Жуковой.

Монгайт: Люди пишут разное. Им кажется, что Роман Абрамович украл их достойные пенсии и стипендии.

Шендерович: Прелесть этого корреспондента, если бы его не было, его надо было бы, наверное, выдумать, в том, что он предполагает, что если арестовать Абрамовича и, видимо, поделить то, что есть у Абрамовича и Даши Жуковой до кучи, чтобы обидно не было, если их арестовать и поделить, то ему что-то достанется.

Монгайт: Что к нему вернутся его достойные пенсии и стипендии.

Шендерович: Да. Отнять и поделить. Где-то я это слышал.

Монгайт: К кому должен обращаться зритель, вы считаете?

Шендерович: С этой просьбой? К Богу, я думаю.

Монгайт: Кто должен ему вернуть его достойные пенсии и стипендии?

Шендерович: Вы знаете, я хотел сказать: он сам. Но подумал, что способ, которым он собирается это сделать, мне не очень понравится. Есть такой проверенный способ, он называется, мы уже упоминали: смена власти, общественный контроль, независимый суд, свободная пресса, выборы, выход на улицы, в том числе непосредственное волеизъявление, предусмотренное в Конституции Америки вооруженное восстание против узурпации. Вот такие инструменты нехитрые, которое называется разделение властей.

Монгайт: У нас есть телефонный звонок.

— Добрый вечер. Я хотел спросить у Виктора, я понимаю понятие — грузинский народ, армянский народ, даже чеченский народ. Пускай он мне объяснит, что такое россияне.

Шендерович: Очень легко объяснить. Вот есть, например, американцы, среди которых есть, я думаю, даже чечены и грузины, даже не сомневаюсь. Есть Америка, которая не просто из разных рас состоит, из 50 государств с разными законами. Вот когда мы говорим «американец», то почему-то ни у кого, по крайней мере, в Америке, вообще не возникает вопросов, черного мы имеем в виду, желтого, белого, какая у него религия. Почему-то мы понимаем, что такое американец. Когда мы говорим «россиянин», то действительно есть вопрос, потому что у нас нет никакой идеи, никакого общего знаменателя у нас нет вообще — ни общего представления о прошлом, ни общего представления о желательном будущем, ничего.

Монгайт: То есть советский человек был, а россиянина нет.

Шендерович: Советский был, потому что была внятная преступная, ошибочная идеология, поэтому да, я был советский человек, я был часть советского народа. Мы тоже были сильно разные, но, тем не менее, можно было говорить о феномене этом Homo sovieticus, о чем мы говорили. Что такое россиянин — это кто? Это Ульяна Лопаткина, это Рамзан Кадыров — что общего у нас? Паспорт? Ну паспорт есть у Депардье и у этого еще, пару мордоворотов еще тоже обеспечили — неважно. Что объединяет нас всех? Паспорт? Ну хорошо, Кадыров, Депардье, Сигал и мы с вами — шикарная компания. Что нас объединяет? Русский язык? Нет. Потому что ни у Сигала, ни у Депардье, ни у Кадырова толком нет русского языка. Пушкина тоже не все читали. Что объединяет? Я бы хотел, чтобы объединял хотя бы Пушкин. У меня была такая замечательная, как мне кажется, национальная идея по имени Пушкин, я писал даже, при получении вида на жительство в России экзаменатор в министерстве спрашивает: «Мороз и солнце?», и если человек без запинки отвечает: «День чудесный» — все, ему можно тут жить. А если он знает, как звали сестер Лариных, он получает гражданство.

Монгайт: Вы знаете, мигранты сейчас должны сдавать экзамен на знание русского языка и истории России, надо им предложить эту систему тестирования.

Шендерович: Да, очень просто, я продолжу даже, что те, кто знает, как звали сестер Прозоровых и сколько на самом деле было братьев Карамазовых, вот только тем можно избираться в органы власти. А если не ответил, просто тебе отбой. Ну прочитай сначала книжки, а потом уже иди руководить людьми, властвовать иди. Вот я бы очень хотел стремительно проэкзаменовать, быструю аттестацию провести всем мгновенно, чтобы они не успели вдруг записки передать по парте, вот эту аттестацию: «Сколько было братьев Карамазовых, как звали? Быстро!».

Монгайт: Надо будет как-нибудь спонтанно обзвонить наших экспертов на Дожде и спросить их быстро, чтобы не готовились, задавать им такие вопросы. У нас есть еще один звонок. Задавайте, пожалуйста, вопрос.

— Добрый день. С Новым годом телеканал и Виктора Шендеровича, спасибо за стойкость, спасибо за то, что делаете. Живу в Питере, никак не могу выбраться в Москву, и поэтому вопрос не очень такой, может быть, обычный: есть ли в Питере люди, которым вы особо доверяете, лично доверяете? Могу я с кем-то познакомиться так, чтобы…

Шендерович: Замечательный вопрос. У меня есть в Питере хорошо законспирированный отряд моих друзей, конечно, есть друзья, я не думаю, что я должен их имена и телефоны…

Монгайт: …сдавать.

Шендерович: Есть замечательные, конечно. Я бы даже сказал, что с приездом путинской команды в Москву Питер стал еще более интеллигентным городом просто в процентном отношении.

Монгайт: У нас есть еще один звонок из Германии.

— Я слежу за событиями в России, пишу книгу, которая, в общем-то, готова, на двух языках. Я из Германии, в России сейчас траур, я не могу все дни дозвониться до Первого канала, я и с пресс-службой президента, и с консулом России в Германии, со всеми связывалась, но, к сожалению, никто даже не мог меня соединить с Первым каналом.

Шендерович: По-моему, вы ошиблись телефоном, это не Первый канал.

— …Потому что траур и погибли такие люди, но никто… Я знаю.

Монгайт: А в чем суть вопроса, скажите, пожалуйста. К сожалению, это не Первый канал, но приятно, что нам звонят как на Первый канал и тоже нам доверяют.

Шендерович: Это обнадеживает даже.

Монгайт: Звонили на Первый канал, а попали на Дождь — это уже начало анекдота. Один из вопросов, который нам задавали в социальных сетях, Татьяна Сорока спрашивает: «Виктор, Виктория Ивлева, известный российский фотограф, вывезла из зоны войны на Донбассе не меньше, как кажется Татьяне, людей, чем Лиза Глинка, но, тем не менее, в России ее поступок не получил такой известности, она не награждена, ее заслуги никак не отмечены. По сей день Виктория — главный критик Кремля, ее страница в ФБ регулярно банится именно за адресную критику (про это я ничего не знаю). Как вы объясните эти два примера? И второй: недавно на своей странице вы призывали украинский сегмент опомниться, так как доктор Лиза открыла первый хоспис именно в Киеве. То есть вы считаете, что за хоспис в Киеве можно простить ее сотрудничество с Кремлем?». Я бы оставила последний вопрос, давайте на него ответим.

Шендерович: Нет, я коротко скажу про Викторию Ивлеву, которую имею честь знать. Замечательная Виктория Ивлева. Это выбор, будем говорить о Лизе Глинке, я цитировал уже на «Эхе Москвы» 12-ю строчку 66 сонета Шекспира: «И праведность на службе у порока». Это выбор был Лизы.

Монгайт: Вы ее лично знали?

Шендерович: Да, я знал ее, как и знаю Вику. Она миссионер, это выбор миссионера, правозащитника, это выбор врача. Он должен лечить, он должен спасать. Если для того, чтобы спасти больше детей, больше людей, оказать больше помощи, надо дружить с Путиным, она будет дружить с Путиным. Это наша проблема, что для того, чтобы помогать людям на Павелецком вокзале или на Донбассе, надо дружить с Путиным. И это личный выбор каждого — оставаться ли в стороне, делать что-то своими силами или использовать власть. Да, власть цинично использовала Лизу Глинку и продолжает использовать сейчас посмертно пиаровски в своих интересах. Лиза Глинка использовала власть для оказания помощи. Она прекрасно понимала страшную цену этого компромисса. Это ее выбор.

Сама постановка вопроса «должны ли мы простить Лизу Глинку» — я предлагаю все-таки одуматься и как-то по-другому сформулировать, нам не за что ее прощать, мы должны ей поклониться. А то, что наша страна устроена так, что для того, чтобы получить финансирование для больницы, оказать помощь детям, больным, старикам, нужно поцеловать ручку Путину, так это все-таки наша ответственность, наверное, коллективная, а не Лизы Глинки, которая, повторяю, как правозащитник или врач, или миссионер хочет оказывать помощь людям. И она это делала очень эффективно и совершенно бесстрашно. Сама постановка вопроса мне печальна очень. При жизни-то ладно, но и посмертно. «Скользкий жизненный путь Лизы Глинки», читаю я у одного замечательного либерального человека. Прихожу в полный ужас — до какой же степени удалось нас всех стравить.

Монгайт: У нас есть телефонный звонок. Здравствуйте.

— Здравствуйте. Виктор Анатольевич, а что делать тем, у кого нет возможности уехать? Скажем, профессия неконвертируема, но очень хочется при этом.

Шендерович: Вы задаете мне страшный вопрос. Страшный, потому что это тяжелейшая социология. Я бы хотел, чтобы ваш вопрос расследовали по Первому каналу. Что делать человеку, у которого профессия не конвертируется, а здесь жить невозможно, душно в этой казарме постоянно празднующей. Это выбор персональный — начать с нуля в незнакомом месте. Данте предупреждал о том, что горек чужой хлеб и круты ступени чужих лестниц. Эмиграция — тяжелейшее испытание даже для людей с профессией, молодых. А что делать людям, которые оказываются без профессии и немолоды? Это чудовищное испытание, тяжелейшее, это решение каждого человека. Это тяжелое решение, нет простых выигрышных решений.

Монгайт: Вы требуете от Виктора, чтобы он брал ответственность за вас…

Шендерович: Я понимаю, что вопрос носит риторический характер, но это ведь вопрос, который сегодня задают себе сотни тысяч людей — это точно. За миллионы не поручусь, но сотни тысяч. И это не худшая сотня тысяч россиян, это люди с образованием, с профессией и, как правило, люди с чувством собственного достоинства.

Монгайт: У нас есть еще один телефонный звонок. Здравствуйте.

— Здравствуйте. Самое первое, что я хочу сказать, самое главное — это то, что я, наконец-то, увидела на Дожде Шандеровича.

Шендерович: Спасибо вам.

— Спасибо Виктору Шандеровичу, спасибо за его смелость, за его порядочность.

Шендерович: Простите, Бога ради, я чувствую себя на собственных поминках. Задайте вопрос какой-нибудь.

— А я просто его хочу поблагодарить. От всей души. И я благодарна Дождю.

Шендерович: Спасибо вам.

Монгайт: Извините, что мы чуть-чуть прервали, мы поняли вас, нам тоже очень приятно. Вопрос довольно провокационный, Никита Зогас спрашивает: «Можете ли продолжить ассоциативный ряд: Альберт Шпеер, хор Александрова, исполнители мегахита «Вежливые люди»…».

Шендерович: Это ложный ряд. Шпеер по приговору Нюрнбергского суда получил 20 лет, он был военный преступник, за ним не было таких преступлений, как за другими, но он использовал рабский труд, он был одним из приближенных Гитлера, он был министром вооружения в последние годы и он использовал рабский труд. Он был преступник. А хор Александрова, если приспичило нам непременно о покойниках говорить, конечно, моральная ответственность за поддержку, моральная ответственность — безусловно. Но ряд ложный, безусловно, ложный ряд.

Монгайт: Алексей Алексеев спрашивает: «Спросите Виктора Шендеровича, почему ни он, ни его коллеги по так называемому либеральному лагерю (я люблю это выражение) не осудили призывы Антона Носика к геноциду сирийцев по национальному признаку?».

Шендерович: У вас ошибочное представление о либеральном лагере. Я не знаю, откуда вы его взяли. Очень сурово получил Антон Носик за этот текст от либерального лагеря, прежде всего. Очень сурово от очень многих он получил. Другое дело, что когда власть, радостно улюлюкая, начинает его волочь по 282 статье, то тогда мои все разногласия с Антоном Носиком отходят на второй план, и я выступаю на защиту, как выступаю на защиту любого человека, осужденного по этой статье, потому что эта статья — это катастрофа, одна из катастроф наших. Почитайте, пожалуйста, как Антон Носик получил от либерального лагеря.

Это вполне расчетливые действия федеральных пропагандистов в последние дни, либерализм для зрителя федеральных телеканалов — это кто у нас? Это Божена. Это у нас либералы. Ни Улицкая, ни Гельфанд, ни Вячеслав Всеволодович Иванов, академик. Либерал у нас — Божена. Это вполне расчетливая история, когда ставится такой знак равенства, ведь о большинстве либералов образованных, совестливых, точных, интеллектуальных мало что знает федеральный зритель, ему подсовывают вот это. А потом ставят знак равенства, а потом пляшут на либерализме. Нет, братцы, давайте как-то разделять, мухи и котлеты все-таки должны быть отдельно.

Монгайт: У нас есть еще два звонка. Здравствуйте.

— Здравствуйте. У меня такой вопрос: сейчас большинство людей, что касается либеральных комментаторов в фейсбуке, что касается Дождя, «Эха», они работают в режиме реакции, то есть есть некая повестка, которую навязывают федеральные СМИ, тот же Путин, либеральная тусовка работает в режиме реакции и комментирования этого. Почему бы не попытаться сформировать свою повестку, говорить о какой-то своей позитивной программе?

Шендерович: Это вопрос к политику должен быть обращен, наверное, к либеральному политику, а не к либеральному публицисту и журналисту, который по определению комментирует происходящее. Я журналист.

Монгайт: А кто тот политик, который может сегодня сформулировать эту повестку?

Шендерович: Это может кто угодно, только пока, самый печальный вопрос под конец вы задали, потому что с этим у нас довольно большая печаль на нашем либеральном фланге. Но есть несколько человек, которым я верю.

Монгайт: Кому вы верите?

Шендерович: Вот Льву Шлосбергу верю, и думаю, что если бы он возглавил партию «Яблоко», то я бы даже за нее голосовал. Но в «Яблоке» несколько человек есть, есть огромное количество людей, которым я верю, не огромное, но большое. Но, к сожалению, не они определяют политическую повестку либерального лагеря.

Монгайт: Вопрос такой. Сергей Топоров спрашивает: «Если представить, что власть в стране перешла в руки силам добра, сколько, по его мнению (видимо, по вашему), нужно времени и что конкретно нужно делать, чтобы сегодняшние россияне ментально стали европейцами?».

Шендерович: Я не знаю, какие должны марсиане осуществить этот десант, думаю, что марсиан никаких не будет. Но, конечно, работа хуже вышивания, как предупреждал Ланцелот из шварцевского «Дракона». Разорванные души, 17 лет, а на самом деле гораздо больше — век, по большому счету, век чудовищной деградации. Пока мы не осознаем 20 век как катастрофу, мы даже не начнем движение.