«На Хабаровск возлагают надежды, которые я не разделяю». Прямая линия с Дмитрием Быковым

Всем привет, дорогие зрители Дождя, с вами «Прямая линия». У нас в гостях Дмитрий Львович Быков, я Александра Яковлева, мы будем говорить о насущном, о наболевшем. Дима, здравствуйте.

Здравствуйте, Саша. Здравствуйте, все.

Ну что, лето у нас бурное выдалось, хотя и коронавирусное. Расскажите, как вы проводите свое лето.

Я его делю, как всегда, между дачей и московской квартирой. Немножко иногда езжу на Клязьминское водохранилище в пансионат моего детства, чтобы немножко погрести на лодочке, сплавать в бухту Радости, искупаться в родных местах, заглянуть в осташковский храм или в «Троицу», в общем, все такое довольно предсказуемое. Экзотических путешествий в моей жизни вообще было немного, так что я самоизоляции никак не ощущаю.

У нас как-то вектор жизни политической из Москвы плавно переместился в регионы и в Хабаровск.

Да, Минск и Хабаровск, западный и восточный полюсы политики русской. Но я, честно говоря, и за тем, и за другим слежу без особенного энтузиазма. Понимаете, это тоже примерно, песок плохая замена овсу, если уж для нас сейчас Беларусь место напряженной политики, место, где этой политики тридцать лет не было, и если на Хабаровск возлагаются какие-то особые надежды, которых я вот почему-то не разделяю совсем, это, мне кажется, признак определенного и политического и житейского безрыбья. Я чем дольше живу, тем больше как-то во внутренних проблемах нахожу утешение, а проблемы политические, по крайней мере, сейчас, по-моему, интереса не представляют.

То есть вы как-то очень спокойно, расслабленно, отрешенно…

Нет, я не могу сказать, что расслабленно. Я в общем разделяю чувства большинства людей, которые уверены, что мы будем еще свидетелями серьезных значительных потрясений, но уж точно не сейчас. И даже когда настал август, главный месяц российской политики, сколько бы его не пытались при советской власти заменить октябрем, август 1914 все равно был главнее, как-то все равно у меня никаких апокалиптических, и более того, никаких ярких событийных сюжетных предчувствий нет. Я абсолютно уверен, что и в Хабаровске всё как-то все выровняется и выдохнется, и более того, я с некоторой печалью думаю, что Дегтярева довольно быстро признают как своего. В нем есть многие черты, любезные улице, черты профессионального популиста, ЛДПРовца, его признают. Вот это меня очень печалит, но я боюсь, что это будет так. И больше того, вы знаете, есть такой опыт физический, когда магнит помещают в поле, сначала поле сопротивляется, а потом оно сопротивляется, когда его забирают оттуда. Это такой почти эротический опыт, и вот, я боюсь, здесь он быстро как-то сделается своим. У нас же понятие «свойский», оно необъяснимо, неопределимо. Вот Брежнев был свойский, плохой, безусловно, но свойский. Для многих Путин свойский, был чужой, а стал свой. Это очень быстро происходит, у нас крайне адаптивный народ, это хорошо в общем. Поэтому я уверен, что у Дегтярева все получится. А у противников Лукашенко, мне кажется, ничего не получится, он тоже свойский, и сковырнуть его сейчас не выйдет. Я буду так рад ошибиться, потому что это динамика какая-то, и его сегодняшнее выступление произвело на меня в общем довольно жалкое впечатление, когда человек говорит о предательстве, это всегда показатель слабости. Но он, мне кажется, усидит.

Вот вы говорите, Хабаровск примет Дегтярева. А то что вообще в Хабаровске произошел такой взрыв, всплеск, не знаю, как это единство за Фургала, это на ваш взгляд что? Не только же Москва выходит.

Это, я совершенно согласен с Владимиром Пастуховым, это спонтанный, не структурированный, не направленный, не политический протест. Это всплеск эмоциональный, ну людям показалось, что вот им плюнули в лицо. Через некоторое время они поймут, что как бы все нормально, все свои. Понимаете, это вот ощущение свойскости, оно доминирует в российской политике. Я даже понимаю, почему это так. Потому что, понимаете, вот весь остальной мир нам настолько чужд, что внутри русского пространства мы все друг другу свои. Это не важно, либералы, космополиты, патриоты, ультрапатриоты, расисты (такие тоже есть), нацисты, лдпровцы, не важно, я как бы перечисляю безоценочно, внутри российского пространства мы все друг другу свои, свойские. Это довольно скотское чувство, но оно непобедимо. Поэтому вот Дегтярева сначала будут как-то ненавидеть, а потом, посмотрите, попробуйте его уже через полгода убрать. Уже наш, уже свойский, уже свыклись. И большинство российских семей, между прочим, по моим подсчетам, они держатся на этом же чувстве.

Ну-ка, это как?

На ощущении, что муж плохой, но свой, жена плохая, но своя. Менять хуже, опаснее, придет чужой и наведет какой-то ужасный шорох. Эта адаптация, эта привычка происходит мгновенно. Я говорю, уберите магнит из поля, оно будет возмущаться во всех отношениях. Так и здесь, это такая особенность среды, я бы сказал, болотистой, но слово «болото» имеет негативную коннотацию, скажем так, среды такой гелевой, такой как бы взвешенной, плавающей. Вот в этом геле, в этом солярисном океане, очень быстро любой предмет как-то обрастает водорослями и становится родным.

Да, интересно, что скажут хабаровчане на ваши заявления.

Они могут сказать все, что угодно, потому что у них сейчас появилась такая местническая гордость, что вот на нас вся страна смотрит, мы можем начать гордиться, и вы не понимаете, вы внешние, вы не понимаете. Но уверяю вас, Хабаровск не та ситуация, которая сможет изменить в целом, не скажу — раскачать, изменить как-то вектор российского движения.

У нас есть уже звонок, как мне сообщают, Елена из Израиля. Елена, здравствуйте.

- Александра, здравствуйте. Я говорю из Израиля. Дмитрий Львович слышит меня? Я первый раз говорю по прямому эфиру, поэтому не знаю, слышит он или просто вам вопрос.

Задавайте свой вопрос, Дмитрий Львович слышит вас.

- Собственно, у меня вопроса нет, потому что я неожиданно так дозвонилась. Я пыталась раньше дозвониться, когда вы вели передачу «Нобель», и я хотела выразить вам благодарность, Александра, и Дмитрий Быков, что вы ведете хорошие передачи. Особенно мне нравится ваша передача «Нобель».

Спасибо большое, очень приятно.

Да, мы с Сашей рады всякому предлогу повидаться, поэтому…

Звоните, да, благодарите.

Это одна из немногих у нас возможностей в нашей маленькой Москве, как сказал Собянин, встретиться и пересечься. А то все я занят, Саша занята, а вот все посидели, поболтали, назовем это так.

Спасибо большое, продолжаем. У нас еще есть звонок, Геннадий из Кемерова. Здравствуйте, Геннадий.

- Алло, здравствуйте. Дима, у меня интересный вопрос. Почему Путин так рано решил, за четыре года, вот это вот все, продление вот это. Он мог в 2023 году так же Терешкову туда отправить на трибуну да и все. Почему для себя это он поменял Конституцию, такие расширенные права для президента или он это все приготовил для своего преемника, и он уйдет раньше, чем даже 2024 год?

Есть и такая версия. Я ее не разделяю, честно говоря. Знаете, у Нонны Слепаковой, моего учителя, были замечательные стихи

И запах корюшки нас мигом пропитал,

чтобы никто уже надежды не питал.

Это чтобы не было бессмысленных надежд, ожиданий, гаданий. Помните, когда Николай II произносил коронационную речь, он перепутал и вместо «бесплодные мечтания» сказал «бессмысленные», имея в виду Конституцию. Правда, он ее потом все равно дал, и Думу тоже дал и разогнал, но на тот момент, на 1894 год, это были для него бессмысленные мечтания действительно. Не нужно никаких иллюзий, вот просто он не хочет даже не то чтобы его считали «хромой уткой», а чтобы его вообще считали смертным. Надо понять, это навсегда, и из этого исходить. Это довольно, кстати, глубокое философское такое, я бы сказал, позиционирование, потому что не нужно ставить свою жизнь в зависимость от внешних факторов. Я сейчас вот писал большую статью про Уайлдера, про роман «Мартовские иды», и там очень правильно размышляет Цезарь о том, что власть должны быть божественна, она должна быть иррациональна, как бог, и несменяема, как бог. Так что здесь все правильно. Правда, в случае Цезаря это оказалось не совсем так, но это же был Рим, они вообще плохо кончили, они были изнежены, они разнежились. Мы о себе не можем этого сказать, мы не Рим.

То есть, как наш зритель спросил, Путин никакого преемника не видит, не готовит…

Не надо никаких иллюзий, это очень глубокая мысль, понимаете, потому что ведь смена Путина, она не изменит природы российского общества. Если это общество изменится, тогда не будет важно, кто президент. Это возможно, такое накопление, квантовый переход, это возможно, мы на это надеемся. Все надеются абсолютно, потому что надоело зависеть от личности. Но в ближайшее время этим пока не пахнет, общество позволяет с собой это делать, значит, ему нравится. Когда разонравится, мы почувствуем.

А вам нравится?

Нет, мне не нравится. Саша, ну на что вы прямо рассчитываете, вы рассчитываете услышать — да, я переобулся, я в восторге, я распрощался… Сейчас я говорю, это кавычки, я держу в воздухе кавычки, чтобы ваши друзья по обыкновению не нарезали в монтаже, что Быков отрекается… Нет, я держу кавычки, мне не нравится. Я никогда не скажу, что меня устраивает эта матрица. Нет абсолютно. Но я тоже не ставлю свою жизнь в зависимости от смены власти, смена власти не означает смены менталитета. Это будет еще один маленький шаг многочисленных превращений России, мы увидим эти превращения. Но, так сказать, будет это Путин или не Путин, сейчас, ей-богу, действительно не принципиально.

Кстати, а вот вообще про планы. У власти, понятно, какие планы, мы все сейчас видели эти выборы, и понятно, какие планы перед собой поставила власть. А какие вообще у вас планы на ближайшие годы? Есть такое?

Меня занимают две проблемы. Проблема фаустианская, которой посвящен роман «Истребитель», и проблема, назовем ее эволюционная, которой посвящен роман «Океан». Вот закончить эти две книги, одна закончена, я считаю своей задачей. Если я для себя разрешу эти проблемы в процессе писания, фаустианскую, как мне кажется, я разрешил для себя. Если я проблему эволюционную в «Океане» сумею поставить правильно и разрешить, мне больше ничего не надо. К сожалению, никакой президент России мне в этом помочь не может. Правда, могу сказать честно, финал «Океана» во многих отношениях зависит от того, что будет в России в ближайшие два-три года, это такая экспериментальная площадка. Но вне зависимости от того, где я буду этот роман писать и издавать, а он пишется по-английски, я все равно его напишу. И никакие власти, если они меня не убьют, я надеюсь, не могут повлиять на этот процесс.

Тьфу-тьфу.

Да, я надеюсь. А кому я мешаю? Ну сидит человек, ваяет роман. Это будет скорее триллер, не очень большой, кстати, но важный. Для меня важный, и там какие-то вопросы, меня беспокоящие, поставлены впервые с настоящей остротой. Он такой довольно нестандартный по нарративу, не буду никому рассказывать, чтобы его никто за меня не написал, но в общем тоже и сенсации в нем никакой не будет. Как сказал Витгенштейн, мою книгу поймет тот, кто много думал на эту тему. Боюсь, что здесь примерно та же история.

Вы же не только писатель, вы еще журналист. Про Ивана Сафронова что думаете, про дело Ивана Сафронова?

Видите, сегодня пришла интересная новость, не нашли заказчиков в деле Голунова. До этого мы помним, в деле Политковской не нашли заказчиков, хотя оно было гораздо более серьезно. Мы не узнаем в ближайшее время заказчика дела Сафронова, и пружин этого дела мы тоже не поймем. Мне кажется важным, разумеется, не ослаблять давления, но мне кажется, что здесь важнее переключиться сейчас на дело «Нового величия», это дело еще более откровенное, чем дело «Сети». В 12 часов, мне кажется, около Люблинского суда, почему бы нам и не встретиться? Просто прийти на процесс, это же интересно, когда на твоих глазах приговаривают молодых людей. Я не могу привлечь всех идеей борьбы или идеей правозащиты, это все скучно, а приговаривают молодежь, девушек, юношей, интересно же, давайте сходим и посмотрим.

Давайте.

Как замечательно тоже, я все время ссылаюсь на авторитеты, замечательно сказал Вознесенский, человек редко делает добро из желания сделать добро, чаще им движет тщеславие. Вот давайте из тщеславия, может быть, из низкого сенсационного любопытства, сходим к Люблинскому суду. Ну интересно же, правда?

Не все живут в Москве и не все могут прийти.

Мы не можем пока себе позволить зрелище публичных казней, но зрелище приговора мы можем себе позволить. Это интересно.

Вас надо прямо в кавычки одеть сегодня.

А я должен все время вот так. Все, что я говорю, оно в кавычках, все абсолютно.

Знаете, вам надо прямо бейджик одеть такой, в кавычках.

Да и сам я в кавычках уже, поэт, оппозиционер, все в кавычках, Быков, все в кавычках.

Я напоминаю, что вы нам можете звонить, Дмитрий Львович будет отвечать на ваши вопросы.

Да кому это надо, Саша? Это никому не интересно. Давайте поговорим о том, что волнует нас.

А мы продолжаем наш бурный диалог.

Абсолютно необязательный треп. Я просто думаю, что если уж действительно углубляться в тему ожиданий, чего мы ждем от возможности русского исторического развития, мы должны понимать, что в России есть три типа руководителей. Есть реформаторы, которых очень быстро скомпрометируют и выгонят, или убьют. Это Александр II, это Хрущев, это Горбачев, это люди, которые выдвигают разные идеи, а челядь стремительно их компрометирует. И она даже не намеренно их компрометирует, а просто она так устроена. Второй тип, тип резкого затормаживателя, резкого замедлителя исторического развития России, это Сталин, это Иван Грозный, и более мягкий вариант, это Брежнев. Это тип тормоза, это человек, который замедляет движение этого паровоза, справедливо опасаясь, что если паровоз поедет быстрее, то он разрушится, он просто развалится, территориально или сословно, не важно, вот резко затормозить. Сталин же получил Россию очень интересную, очень интеллектуальную, и он сумел ее затормозить до того, что фильм «Кубанские казаки» казался венцом творения, а роман Дудинцева «Не хлебом единым» казался верхом социальной смелости. Это хорошо, но не очень хорошо. И третий вариант, это Петр и Ленин, тип радикального реформатора, который приходит всегда из дворянского класса, или по крайней мере, из правящего класса. Это то, что довольно точно когда-то Латынина назвала «предателем своего класса», Ли Куан Ю, человек, который приходит и начинает своих сносить. Его бы выкинули, если бы он был менее решителен, а то как, например, начинают уничтожать сословные привилегии, и первая реакция — убрать его самого, но трон он держит железно. Все русские революционеры были яростными централизаторами, и уж никогда демократами они не были. Вот как по вашему ощущению, кто сейчас наиболее вероятен? Тормоз у нас сейчас (опять тормоз в кавычках все время держу), у нас человек, который тормозит историческое развитие России, тормозит исследования, разговоры на сущностные темы, тормозит историю, тормозит анализ истории, тормозит вообще развитие общества по всем фронтам. Дальше придет либо «косметический» реформатор, которого быстро выкинут, либо радикальный реформатор, который все это закрепостит окончательно. Как сказал Ключевский, Петр I добавил к бесчисленным обязанностям своих подданных еще одну — быть свободными, это такая трагедия. Вот это везде, никаких третьих или четвертых вариантов в российском развитии нет. Вот давайте посмотрим, кто более вероятен. Мне кажется, что сейчас более вероятен «косметический» реформатор, который долго не просидит. А есть ли у нас сейчас радикальный модернизатор, такие персонажи есть, непонятно только, собираются ли они модернизировать ценой масштабных казней, как Петр или Ленин, или ценой масштабного раскрепощения. Что им больше понравится, раскрепощать или казнить? Обычно больше нравится казнить.

Жуть какая. А «косметический» реформатор, это, например?

Это может быть и Медведев, например. Вот назначат его в очередной раз преемником — придет Медведев. Любой кулуарный реформатор, который придет сверху. Совершенно очевидно, кто воспринимал Хрущева всерьез, когда Хрущев был в челяди Иосифа Виссарионовича? Иосиф Виссарионович об его лысину трубку выколачивал, он был шут придворный. Взял и стал единственным правителем, который больше выпускал, чем сажал, это серьезная доблесть. Ему этого не простили, до сих пор культивируется ненависть к нему, все диванные аналитики его ненавидят. Александр II, человек, который запустил мощный процесс реформ, получил огромный взлет, потом в 1863 году его затормозил, и следующие пятнадцать лет, или оставшиеся ему сколько там до 1881 года, семнадцать, практически его зажимал, получил террор. Не очень пока понятно, откуда он может взяться. Если он возьмется снизу, то очевидно уже, вот это совершенно точно, что это будет выходец из сегодняшней элиты, потому что только у элиты есть, во-первых, данные и возможность, а во-вторых, чувство собственного достоинства. Если он придет с улицы, сильно этого опасаюсь. Кстати, Ленин пришел отнюдь не с улицы, он о своем дворянском происхождении говорил с некоторой гордостью. Мужицкий царь в России никогда еще к власти не приходил, конечно, все когда-нибудь бывает впервые, но на это не очень похоже. Вот некоторые говорят уже, что Фургал может быть таким человеком. Вспомните, Ельцин ведь тоже номенклатура, а Ельцин не дотягивал ни до Ленина, ни до Петра. Ельцин это тоже, скорее, фигура, как это ни печально говорить, при всем масштабе перемен, но фигура имитационная. Не вышло.

Ох, Дима, мрачные картины будущего рисуются в вашем исполнении.

Почему мрачные? Это вот понимаете как, Игорь Сухих сказал, «Доктор Живаго» не плохой роман, это такой роман. У России не плохая история, у нее такая история. Не нужно делать вид, будто здесь возможно что-то другое. Знаете, есть вот мой любимый анекдот. В этой ситуации есть два варианта развития событий: фантастический и реальный. Реальный — это если прилетят марсиане и все исправят, а фантастический — это если мы сами. Вот и все. Мне очень нравится, что нам никто не звонит, потому что это значит, что мы никому с вами нафиг не нужны, кроме друг друга.

Вы всех напугали.

А друг с другом очень как-то весело с вами поговорить.

Мне говорят, что нам звонят, и скоро вы услышите.

Мне говорят, что нам звонят.

Вот у нас такой есть фактор, невидимый, страшный, вирус-коронавирус. А он как-то вообще влияет на то, что происходит вокруг нас и может ли он что-то изменить кардинальное? Или это так, сбоку припеку.

Саш, вирус-коронавирус наполняет меня какой-то дикой национальной гордостью. Это редко бывает.

Это как, расскажите.

Во-первых, то, что мы получили вакцину, и как мне сообщили мои заграничные друзья, вакцина Гамалеи работает. Они в курсе, вирусологи всего мира, мы спутник.

Пусть нас лапотной Россией называет Вашингтон,

Мы сегодня запустили лапоть свыше пяти тонн.

Хорошо, да? А главная национальная гордость, понимаете, как бы это сформулировать, русский национальный характер с поразительной легкостью относится к катаклизмам, он очень адаптивен. Мелкие проблемы всех волнуют, зарплату не платят, но апокалипсис — это наша родная среда. Вот конец света, это нам знаете как, не тащи меня отсюда, я здесь живу, мы в этом живем. И вот сколько я знаю людей переболевших, я спрашивал: «Ну что, очень страшно?» «Да ничего. Тяжело, конечно, было. Да, сначала страшно, а потом ничего. Да переболели». Как-то не произвел он большого впечатления ни на русскую культуру, ни на русскую общественную жизнь. Весь мир перепуган, все в панике, все говорят о том, что может быть, и человечество кончится. А мне вот [нрзб.] сказал: «Подумаешь! Человечество чуму пережило, а тут такое…». Это как вот все мои старшие родственники, все говорили, да блокаду пережили, а тут уж что. Мы всегда в прошлом найдем страшнее, так что не произвел коронавирус на Россию большого впечатления. Я сразу прошу прощения у всех, надо все время же прощения просить у всех, на кого произвел. Есть люди, которые потеряли близких.

Есть, даже у меня есть.

Есть люди, которые боятся. Я знаю, и в общем очень серьезно, половина моих друзей переболела. И я не застрахован абсолютно, но ощущения страха из-за него нет. Это, знаете, почему? Тоже сейчас ужасную вещь скажу. Потому что в России смерть не так страшна. В России жизнь не так прекрасна, чтобы уж очень бояться умереть. Поэтому страх смерти во время катастроф России не присущ, жизнь не так дорого ценится. И я вот России за это очень благодарен. Потому что мы можем от такого количества вещей погибнуть ежеминутно, у нас могут все отобрать, и мы слова не скажем, у нас могут произвести полную деноминацию, и мы не скажем слова, нас могут в чем угодно обвинить. То есть мы живем на экзистенциальном ветру очень сильном. В этих обстоятельствах бояться коронавируса, ну, ребята… Это вот, молодой человек, или туда, или сюда, газ выходит.

Не буду я с вами соглашаться.

А вы не согласны?

Я боюсь коронавируса, не нравится мне.

Саша, я смотрю на вас, вы женщина, вам, по идее, положено быть слабой.

По идее.

Да, по идее.

По чьей идее?

По идее русской традиционной культуры. По идее Маркса, сошлюсь на Маркса: «В мужчине ценят силу, в женщине ― слабость».

Мы сейчас с вами упремся в такие вообще просто споры, да. Мужчины против женщин.

Да, пусть феминистки… Я говорю «слабые» в кавычках, разумеется. Феминисток бояться ― рот не открывать.

Мы же действительно с вами уже работаем в условиях коронавируса…

Не первый год знакомы.

Да, и в условиях коронавируса работаем. Я в вас тени паники не заметил.

А кто про панику говорит, Дмитрий Львович?

А в том, что касается… Вот говорят, что старики особенно уязвимые. В России это не так, потому что наши старики такое видали, что их никак не сковырнешь. И я такого примера бодрости, и выносливости, и легкости отношения, как моя мать, просто нигде не наблюдаю. К ней в гости ходят выпускники, жалуются на жизнь.

Больше скажу, вот такого веселого человека, как мой дед, который всю войну прошел, я никогда не видел. Он после войны вообще уже ничего не боялся. Я помню, в доме все трубы прорвало, он стоял по колено в воде и хохотал. Смешно уже все после этого, понимаете? Смешно.

Да, но стариков все меньше и меньше, а молодежь, тем не менее…

Нет, Саша, стариков все больше и больше, потому что они самовоспроизводятся. Помните, Лимонов говорил: «Я все думаю, когда эти старухи из подъездов куда-нибудь денутся? Сейчас сижу, а мои ровесники точно такие же». Никуда это не денется.

В этом ключе ― да.

Бодрость.

Бодрость, да, бодрость духа нам присуща.

И гордость.

Больше нам не на что опираться в этом тревожном мире.

Потом, понимаете, это же тоже объединяющий фактор. Перед коронавирусом все очень уязвимы, а в России все, что объединяет людей: погода, обратите внимание, или, я не знаю, масштабные испытания ― все это ценится. Это нас превращает в такую плазму, легко ионизируемую. Это любимое состояние народа. Многие о временах больших испытаний вспоминают как о лучших годах жизни.

Может быть, потому что это была их молодость? А молодость всегда прекрасна.

Нет, потому что это была артельность, это было общее чувство, оно нам всем присуще. Вот некоторым не нравится, что я очень гладко говорю, про меня пишут: «Самовлюбленный балабол». Хотите, я буду после каждого слова делать большую раздумчивую паузу? У нас таких любят особенно. Про них существует хорошая эпиграмма: «Такой серьезный, важный, деловой, как будто хочет пукнуть головой». Буду медленно говорить, хотите?

Давайте без пауз будем, а то очень трагично. Я боюсь, нам вообще никто не позвонит, вы напугаете всех.

Саша, не надо, чтобы нам кто-нибудь звонил, мы сидим, веселимся.

Мы и так отлично справляемся.

Что нам думать об общественном мнении? Позвонят, еще будут полчаса формулировать элементарный вопрос.

Дима, как вам кажется, вся Россия сейчас сидит дома и курсирует туда-сюда…

Не обобщайте.

Хорошо, мы не можем особенно выехать никуда за границу, все-таки мы вынуждены курсировать вокруг своих дач и Сочи теперь, курорты Краснодарского края. Как вам кажется, вообще россияне нормально с этой историей сжились?

Саша, привычная опять же ситуация. За железным занавесом вся страна никуда особо выехать не могла. Болгария считалась заграница дальняя. У нас такая большая страна, после отпада республик, отпадения она поменьше стала, но седьмая часть шарика все равно наша. И она такая разная, понимаете? Тут вам субтропики, тут вам, пожалуйста, льды полярные, тут вам средняя полоса России, которая тянется по всей средней полосе. Владивосток, Хабаровск, в нем есть даже политическая движуха.

Разная страна очень, это не призыв к федерализму никакому, нет. Поехал туда, поехал сюда, отлично. А к тому же все время нависает опасность, рот откроешь ― уже не то: либо новая этика, либо феминистки, либо призыв к экстремизму, да. Увлекательная жизнь. Зачем нам еще куда-то, в эту их Америку, в которой, того гляди, вообще совершится революция? Прекрасно все, я не понимаю, о чем вы.

Улыбаемся и машем, короче говоря, да?

Вы всем довольны, я вижу, что вы довольны. Кстати, если есть в стране какая-то движуха, она связана только с негативными ожиданиями по деньгам, потому что сегодняшнее обеднение за время пандемии, с заработками трудно.

Как у вас, кстати, с этим?

Публичных выступлений меньше, лекции приходится читать дистанционно, а уроки давать по зуму трудно. Уроки есть, профессия школьного учителя всегда со мной. Что делать, я всегда очень мало трачусь, мало расходую, мне это не нужно. Мы живем скромно. У меня сынок зарабатывает неплохо, то программу ведет, то книжки начитывает. Я уже сейчас могу как-то переходить постепенно на иждивение. Дочка зарабатывает старшая.

В общем, вас кормят дети.

Если надо, прокормят. То есть я как-то им с детства внушил, что надо взбивать масло. Они прекрасно себя чувствуют.

У нас звонок.

Неужели это от детей?

Из Москвы к нам позвонила моя тезка Александра.

Здравствуйте!

О, Александр! Простите.

Здравствуйте, Александр.

Добрый день, Дмитрий Львович! Задать вопрос великому человеку ― это великое счастье, извините за небольшой подхалимаж.

Это вы Сашу Яковлеву имеете в виду, я понимаю, спасибо, да.

Дмитрий Львович, вопрос про деградацию. Насколько, как вы считаете, может деградировать наше общество при такой современной ненавязчивой политике, которая приводит к тому, что, так сказать, прописывается Бог в Конституцию, везде и всюду, соответственно, убывает как-то образование. В общем, тот кошмар, который происходит на телевидении, который ярковыраженно дает понять, что чем быдлячее, так сказать, общий фон, тем лучше.

У меня вопрос про общую деградацию. Насколько возможно, что мы, в общем, в этом вопросе остановимся? Либо нет этого тормоза, который бы естественно обществу сказал, что все, дальше уже…

Саша, наше общество очень пластичное. Оно легко принимает, как и положено воде, Русь, вода, роса, река, оно очень легко принимает форму берегов. Оно деградирует, когда его об этом просят или когда ему это разрешают. А потом оно очень быстро отыгрывает это назад. Вот такого деградировавшего общества, как в 1949 году, у нас никогда не было, а потом оно взяло и в 1956-м выдало потрясающий взлет культурный.

Наше общество, слава богу, от власти мало зависит. Я говорю, у нас есть 5%, которые активно оппозиционны, 5%, которые активно провластны, и 90%, которые инерционны. И вот они, когда надо, изображают деградацию, потом изображают взлет, а потом так же легко с этим расстаются. У нас в 1963 году было довольно активное общество, а в 1967-м ― абсолютно пассивное. В 1968 году еще были какие-то всплески, а в 1972-м уже никаких. «Было шесть, а стало восемь, все равно мы пить не бросим, передайте Ильичу, нам и десять по плечу. Или если будет больше, будет так же, как и в Польше, а если будет 25, будем снова Зимний брать». Это нормально. Пластичное, податливое, в меру резистентное к любым идеям, в меру покорное. Это такое, знаете, гнется, да не ломится.

У нас звонок. Начали наконец-таки наши дорогие зрители нам звонить. Валентина Васильевна из Пятигорска. Здравствуйте!

Здравствуйте! Мы звоним вам давно, просто линия у вас была занята, поэтому не могли дозвониться.

Здравствуйте, Валентина Васильевна!

Здравствуйте! Вы знаете, я слушаю вас, и как-то невольно… Мы все время обсуждаем один вопрос между собой: откуда такая покорность, откуда такое безразличие, откуда именно у русского народа? Или это от крепостного права? Даже в Сибири, у них там не было крепостного права, они там больше… Что играет роль?

Сейчас маленькое отступление. Я живу в стоквартирном доме. У нас собираются деньги, тратятся домкомом на себя. Я народу объясняю, жителям. Никому ничего не надо. «Ничего, ― говорят, ― еще соберем». Дом разваливается, ступеньки разваливаются. Это так, отклонение.

Откуда такая покорность, откуда нежелание жить лучше, нежелание уважать себя? Я вам даже больше хочу сказать: все эти указы последние ― это ведь неуважение к нам. Мы какие-то несвободные, мы живем как рабы. Что нам ни скажи, мы будем кланяться. Почему так?

Так а это черта любого народа, просто у других народов есть опыт политики, у российского нет, они заняты чем-то более важным. Чем более важным, я пытаюсь понять последние 52 года, пока не понял, но, надеюсь, пойму. Может, об этом напишу какой-то последний роман.

Всякий народ очень инерционен, каждый народ не уважает себя. Какой народ вообще уважает себя? Понимаете, народ ― это же безликая довольно масса. Народ ионизируется иногда, а большую часть времени кивки на народ и преклонение перед народом ― это просто уход от личной ответственности. Само понятие «народ» уже, мне кажется, надо переформулировать как-то или, если угодно, придумать другой термин.

Народ бывает народом незначительную часть своей истории, остальное время он является массой. Не надо от него чего-то требовать. Что касается отсутствия самоуважения, мне кажется, это, наоборот, гипертрофированное самоуважение. Россияне слишком уважают себя, чтобы заниматься политикой, слишком уважают себя, чтобы защищать каких-то оступившихся, слишком уважают себя, чтобы заморачиваться проблемами выборов власти. Не трогают ― и ладно, это же нормально. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на бесплодные попытки нащупать другой социальный строй.

Хорошего социального строя не бывает, человек вообще не очень удачный проект, как сказано у Леонида Леонова, в нем нарушен баланс огня и глины. Не бывает оптимального устройства. Русский народ правильно поступает, российский. Хотя, конечно, жирный жид Зильбертруд не имеет права говорить о русском народе, а я вот буду вам, козлам, назло, тем, которые меня считают жирным жидом. Это я просто получаю такие смски и (в воздухе жест кавычек) быстренько на их реагирую. Я имею право говорить о русском народе, я к нему принадлежу, я-то не уезжал никуда, кроме как поработать недолго, я здесь живу, да, и не вам меня учить из-за границы, козлы, это я все на ту же смску, да. Вам, уехавшим отсюда козлам, не надо учить меня, живущего здесь.

А про рабство?

Это не рабство, это такая форма неучастия в решении собственной судьбы. Мне это нравится.

Нам из Осло позвонили. Давайте поговорим. Из Норвегии.

Ой, а что они там делают?

Вот сейчас узнаем! Здравствуйте!

Здравствуйте!

Здравствуйте! Я ваш поклонник, давно хотел два слова вам сказать.

Спасибо, очень приятно.

Я родом с Северного Кавказа, меня очень беспокоит вообще-то будущая тема Кавказа в отношении нашей Российской империи. Как вы думаете, в ближайшие десять-пятнадцать лет с этим бурным развитием информационных возможностей, с бурным развитием мира, как вы думаете, что будет у нас?

Знаете, как говорит Женя Ройзман, мы можем с тобой придумать сто путей развития России, но осуществится сто первый. Давать прогнозы бессмысленно. Я могу сказать вектор, а сказать конкретную дату не могу. Вектор совершенно очевиден: Россия будет развиваться в том же направлении, в каком и весь мир. А как быстро это произойдет и с какими катаклизмами ― этого я сказать не могу. А путь развития мира ― это все-таки путь эмансипации личности, путь модернизации общества. Ничего не поделаешь, это так всегда. Человечество ускоряется. А вот как это будет происходить, я не знаю. Но вы приезжайте, здесь будет интересно, это я вам обещаю. Интереснее, чем в Осло, это уж точно.

У нас следующий звонок. Галина Владимировна, Челябинская область. Здравствуйте!

Здравствуйте! Пожалуйста, расскажите о писательнице Маргарите Викторовне Имшенецкой. Вы так интересно рассказываете, я слушаю передачи ваши о литературе.

Ипшенецкая?

Не очень поняла.

Мы не слышим, о каком писателе мы должны рассказать.

Маргарита Викторовна.

Имшенецкая, писательница-эмигрантка.

Я не знаю такую писательницу, простите, нет, мои способности ограничены, я читал не всех писателей. Ничего не поделаешь, я теперь почитаю и буду знать. Да и не все читатели ее тоже знают, наверно.

Дмитрий Львович, пора признаться, что вы читали не всех.

Я вообще читал (в воздухе жест кавычек) очень мало.

Да. И еще через длинную паузу обязательно надо это было сказать.

Очень. Мало. С натугой такой. Неторопко надо отвечать.

Спасибо большое. Надеюсь, мы ответили на ваш вопрос. Продолжаем разговор, пока нам дозваниваются наши зрители. Про коронавирус обсудили, про планы обсудили. Про то, что вас дети готовы кормить, тоже понятно.

Саша, давайте поговорим о новой этике. Вот это очень интересно.

Про новую этику? Пожалуйста.

Давайте поговорим о новой этике.

Давайте.

Мне кажется, что все попытки стирать гендерные различия обречены. Есть некоторые имманентности, которые стереть можно или, по крайней мере, о которых можно забыть. Это место рождения, это возраст, то есть имманентности такого физиологического или биографического порядка. А вот то, что женщина всегда будет давать жизнь, а мужчина будет ее оберегать, мне кажется, не сотрешь.

Феминистки могут возражать, но это же не феминизм. Феминисты и феминистки добиваются равных прав, а права затыкать рот добиваются не феминистки, а провокаторы или спекулянты. Поэтому давайте признаем, что для меня новая этика существует в тех пределах, пока она не отменяет гендерных различий. Для меня, например, скандал вокруг Джоан К. Роулинг представляется совершенно безобразным. Я знаю, она сейчас смотрит Дождь. Джоан, я вам просто салютую и просто из уважения к моей аудитории говорю по-русски, but I can speak English also. I express my terrifying solidarity, my sincerest solidarity. I believe that all those people who are bullying you now, they will feel very soon that they are horribly wrong. Они очень не правы, а мы с вами… Приезжайте в Россию, (в воздухе жест кавычек) приезжайте в Россию, и мы вам покажем, как вас здесь любят.

Поясните, пожалуйста, что за ситуация с Джоан Роулинг. Я думаю, что некоторые зрители не в курсе, о чем мы сейчас говорим.

Джоан Роулинг попыталась защитить термин «женщина», потому что трансгендерам он кажется обидным. Трансгендеры, значит, защищают свои права.

Не надо посягать на высокую культуру. Чтобы вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками. Джоан Роулинг ― великий писатель, наша великая современница. Всем, кто травит ее сегодня, будет больно. Морально больно, если они еще не разучились испытывать моральную боль.

Мне передали вопрос зрителя, который позвонил, но случайно…

Но ему не дозвониться.

Вера Николаевна, которая задала вопрос, но не успела включиться по каким-то причинам. Ее вопрос звучал так: «Почему в проект „Сто лекций“ не вошел Паустовский?».

Боюсь, Вера Николаевна, я вас огорчу, потому что Паустовский кажется мне писателем не того масштаба, не того принципиального значения, чтобы его включать. Вы скажете: «А как же вы себя включили?». Себя я включил в порядке камео, в порядке иронии. Та же причина, по которой Хичкок или Рязанов любили появляться в своих фильмах, это чисто такой автограф.

Но Паустовский ― он хороший очень писатель, безусловно, но я разделяю ту точку зрения, что он не позволил себе развернуться в полную силу. По сравнению с Грином, которого он боготворил, он писатель не того масштаба. Он слишком романтик, слишком любил красивости. Его роман «Романтики» и повесть «Черное море», ранние произведения, обещают писателя исключительного класса, а он писал всю жизнь такие тексты, как «Мещерская сторона» или «Корзина с еловыми шишками», тоже очень качественные. Рассказ «Телеграмма» обещал великого писателя, не зря Марлен Дитрих считала ее великой книгой.

Но я все-таки считаю, что ему помешали стать писателем того масштаба, которого он был достоин. И Нобелевский комитет, хотя и рассматривал его кандидатуру, в данном случае не ошибся. Грин лучше, Олеша лучше, Бабель лучше. Паустовский все время пытался быть хорошим. Как правильно говорит Мария Васильевна Розанова, хорошие писатели не бывают великими, а милые люди не бывают гениями.

Притом что Паустовский, например, моей матери давал характеристику для устройства на работу, я этого не забуду никогда. И книга с его автографом у нас дома стоит. Дед с ним был знаком по военным делам. Но я не могу при всем желании назвать его великим писателем. Очень хороший писатель, но хорошее ― враг великого.

У нас последний звонок. Мария, город Москва. Здравствуйте!

Здравствуйте! Дмитрий, я хотела бы выразить вам большую благодарность за то, как вы читаете ваши лекции, я их слушаю через телефон.

Маша, а я еще книжки пишу.

Да, я знаю. Они такие толстые, что я еще не решилась.

Спасибо, очень счастлив вас слышать. Спасибо, Маша, что не забываете.

А вопрос у вас есть, Мария?

У меня вопрос: как вы, Дмитрий, видите, современному человеку после пандемии какие нужно, на ваш взгляд, развивать компетенции свои, чтобы дальше выжить в новом мире? Потому что какие-то диджитал, это все ― как-то не лежит к ним душа, а нужно чем-то заниматься, когда тебе 40+ и что-то совсем растерялся человек. Как вы считаете? Спасибо большое.

Мне кажется, когда тебе 40+, или 20+, или 10+, надо делать одно и то же. Надо в чем-нибудь достигнуть совершенства, и тогда ты будешь незаменим. А в России есть два способа выжить: либо быть палачом, не следователем, следователем опасно, а палачом, ему никогда ничего не бывает, даже его имя не рассекречивают. Или быть очень высоким профессионалом. Ракетчиком, да, лучше всех шить, штопать, вязать. У нас, например, рядом с домом ателье. Я сегодня туда отнес курточку, ей уже двадцать лет, но я очень люблю эту курточку. У нее воротник стал отрываться, я ее отнес подштопать. Тот, кто умеет штопать, в наше время не пропадет. Моя жена выучилась вязать крючком.

В чем-нибудь достигнуть наивысшего совершенства. Правда, она еще и выучила очень хорошо новый язык, не скажу какой, потому что у нас же доказали, что знание языков подрывает наш суверенитет, поэтому мы для себя. Я туда уезжать не собираюсь, это далеко. Но я одно могу сказать: достигните в чем-нибудь совершенства. И помните всегда, что сказал Сальвадор Дали: не бойтесь совершенства, вам его не достичь.

Так, классно. Но у нас все-таки еще один зритель успеет задать вопрос. Борис Николаевич, здравствуйте.

Здравствуйте, Борис Николаевич!

Я хочу Дмитрию, если слышит он меня сейчас…

Мы вас слышим.

Слышите? Хорошо. Хочу задать вопрос об одной книжке, которую я тут внезапно прочитал, она меня потрясла. А Дмитрий, как наш замечательный книголюб и критик, что он думает о книге, которая называется «Книга Урантии», которая вышла в 1955 году? Наверняка он ее читал.

Нет, я знаю роман «Уран», а «Книгу Урантии», к сожалению, не знаю. Роман «Уран» хороший, а «Книгу Урантии» не читал.

Внимание-внимание…

На вас идет «Урания», да. А вот роман «Уран» замечательный, я бы дал ему «Нацбест», если бы меня спросили. Спасибо, до свидания, было очень весело.

Спасибо большое, дорогие зрители, было очень интересно. Дмитрий Львович сегодня у нас весь в кавычках, скобочках и так далее. Спасибо ему за это. С вами была программа «Прямая линия с Дмитрием Быковым».

И Александра Яковлева.

Оставайтесь на Дожде, всем пока!

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.