«Дела за репосты будут продолжаться»: Кирилл Рогов о том, почему невозможно остановить репрессивную систему

А между тем дела уголовные за репосты очень эффективны и очень точно таргетированы. Все люди, которые проводят много времени в сети и сидят там в своих мессенджерах и социальных сетях, все знают про уголовные дела за репосты. И механизм такой самоцензуры начинает работать. Именно на это и рассчитаны все эти дела, и они будут продолжаться.

И там еще интересный такой механизм, что если мы посмотрим на фактические посадки по таким делам, то их практически не будет. Что-нибудь присудят человеку, потом там какие-то исправительные работы, скостят. В общем, не сажают людей. Это именно такой мягкий террор, да, он создает угрозы, он демонстрирует репрессивность машины, ее готовность вас посадить. И, в общем, довольно дурацкие поводы, по которым можно загреметь туда. Этот весь механизм информационный и создает в вас внутреннего цензора, и люди, большинство людей начинает опасаться, начинает фильтровать базар, и общий градус как бы понижается. Это так вполне рационально устроенная модерновая репрессивная машина.

Но есть еще некоторые аспекты, а именно: мы видим ведь не только это, репосты ― это ладно. Есть более серьезные вещи ― это дела всякие о госизмене.

Вот.

ФСБшные. И, конечно, история с «Новым величием».

Да-да-да.

Совершенно чудовищная.

Насколько я представляю себе, здесь мы имеем дело с тем фактом, хорошо известным из истории, что, в принципе, репрессивная машина ― это такой зверь, который живет своей жизнью. Чтобы иметь репрессивную машину, вы должны создать армию людей, работой которых является сажать людей ни за что, и, кстати, еще одну армию людей, работой которых является пытать людей посаженных.

И эти люди, когда вот вы воспитали и собрали, вы их приняли на работу, они должны сажать и пытать, но они не сажают и не пытают. Это как бы такая естественная жизнь этой машины. Она должна себя подкармливать вот этими занятиями. И здесь проблема в том, что остановить ее, ежедневно в этом управлять ей довольно трудно, потому что это машина. Путин не может каждый день смотреть, где возбуждать уголовное дело за репост, а где не возбуждать. Это как бы не его дело.

Есть некоторая структура, у нее есть задача общая, она репрессивная. Но эта задача выполняется так, как они умеют. Вот, например, им нужны громкие дела, не хватает громких дел, его надо сделать, это громкое дело. Вот возникает эта самая штука.

А вот как раз про громкость и про таргетинг в связи с этой громкостью. К вопросу о «Новом величии». Буквально я спросила своего коллегу Михаила Рубина, за что ему большое спасибо, поскольку он гораздо больше, чем я, смотрит новости на федеральных каналах, я спросила его о том, что говорят по федеральным каналам. Там не звучит эта тема вообще. То есть это не то чтобы рассказывали про разоблаченную преступную группировку. Вот тогда мне было бы понятно, это зачем, в кого и так далее, и так далее.

Это не звучит, то есть это попадет в какой-то очень понятный круг лиц, которые, в общем, и так знают, что машина репрессивная. Это действительно просто вышедший из-под управления динозавр, который уже пошел топтать всё живое под своими ногами, или всё-таки там есть какая-то?.. Понятно, что вы говорите про то, что у репрессивной машины задача ― репрессировать, но есть ли там всё-таки, помимо этого самодовлеющего механизма, еще что-то?

С «Новым величием» действительно дело в том, что получилось очень топорно, это вылезло на свет, нашлись СМИ, прежде всего «Новая газета», но не только «Новая газета». Нашлись СМИ, которые это сумели как бы вскрыть. И в этом смысле я думаю, что в этой истории какой-то такой не сразу, но мягкий начнется откат, чтобы ее как бы убрать из эфира, из повестки информационной.

Это сделано топорно, да, но они будут искать другие способы для громких дел. Им нужны громкие дела, и они будут как-то в силу своего разумения искать для этого поводы. Ты должен это сделать, ты должен выдать громкие дела, у тебя должны быть эти самые центры, даже если их нет, какие-то центры подпольного сопротивления. Но я не соглашусь с тем, что у этого нет никакой таргет-группы.

Я спрашиваю. Надо понять просто.

Да. Есть таргет-группа, это среда молодежного общественного активизма, и там хорошо известно про эту историю. Эта среда хорошо информирована, она читает такого рода вещи, она видит. И на самом деле нужна история для этой среды, где бы нужно людям было впаять большие сроки. И вот эту историю для этой среды, чтобы продемонстрировать им, как молодежный активизм тебя может в два шага вывести туда, куда ты совершенно не собирался, и тебе грозит уже шесть лет тюрьмы, ― для этого нужно сделать какое-то дело.

Опять-таки это совершенно репрессивная машина, причем она должна нагнетать страх. Для этого нужно такое дело. Это подход к снаряду оказался топорным и провалился, его засветили. Возможно, скорее всего, будут следующие.

В связи с тем, что засветили, есть ли шанс, что там будет какой-то широкий жест, помилуют девочку хотя бы? Что-то в этом роде.

Я не знаю. Это довольно сложно, потому что, как мы знаем, еще один такой принцип, что нельзя эту репрессивную машину слишком осаживать, да. Она всё-таки должна выполнять свои функции.

И вообще путинская репрессивная система характеризуется такими специфическими, довольно тонко рассчитанными особенностями. У нее высокий уровень репрессивности и относительно низкий уровень фактических репрессий. Что это значит? Что мы вдруг слышим историю про то, что по совершенно идиотскому поводу человеку шьют дело и ему грозит сразу восемь или девять лет. И все возмущаются, все говорят: «Нет, это ерунда». Но машина всё равно работает, и ее общественное мнение не может остановить.

У них двойная задача. Во-первых, показать очень высокие риски. И показать, что общественное давление не способно защитить никого. Когда они добиваются вот этого эффекта, дальше неинтересно, дальше эту историю можно тем или иным способом, через помилование или через что-то замотать. Но в момент общественного подъема обычно не бывает уступки, потому что это будет означать для общества, что вообще можно общественным давлением чего-то добиться, отмены вот этой репрессивности.

Нет, это не должно быть так. Общественное давление ничего не даст, риски очень высокие. А фактических посадок таких, чтобы людей посадили, если это не исламская тема, фактических посадок, чтобы людей сажали на много лет за политику, очень маленькое число фактических дел.

Да, тут у нас начинается разговор про то, что мы считаем политикой. Считаем мы случай с Юрием Дмитриевым политикой или это не политика?

Да, это где-то на грани, да. Но это особая история еще, она тоже имеет какие-то свои… Да, но, в принципе, по политическим делам, которые считаются политическими с точки зрения правозащитных организаций, у нас есть целый ряд правозащитных организаций, которые отслеживают это и объявляют, что они считают то или иное дело политическим, да. По этим делам, за исключением всей исламской темы, где очень много посадок на большие сроки ни за что, там проблема в том, что власти борются с целым рядом организаций, которые они заведомо объявляют террористическими и экстремистскими. Люди сразу отправляются на большие сроки за участие в таких организациях, хотя, в общем, никаких оснований считать эти организации террористическими нет. Или почти никаких. Это особый случай, да, там много действительных посадок на большие сроки.

Но в том сегменте, который мы обычно понимаем под политическим, не так высок уровень фактических репрессий, как может показаться, когда ты следишь за информационным потоком, потому что в информационном потоке всё время возникают какие-то страшные дела с большими сроками, с огромными угрозами, они движутся как танк, чтобы показать, что общественное мнение не может их остановить. Это такая поэтика репрессий, путинская поэтика репрессий.

Я же вам говорю, мы анализируем перформатив, потому что нам больше ничего не остается. Он тоже подлежит анализу.