«Восхищение палачами»: Леонид Гозман о том, почему симпатию к Грозному и Сталину испытывают даже внуки жертв репрессий

Я бы хотела начать с вашей статьи, которая была опубликована в The New Times только что, статья, которая называется «Подвиг жестокости». Так или иначе, мы тут все, как можем, отмечаем, вспоминаем юбилей революции, который вчера состоялся. И в блогах «Эха Москвы» вы тоже писали о том, что революции не было, потому что дату эту никто на официальном уровне не отмечает. Я бы для начала просто хотела спросить: а как бы вы хотели, чтобы ее в нынешней ситуации можно было отметить?

Я бы хотел, чтобы это был день памяти тех людей, которые сопротивлялись — юнкеров Петрограда и Москвы, участников Кронштадтского и Тамбовского восстаний. Потому что, понимаете, в революции были не только невинные жертвы, не только палачи, не только пассивные наблюдатели, которые на самом деле виновны больше всех, потому что в Петрограде было 50 тысяч офицеров. 50 тысяч офицеров. Они бы разбросали всех за 2 часа и даже без особых потерь. Но они остались дома. Они то ли не решились, то ли не поняли, то ли что. Но были герои. Петроградские юнкера, дети практически, мальчики, которые вступили в совершенно безнадежный бой, абсолютно безнадежный, и они были первыми жертвами в Голутвинском рву, их первыми расстреляли.

Вообще на самом деле, если вспоминать этот день не просто как день тектонического разлома, как день памяти жертв, которых было более 1 миллиона, а еще там был этот позитив, там были герои, вот эти мальчики, прежде всего, которые сопротивлялись. Вот я бы хотел, чтобы им отдавалась дань памяти, прежде всего.

Мы вернемся еще к этим юнкерам и к тому, почему эта история забыта и почему нет такого рода памяти сохраненной. Поскольку каждый раз, когда заходит разговор об истории, я страшно сопротивляюсь тому, чтобы класть ее на полку прошлого, она имеет прямую завязку на то, что происходит сейчас. Я хотела вам задать такой вопрос: совершенно понятно, почему не отмечают, казалось бы, юбилей революции, потому что непонятно, как это событие вспоминать и на какую идеологическую полку его положить. В течение 70 лет советской власти это был великий праздник, и власть напрямую наследовала большевикам, и сейчас власть не понимает, кому она наследует.

И, соответственно, если она вспоминает юнкеров, то она очень резко от революционеров тем самым отмежевывается. Если это у нас жертвы, если это благородные люди, которых мы вспоминаем, то кто у нас насильники и мятежники — это совершенно понятно. С одной стороны, вроде революционеров, в принципе, не любим, потому что была Болотная, был Майдан, и нарушителей стабильности мы не приветствуем, а с другой стороны, все-таки полностью отречься от этого наследования тоже как-то неудобно. Вот они оказываются в безвыходном положении.

Ну конечно. Смотрите, ни одна революция не достигает своих целей полностью. Liberté, égalité, fraternité тоже, конечно, не достигнуто. Но в нашем государстве отказались от целей революции. Понимаете, революция ставила определенные цели: не знаю, общественная собственность, еще чего-то, вся эта ерунда. И от всего этого на самом деле отказались, поэтому они никак вообще понять не могут. Кроме того, они очень боятся вспоминать о революции, потому что они самой революции боятся все время. Не зря же сделали Росгвардию, не зря же президент сказал, что он не допустит «цветной революции» и так далее. Они этого боятся, они чего-то знают, чего мы с вами не знаем. А кроме того, юнкера — это плохой пример для современных людей, поэтому они очень боятся этого.

А, кстати говоря, юбилей революции настоящий я бы отмечал сегодня, 8 ноября. Потому что в ночь с 7 на 8-е или с 25 на 26-е большевики захватили власть, а проснулись люди в другой стране сегодня. Вот сегодня, с сегодняшнего дня шел отсчет другого времени. Так что на самом деле сегодня 100 лет уже нового государства.

Я хотела еще из той статьи в The New Times процитировать еще кусочек: «Подвиг жестокости оказывается выше подвига милосердия. Людей привлекает факт выхода кого-то — вождя или его солдат — за рамки заповедей, переход в какое-то другое качество. Они, рядовые люди, которые приветствуют сегодня памятники Сталину и Грозному, сами хотели бы этого, но не могут. А так они хотя бы идентифицируются с теми, кто смог».

Тут у меня следующий вопрос. Я понимаю, откуда берется запрос на сильную руку, он психологически обоснован, тут не надо специальным образованием обладать, чтобы понять, почему это привлекает, почему это симпатично. Это запрос на прямое насилие, по сути дела. Любовь к Сталину, Грозному и так далее — это запрос на прямое насилие. Почему тут не проходит, не просто «обеспечьте нам нашу стабильность сильной рукой», а почему прямое насилие?

Советский человек, которого они создавали, во-первых, его как советского не было, а был тоталитарный человек, в Германии то же самое, в фашистской Германии, я имею в виду. Он подчинен, у него нет прав, в общем, на самом деле совершенно такой ничтожный, его жизнь ему не принадлежит, его свобода ему не принадлежит, у него вообще свободы нет.

Но есть выход из этого, из этого есть психологический выход очень правильный и естественный — это идентификация с вождем, идентификация с властью. Если я один из них, даже если я не езжу на такой машине, как они, даже если я вообще сижу где-то там в своей деревне, но если я идентифицируюсь с ними, тогда, во-первых, я в безопасности, они ко мне не придут. Они же к врагам приходят, а я-то какой, я же не враг, а они же все знают, они не могут прийти. Если они приходят, я говорю: «Как же так, это же ошибка», я же пишу Сталину (или Гитлеру), прошу разобраться.

А кроме того, понимаете, я становлюсь сверхчеловеком. Модальный тоталитарный человек, советский человек или фашистский человек, он сверхчеловек. Когда Гитлер говорил, что он избавляет немецкий народ от химеры совести, это что означало? Не то, что я совершил грех, а фюрер возьмет этот грех на себя, нет. Фюрер мне говорит: «Значит так, парень, ты ради Германии, истории (в нашем варианте ради коммунизма, чего угодно, а у этих отморозков, которые взрывают, ради победы ислама), тебе можно то, чего нельзя другим. Ты особый человек, ты сильнее других. Ты можешь пойти на то, на что другие не могут» и так далее. И крайне привлекательны люди, которым можно то, чего нельзя другим.

Опереточный вариант — агент 007, это, конечно, оперетта, это шутка, это же никогда не было серьезным произведением. Но тем не менее в шутке есть доля шутки, агент 007, два нуля — право на убийство. И это привлекательность его, он совершенно не такой, как мы, он совершенно особый, поэтому так люди смотрят, читают или читали.

Ужас сегодняшнего положения в том, мне кажется, об этом Бродский прекрасно совершенно писал, что это на самом деле полное разрушение нравственности. Когда люди говорят, что да, Сталин убивал, но зато он строил — это полное забвение разницы между добром и злом, между Богом и дьяволом, полное совершенно. И мало того, что они оправдывают, причем если бы оправдывали только внуки наркомов — это понятно, дедушка, что делать, а оправдывают же внуки жертв. Сколько раз я на этих ток-шоу безумных слышал: вот да, моего деда расстреляли, но я там… Кошмар какой-то.

Это восхищение палачами, это героизация палачей. Почему? Потому что если я с ними идентифицируюсь, я тоже сверхчеловек, я, со всей своей жалкой жизнью, с нищетой, бесправием и прочим, я все равно поднимаюсь куда-то туда, к фюреру, к демиургам, которые всем миром управляют. Вот в этом на самом деле механизм, и это, конечно, совершенно страшно. Бродский говорил, что Гитлер, Сталин и прочие провели нравственную кастрацию обществу.