«Это гражданское неповиновение»: чего на самом деле испугалась власть, как силовики готовят «уход» Путина, как протест может стать эффективным

Действительно, есть практическая сторона дела. Москва огромный город, богатейший город страны, крупнейший город страны, 10% населения страны, между прочим. Все отдают себе отчет, что это 10% населения страны? У нас страна очень большая, и на карте это выглядит как какая-то маленькая пуговка где-то там в левой верхней четверти, а на самом деле это 10% населения страны, и очень много денег. Эти деньги на протяжении последних лет, надо сказать, уже после того это началось, когда нога последнего неоппозиционера, во всяком случае, последнего не самого надежного депутата, вступила в эту Думу. Это были, по-моему, Митрохин и Бунимович как-то, последние были, кто оставил на пыльных тропинках свои следы. Так вот уже после того, как они оставили свои следы, началась вот эта вакханалия, которая происходит, которая заключается в том, что невероятные, колоссальные деньги расходуются варварским способом, таким способом, чтобы было удобнее украсть с расходов, не с доходов, а с расходов. Нужно потратить как можно больше, потому что в этой ситуации легче и проще больше украсть. От этого происходят некоторые иногда полезные побочные эффекты. Например, если за огромные, немыслимые, нечеловеческие деньги как-то постелить миллионы квадратных метров газона, то в некоторых местах этот газон приживется, и действительно в этих местах будет трава. Вы будете смеяться, не весь газон потом отправляется на помойку, не все саженцы высаженных деревьев потом высыхают, некоторые приживаются, ну и так далее. По плитке, которую двадцать раз перекладывают в течение года, иногда можно ходить, это такой полезный дополнительный эффект от этой плитки, очень хорошо. И люди умеют этому радоваться, и за это даже благодарить, смотри-ка, по ней еще и ходить можно, оказывается. Хотя смысл ее совершенно не в этом, смысл ее в том, чтобы украсть с нее денег, с этой плитки, с этого газона, с этих саженцев, с этих бордюров, с этих пластмассовых сакур, вот с этого, что называется «сопли Собянина», то что вот висит на Большой Дмитровке, это вот то, что производит на меня, пожалуй, самое большое впечатление, вот эти серебряные такие струйки, почему-то оставшиеся от Нового года до сих пор. Ну вот, зачем нужна Мосгордума, для того, чтобы делать это в комфортном режиме, чтобы ничто не мешало, ничто не отвлекало, я бы сказал, от этого прекрасного занятия. И действительно, на протяжении последних нескольких созывов,  последних многих лет там сидели специально отобранные, специально обученные люди, задача которых заключалась в том, чтобы занимать эти места как бы собою, заполнять это пространство и не создавать никаких помех, сохранять возможность принятия решений и исполнения этих решений, задача которых вот это вот варварское расхищение денег, за людьми, которые находятся в правительстве Москвы. Как только там появятся другие люди, немного, не надо много, это мы сильно забегаем вперед относительно того, а что же будет потом, через месяц голосовать, между прочим. Шутки шутками, но через месяц надо будет пойти к этим урнам и что-то там такое сделать.

Это мы сейчас поговорим, что там придется делать.

Это мы поговорим отдельно. Но пока закинем такую удочку и скажем, что вообще надо два-три человека, этого совершенно достаточно, которые бы просто не боялись. Ну, да, вокруг них надо будет создать какую-то инфраструктуру, надо будет, в конце концов, их охранять, во всех смыслах этого слова, начиная от политического смысла и кончая физическим смыслом. Потому что практика показывает, что появление вот в такой ситуации двух-трех пар лишних глаз радикально эту ситуацию может изменить. Так что есть смысл за что бороться. Я здесь согласен с Навальным, который приводит пример с Сергуниной, это только пример, вот этой замечательной истории с массовой передачей собственности родственникам и так далее. Это просто один пример, а еще есть Ликсутов и все, что связано с транспортной стороной дела, а еще есть строительный комплекс, а еще есть весь правоохранительный комплекс, а еще есть здравоохранение. Вот сейчас буквально, это новость сегодняшних-вчерашних дней, касательно всяких закупок лекарств для всех российских госучреждений медицинских и так далее. А что вы думаете, Москвы это не касается? Еще как! А какие это суммы? Колоссальные. Так что там очень много этого всего.

Есть за что опасаться.

Да.

Тогда спрошу так. Если бы мы находились на ранней стадии этого конфликта, когда просто вот всех независимых кандидатов не зарегистрировали, и примерно это когда у нас был первый митинг, который начался в Новопушкинском сквере, а потом люди пошли к Мосгоризбиркому, это было, я уже не могу посчитать, это было в середине…

Это было 27 июля. Нет, 27 это уже не первый, да.

Середина июля. На этой стадии я понимаю, что происходит, действительно, московской власти есть за что переживать и есть чего бояться. Но у нас уже события развиваются, и происходит эскалация конфликта такая в общем нешуточная, которой Москва не припомнит. Очевидно, что некоторая сторона ни на какие уступки идти не желает. И как бы по тому, насколько она на уступки идти не желает, и по тому, насколько репрессивно она на протест реагирует, тут можно действительно приводить миллион разных примеров, все эти бесконечные многочисленные агрессивнейшие задержания во время митингов, уголовные дела, прокуратура, которая требует лишать людей родительских прав, мы действительно такого не видели, и вот это уже все производит впечатление…

Почему, мы такое видели. Я знаю, что это мне напоминает.

Что это вам напоминает?

Я этот навал видел весной 2001 года, когда уничтожали компанию «Медиа-Мост» Гусинского, когда в этом должен был принять участие каждый честный путинист.

Порядочный, да.

Каждый порядочный чиновник должен был свою вязанку хвороста подложить в этот костер. И в этом принимали участие прокуратура, следователи, тогда Следственного комитета не было, милиция, ФСБ, пожарная команда, санитарная инспекция, налоговые органы, транспортные, такие-сякие, каждый должен был откусить свой кусок от «Медиа-Моста», от Гусинского, от НТВ, от газеты «Сегодня», журнала «Итоги» и так далее, потому что был объявлен вот этот штурм, так сказать, города всеми наличными силами. Ровно это происходит сейчас, команда дана более-менее такая же. Но с тех пор многое изменилось, появилось много новых структур, появилось много новых этажей, много новых чиновников, поэтому это выглядит даже еще чуть-чуть разнообразнее, чем было. Я уже даже не помню, был в 2001 году какая-нибудь, как эффективная политическая сила, какие-нибудь органы опеки, потому что в противном случае, я думаю, у Гусинского и детей бы попытались отнять.

Детей бы оттяпали, да.

Тем более, у него в то время еще были относительно небольшие дети, это сейчас они выросли. А так все было тоже самое, и взятие заложников в СИЗО, и инспекции такие-сякие, пятые-десятые, и выяснение, кто кому чего должен, и «Ой, подождите, он же еще алименты не заплатил!» Это все очень знакомая вещь.

У меня возникает ощущение, а вы мне скажите, правильное оно или нет, что вот этот происходящий сейчас действительно такой накат со всех возможных сторон, что у него должен быть какой-то автор повыше Собянина.

Да, конечно.

Что это не может быть уже, вот тут у меня возникает ощущение, что это не просто уже борьба за Мосгордуму и отстаивание каких-то сугубо московских интересов, это уже как-то пофедеральнее.

Да, конечно, что там ощущение. Вы очень интеллигентный и воспитанный человек…

Боже упаси.

Вы говорите, что у вас возникает ощущение. Какое там ощущение, времена ощущений давно прошли, это совершенно очевидная вещь. Их отодвинули в сторону, потому что ситуация раздвоилась. Вот мы там говорили с вами про Думу, ее влияние, про то, что нужно теперь делать, и что нужны какие-то там лишние глаза и так далее. Это одна история. Теперь их есть две. Одна история это история про выборы в Мосгордуму, с ними все определилось. Технически последние галочки расставлены сегодня…

Когда отказали Соболь, Гудкову…

Да, последним нескольким человекам отказали, значит, все. Это было совершенно очевидно, но вот они поставлены, эти галочки. Конфигурация выяснена, с выборами закончено, никаких альтернативных, реально оппозиционных кандидатов на выборах не будет. Значит, надо будет найти среди тех, которые есть, найти или создать, так тоже бывает, путем перевоспитания, убеждения, внушения, взывания к совести, к отваге, удали и ко всему остальному, найти среди тех, которые есть, тех двух-трех человек, на которых нужно будет сделать ставку и которых нужно будет попытаться протолкнуть вот на эти позиции, так сказать, наблюдателей изнутри. Это одна история. В ней продолжает участвовать московская власть, московское правительство, мэрия, московский избирком и так далее, вот они борются  на этом локальном фронте.

Отдельно от этого теперь существует другой фронт. Вот это то, с чего мы совсем в начале начали, фронт гражданского неповиновения. Он уже не связан непосредственно с выборами в Мосгордуму, это другая история. Это теперь история о том, некоторые связывают это, произносят всякие умные слова типа транзит и всякое такое, говорят, что это вот начавшийся процесс выяснения того, каким способом Путин будет оставаться у власти в 2024 году, кто на какой позиции в этот момент будет и так далее, не так важно. Важно, что эта история общероссийская, общефедеральная, это история о взаимоотношениях федеральной власти и населения России. Это история о гражданских правах и о том, существуют они или нет. Это история о суде в России, и скажем, люди, которые сейчас находятся на этом фронте, они должны свои действия поверять не тем, как это отразится на их ситуации, связанной с их теперь уже совершенно мнимым и утратившим смысл кандидатством в Мосгордуму, они должны уже думать о том, как это будет звучать в Европейском суде. С точки зрения будущего процесса в Европейском суде, как им правильно поступить, ответить «да» или ответить «нет», прийти-не прийти, показать-не показать, заявить-не заявить и так далее. И это совершенно другая уже логика, и эта логика, я не могу сказать, что она более важная, чем мосгордумская, потому что все, что мы обсуждали, Мосгордума важно, 10% населения, очень много денег и так далее, а потому, что это тоже важно. Это две параллельные борьбы. Лично мне это кажется даже более важным.

И действительно, мне бы хотелось, я про это написал там пару раз в своем фейсбуке в последние дни, что хотелось бы нащупать, есть ли какой-нибудь предел. Вот есть ли предел решимости, предел идиотизма, по-разному можно это называть, в действиях власти, задача которой сегодня продемонстрировать, что никакого гражданского достоинства быть не может, никаких прав нет, никакой закон не имеет значения, и просто есть такое положение вещей, власть может запретить вам все, что вы хотите. Вот скажите, что вы хотите, мы вам это запретим, и вы увидите, что мы это можем. И мы можем с вами упражняться с любым предметом, хотите — с лентой, хотите — с булавой, хотите — с мячом, хотите ходить по улицам — мы будем вам запрещать ходить по улицам, хотите, я не знаю, публиковать что-то в социальных сетях — мы вам будем запрещать. В общем, скажите, что вы хотите, мы у вас это отнимем для того, чтобы продемонстрировать, что мы это можем. Хорошо бы понять, как далеко они готовы идти, хорошо бы, чтобы это все-таки без человеческих жертв происходило. Вот история с отъемом ребенка, с такими демонстративными криками об отъеме ребенка, я совершенно убежден, что это не дойдет до исполнения, к счастью, слава богу, для этих людей и для этого ребенка, но показывает, что градус забрался довольно высоко. Они в общем много чего могут себе позволить.

Да, они нам демонстрируют, что они много чего могут, и главное, что они это демонстрируют на фоне некоторых событий, которые у нас создавали ощущение, что иногда можно договориться, что иногда идут навстречу, иногда что-то слышат, иногда этим протестом можно что-то продавить. У нас был Екатеринбург, у нас была ситуация с Иваном Голуновым.

Это было в доисторическую эпоху, это было до того.

В доисторическую эпоху, безусловно.

Это было до того, сейчас нет. И сейчас наоборот, вот смотрите, вот как бы новость буквально последнего часа, что есть вот это разрешение на митинг десятого числа, в субботу, но вот сейчас выяснилось, что на нем нельзя музыку. Почему нельзя музыку? По кочану. Потому что нельзя музыку. Следующее решение будет — нельзя с длинными рукавами, только с короткими.

Нельзя на ногах приходить.

Да, люди ходят на руках, люди ходят на рогах, как известно. Потому что это теперь принципиальный вопрос, нельзя все, что мы захотим вам запретить, и задача заключается в том, чтобы продемонстрировать вам это. Конечно, после екатеринбургской истории и разных других «мусорных» историй, где удавалось там чуть-чуть что-то такое подвинуть, ситуация ушла вперед далеко, больше нельзя. И я совершенно не удивлюсь, если какие-то из вот этих, так сказать, примирительных ходов, которые были сделаны на протяжении последних месяцев, сейчас будут взяты назад ровно из этих соображений, что извините…

Я, кстати, хочу сказать, что в Екатеринбурге завели еще одно уголовное дело после протестов против строительства храма, вот ровно сегодня пришла новость такая.

Ну вот, очень логично, я про это не знал, но это очень логично, потому что теперь разговор идет про другое, теперь мы с вами разговариваем просто про границы нашей власти и вашего бесправия. Окей, это важный разговор, его надо вести.

Будем вести, что называется. А с вашей точки зрения, вот я слышала две версии такие, все равно это занимательная конспирология, как мы здесь любим, потому что никто нам не скажет, что у этих людей в головах, и мы можем только догадываться. Одна версия состоит в том, что власть очень боится, вот это упрямство и эта неготовность не уступить вообще ни пяди родной земли, и эти репрессивные меры, это признак паники и боязни. Вторая версия, что окститесь, ничего она не боится, просто они, выражаясь жаргонным языком, «отвязались» уже до полного беспредела, им совершенно все равно, и они просто действительно не дадут, не уступят, потому что, почему они должны.

Я не вижу никакой альтернативы в этих двух точках зрения. Да, действительно, я уверен, что власть очень боится, осталось выяснить, чего. Действительно, она боится не какого-то конкретного поражения, не того, что толпа дойдет до какого-то места и там взломает такую-то дверь или разобьет такое-то окно. Вопрос не в этом. Действительно власть очень боится продемонстрировать, что в этих обстоятельствах люди имеют реальную возможность рассчитывать на какие-то права, и у них есть какая-то опора в этом расчете как бы, они могут сказать: «У нас есть закон и суд. Закон и суд нас защищают». Нет, отвечают им, у вас нет ни закона, ни суда, они вас не защищают. У нас есть человеческое милосердие, до детей дело не дойдет же? Нет, говорят они, нет никакого милосердия, до детей дело дойдет. Вот это и называется боится. Чего боится? Боится того, что не удастся как бы  окончательно, однозначно, определенно, надежно установить вот эту новую систему взаимоотношений. Действительно новую, так сильно не надо было до сих пор. И в этом смысле, да, это действительно подготовка к каким-то важным событиям, предстоящим нам, среди которых, наверное, и история о том, как Путин будет оставаться на этом месте. Я совершенно не уверен, что это будет дотянуто до 2024 года, вполне возможно, что этот вопрос надо будет ему скорее решить, но ему надо будет его решить, ему как-то нужно будет остаться на этом месте. Это важная вещь, которая впереди, и в виде подготовки к ней надо эти отношения выяснить. Есть экономические всякие обстоятельства, есть общее ощущение, я думаю, постепенно появляющееся и играющее все большую и большую роль, ощущение все более отчетливо проигрываемой борьбы за информационные технологии. Россия отстает, она не может угнаться, несмотря ни на какие законы Яровой, законы Клишаса, а мы отключим, а мы отвинтим, а мы кабель обрежем, а мы сервер здесь поставим и так далее. В общем, понятно, что это оборонительные арьергардные бои, это  глухая оборона, в которую они ушли, пытаясь каким-то образом продлить сопротивление неизбежному, тому, что вся эта блокада будет прорвана. Ну, это технологически так. Ну, да, ну мы будем иметь все неконтролируемый интернет, мы все будем иметь доступ к мировой сети без всяких провайдеров, совершенно очевидно. Просто остались какие-то технические проблемы, они решаются, они будут решены.

И я думаю, что вот это ощущение катастрофы, что мы не можем за этим угнаться, мы не можем это удержать и мы не можем понять последствия этого. А что будет, если действительно информация сделается полностью неконтролируемой? Если вопрос о том, что мы заблокировали этот сайт, мы закрыли эту новость, мы запретили этому человеку публично говорить, вопрос так просто перестанет стоять. Это невозможно, всякий человек может получить любую информацию о чем угодно. Это наше завтрашнее состояние, наше завтрашнее будущее, которое неотвратимо.

Вот такого рода вещи. Я думаю, что они нервируют, я думаю, что они заставляют вот на этом фронте, там, где мы можем, во взаимоотношениях с гражданами мы можем попытаться настоять на своем. Давайте попробуем, будем настаивать в преддверии всех этих, так сказать, тяжелых боев, потому что проигрышей много. История с космосом неприятная, которая заключается в том, что все, Россия утратила свое преимущество.

Несомненно, какое-то время удавалось удерживать ситуацию, в Штатах это очень хорошо видно, удерживать ситуацию, когда Россия была некоторым, так сказать, уникальным поставщиком на рынок некоторых полезных услуг, а именно транспорта. Россия была владельцем… Вот в нашей деревне есть один грузовик, поэтому если вам надо перевезти диван или скирду соломы, то вы должны пойти туда, к этому человеку, поставить ему бутылку, он вам перевезет. Второго грузовика нет в нашей деревне.

Так это и выглядело, Россия была эксклюзивным обладателем транспортной системы, которая там что-то куда-то доставляла. Этому приходит конец, а больше ничего нет. Никаких других преимуществ, никаких других возможностей, никаких других особенностей. Это происходит в огромном количестве разных отраслей науки. Люди уехали по большей части, и вопрос не в том, что люди уезжают, люди уехали. И они уехали, увезли с собой школу. Эта школа здесь пресеклась, здесь перестали новые рождаться в этих отраслях науки. Мы же с вами знаем все это, по именам знаем, по школам знаем, по университетам знаем.

Они не могут этого не понимать. Они могут от этого отмахиваться и говорить, что зато у нас есть нефть и газ, как-нибудь прокормимся, на наш век хватит. Но те из них, у кого как-то все-таки есть какой-то рассудок, понимают, что так нельзя, это ненадолго. Не хватит.

У нас есть звонок от Сергея.

Добрый вечер! У меня, наверно, не столько даже вопрос, а предложение. Передача называется «Политика», хотелось бы сказать, что журналистика, телевидение отличное есть. Но нам нужна еще и политика. Вот конкретно к гостю сегодняшнему, к Сергею просьба большая выйти уже за границы «Диссернета», так же как к Ройзману есть просьба выйти за рамки своего фонда. Дождю можно Лобкова, Кафельникова. Нужно собирать свой концерт, нужно жарить свой шашлык. Все, что происходит в стране, понятно.

То есть вы нам предлагаете создать политическую партию?

Да, пускай это будет партия, пускай это будет сила, пускай это будет хоть что-то. То есть сейчас получается, пока молодежь бьется, они не всегда речь правильно, убедительно ставят, я имею в виду, что сейчас и Соболь, и Янкаускас молодые. Им надо, конечно, помогать, надо вперед вот этого героя Советского Союза, который везде у нас, он должен стоять на сцене.

Сергей, простите, я вас прерву. Понятно ваше утверждение.

Да, понятно. Нет, я не согласен. Я считаю, что на самом деле то, о чем вы говорите, ― это важнейшая часть того, что мы сейчас наблюдаем. И очень хорошо, что вы про это заговорили. Помимо вот этой борьбы за гражданское достоинство, помимо борьбы за три пары глаз в Московской городской думе, отдельной борьбы, я считаю, что это две отдельные истории, есть еще одна линия, а именно фабрика политиков. Они образуются вот там, это очень хорошо. Они не образуются в студии Дождя. То есть образуются в тех случаях, когда они приходят сюда поговорить с вами и так далее. Студия Дождя ― одна из форм взаимодействия, взаимоотношений с публикой, с избирателем, со сторонниками и так далее.

Это вообще очень большая российская проблема, из чего политики будут расти. В мире они растут обычно из двух видов деятельности: из партийной и профсоюзной. Профсоюзные лидеры постепенно начинают заниматься политикой и так переходят в партийные лидеры или, минуя это, сразу оказываются партийными лидерами, сначала на каком-то низовом уровне. Например, человек на выборах занимался какой-то волонтерской работой, собирал что-то, стоял на углу, раздавал листовки и постепенно стал политиком сам.

Так это устроено в мире. В России механизмы эти отрублены намеренно, специально. Нет ни профсоюзов, ни партий. Навальный был абсолютно прав в какой-то момент, когда он заговорил о том, что профсоюзная история очень важная, но пока ничего особенно интересного у него из этого не вышло, кроме общей констатации и понимания, что надо этим заниматься.

Политики растут из избирательных кампаний, когда больше не из чего. Я считаю, несмотря на то, что многие забыли эту историю, многие осмеяли эту историю, многие намеренно выкинули ее из головы, объявили никогда не бывшей, но по-прежнему чрезвычайно важная история ― муниципальные выборы в Москве двухлетней давности.

Совершенно неожиданные, да.

Мы с вами заполучили, да, ― если из этих двухсот человек останется пять, это уже кое-что, ― людей, имена которых по-прежнему существуют, они растут, они постепенно развиваются. Мы с вами еще будем их видеть в разных обстоятельствах. Некоторые из них фигурируют в сегодняшних этих делах, некоторые нет, по-разному.

То же самое и эти выборы. Окей, совершенно очевидно, что Яшин ― политик федерального уровня. Для него выборы в Мосгордуму ― важный этап его естественного роста, его естественного движения. Он был активистом, оппозиционным таким разговорщиком, потом в какой-то момент он сделался муниципальным депутатом. И очень хорошо, что он встал на эти рельсы, что он в какой-то момент посмотрел на себя в зеркало, по всей видимости, и сказал: «Так, давай постепенно. Давай будем последовательно, шаг за шагом как-то. Надеваем пиджак, завязываем галстук, становимся другим».

Действительно, он после гибели Немцова очень изменился, очень вырос, повзрослел во всех смыслах этого слова. И мне очень нравится то, что он делает, то, как он стал это делать. «Давай! Сначала муниципальные, потом городские, потом будет федеральная Дума, потом как получится и так далее». Это естественный совершенно ход для него, и бессмысленно говорить: «Кто такой Яшин? Кто он такой вообще?! Я не знаю, что он вообще сделал, он чем руководил в своей жизни?». Он движется нормальным, естественным образом в нормальном, естественном направлении, все в порядке.

Таких есть некоторое количество людей. Кто-то, кого мы знали в совсем других качествах. Мы знали, что Люба Соболь ― такой маленький политический бульдог, как-то она вцепляется и тащит. У нее есть такое качество, ее в свое время за это Навальный позвал к себе на работу. У нее есть вот эта совершенно поразительная способность, она вцепляется и тащит. Оказывается, она может еще вон что, оказывается, она может публично, оказывается, она может собирать вокруг себя людей. Это важнейшая вещь ― уметь собрать вокруг себя людей. Она превратилась в политика.

Так что вот. Мы работаем сейчас все вместе с вами, одни, так сказать, на позиции избирателя, другие на позиции журналиста, третьи на позиции участника протестной акции, четвертые что-то пишут, пятые что-то рассказывают. Мы все вместе работаем с вами на этой фабрике политиков, которая учредилась в Москве. И очень хорошо.

Сережа, дальше нам надо понять. У нас, собственно, сейчас наступят выборы. Уже понятно, что никого из независимых кандидатов не зарегистрировали. Что нам делать? И, в частности, хотелось бы спросить. Навальный предлагал в свое время тактику умного голосования: голосуешь за кого угодно, кроме как за члена «Единой России».

Нет, не совсем так.

Не совсем.

Да, не совсем так, тактика умного голосования заключается в другом. Выбираешь человека, способного пройти. Не просто за кого угодно.

Да, способного пройти, сделаешь так, чтобы на него…

Может, мне нравится тот, у кого нет никаких шансов, но он мне нравится. Нет, это не умное голосование, с точки зрения Навального. Я не могу сказать, что я с этим согласен. Выбираешь кого-нибудь, кто в принципе имеет шансы, и на нем концентрируешься.

Да. Дальше даром, что он может быть из КПРФ или ЛДПР, ты как-то смиряешься с этим и голосуешь за него, и таким образом он проходит и набирает какое-то нужное количество голосов. Тут вот у нас коммунисты только что сказали, что 19 августа хорошо бы нам всем собраться и выяснить, кто финансирует протесты и так далее. И я, честно говоря, в нынешней ситуации при всех падающих рейтингах «Единой России» и так далее перестаю видеть разницу между партией КПРФ, партией ЛДПР, партией «Единая Россия».

В общем, да. А ее и нет, особенной разницы. Это один отдел партийной жизни администрации президента Российской Федерации, вот и все.

Да. И вот в этой ситуации выборы, умное голосование. Как быть?

Персональный подход осуществлять. У нас с вами будет после всех этих треволнений несколько десятков разных кандидатов. Среди них есть, теоретически должно оказаться два-три разумных человека. Они там есть, поверьте мне. Одного я знаю, это Бунимович. Просто мы с ним близко знакомы, мне его и искать не надо, я уже знаю, что он там. Вот я сейчас скажу и его завтра выкинут оттуда, это тоже может быть, так что раньше времени не надо произносить. Но там явно есть еще.

В целом идея, так сказать, широкого умного голосования, где мы на каждом участке находим человека и за него голосуем и так далее, мне кажется, я бы сказал, излишне радикальной, потому что мы там действительно наткнемся на всякое зверье. Там действительно есть люди, которые в связи со своим бешенством и совершенно какими-то невыносимо дремучими взглядами…

У нас население разное, Москва тоже не монолитная, так сказать, структура, в ней есть свой город, своя деревня, свое захолустье, своя дыра, всякое есть. И там, наверно, можно найти такое место, где проголосуют за совсем какое-то дремучее чудовище. Не надо этого делать. Ничего хорошего из этого не будет, не нужен этот человек. Во-первых, его моментально воспитают, выдрессируют там на месте, и он будет отлично работать вместе с Думой и для целей вот этого самого надзора совершенно непригоден.

Но надо найти нескольких разумных людей и попытаться вокруг них сконцентрироваться, их каким-то образом туда протолкнуть. Большинства не будет. Не будет большой фракции, которая будет переголосовывать «Единую Россию» в чем-то. Не надо на это рассчитывать, в создавшихся условиях это невозможно. На это было много сил брошено, много репутации сожжено, много людей избито, много денег потрачено на то, чтобы это стало окончательно невозможно. Окей, в этот раз это еще по-прежнему невозможно. Но несколько человек создать там можно, группу из двух-трех человек, и на этом надо сконцентрироваться. И вопрос совершенно не в том, что это не в нашем округе, это в соседнем округе, пусть они думают. Не получится, если вы не будете в этом участвовать.

Во-первых, вам надо найти, если вы живете не в этом округе, а в соседнем, найдите трех приятелей в том округе и заставьте их проголосовать. Скажите: «Извини, парень, я бы сам проголосовал, но не могу, не там живу. Поэтому ты пойди и проголосуй за меня». Это работа, каждый из нас может найти себе такой кусок работы.

Дальше всегда есть во время, собственно, непосредственно предшествующее голосованию, много всякой волонтерской работы. Есть листовки, есть встречи, которые надо организовывать, есть локальные всякие разговоры с жителями, которые надо проводить. На выборах 2013 года, где участвовал Навальный, он продемонстрировал, что наиболее серьезное, надежное и эффективное орудие оппозиционного кандидата ― это табуретка. Берешь табуретку, приходишь во двор, залезаешь на табуретку и разговариваешь с десятью человеками. Потом слезаешь с табуретки, берешь ее с собой и идешь в соседний двор и так тысячу раз.

Да, это он все умеет.

Но это кто-то должен организовать для этих двух-трех человек, на которых мы, что называется, поставили.

И, наконец, самое главное. Потом надо проследить за голосованием, надо наблюдателей много, они должны быть везде. Если выяснится, что в округе, говорю от фонаря, №5, 9, 16 и 24 есть такой кандидат, значит, все избирательные участки округов №5, 9, 16 и 24 на сто процентов должны быть закрыты наблюдателями или членораздельными членами УИК.

Это тоже отдельная работа ― взять и изучить, что происходит в участковых избирательных комиссиях. Почти везде есть какой-нибудь разумный человек. Я был членом УИК в Тверском районе, нас там было трое, мы встречались от выборов к выборам. Поскольку участок там довольно большой, то УИК там состоял человек из пятнадцати, я думаю. Нас там было три человека. Одного любого из нас было достаточно, чтобы держать там ситуацию под контролем, потому что тем оставшимся 12, которые, в общем, на все согласны, война не нужна. Поэтому есть кто-то один, кто говорит: «Нет, не надо перекладывать. Это вот здесь лежало, оставьте, пусть дальше лежит». Даже бить никого не надо, достаточно просто это решительно сказать.

Значит, понять, что происходит в УИК, понять, что происходит с наблюдателями, и сконцентрироваться на нескольких перспективных направлениях, сказал бы я.

Это с выборами. Теперь о следующем: есть независимые кандидаты, которым за это время, согласно известному выражению Ахматовой, сделали биографию, которые действительно за эти месяц-полтора, сколько у нас это происходит, выросли до крупных медийных фигур.

Но в результате кандидатами не стали. Люба Соболь ― главная из них.

Да. Как им быть дальше? Какая у них должна быть повестка? Потому что выборы пройдут и лозунг «Допускай!» станет нерелевантен.

Но остается вторая история, может быть, еще более важная, о которой мы говорили, история о гражданском неповиновении и борьбе за гражданское право. Эта история не кончается с выборами. Выборы не являются здесь никаким этапом, после которого можно выдохнуть и поехать на дачу.

Отлично, пусть они и сохраняют это взаимодействие и это взаимопонимание, которое у них хотя бы частично сложилось на этом этапе. Та-то борьба продолжается, то движение продолжается, и у него будет еще много разных поводов. Еще никуда не девалась реновация, никуда не девалась вся экологическая повестка, никуда не девались помойки и никуда не девались московские финансы, варварски расходуемые, за которыми, конечно, я надеюсь, будут приглядывать те две-три пары глаз, которые удастся просунуть в Московскую городскую думу.

Но этим дело совершенно не ограничится. Понятно, что той же Любе Соболь надо продолжать историю с Пригожиным, она с выборами не кончается. Коллегам Любы Соболь надо продолжать историю с Сергуниной, она с выборами не кончается. Недвижимость, которая у нее в руках, она же не раздаст сейчас обратно в связи с выборами.

Едва ли.

И с Ликсутовым ничего особенного не произойдет. На всех прочих направлениях это все по-прежнему будет жить, и в Москве, и за пределами Москвы. Так что очень хорошо, если народились в ходе этого процесса, вот сейчас народился какой-то перечень людей, да они еще и объединились в некоторую группу естественным образом, просто установили некоторую систему отношений. У них появился, грубо говоря, какой-то способ коммуникации, появилось какое-то представление о том, что для кого важно, кто что хорошо умеет. Прекрасно, пусть они поддерживают. Так, собственно, и появляются какие-то политические группы в стране, активно действующие.

И есть еще вопрос про, собственно, общество, оказавшееся в этой ситуации, по крайней мере, про все московское общество, хотя я далеко не только москвичей видела на встречах с кандидатами. «Левада-центр» нам сообщает, что 37% москвичей положительно относятся к акциям за допуск независимых кандидатов на выборы в Мосгордуму. 37%. Как неоднократно здесь, в этой студии, говорил Валерий Федоров, глава ВЦИОМ, обещать не значит жениться. Тут я, пожалуй, даже готова с ним согласиться. 37%, которые положительно оценивают, это совершенно не 37%, которые готовы выходить.

Тем не менее какое у вас ощущение от происходящего сейчас в Москве? Потому что мы привыкли примерно с 2014 года говорить про страшный раскол общества, и он имел место, и было понятно, о чем мы говорим. Что с этим расколом происходит сейчас? Понятно, что он все равно есть, но деформируется ли он как-то, меняет ли он свою конфигурацию каким-то образом и как из этого всего выходить?

Демографическая картина в Москве постепенно меняется одновременно по многим разным параметрам, начиная от самого печального, который заключается в том, что наши дедушки, бабушки и родители нас покидают, зато наши дети растут. Москва постепенно естественным образом наполняется людьми с другим жизненным опытом, с другими ощущениями, другими воспоминаниями, другими ностальгиями, другими ценностями и всем другим. Она, как пароход, плывет как-то сквозь эту воду времени.

Это не может не отражаться на настроениях людей. Меняется национальный состав. Мы с вами знаем, что есть разные волны: то приезжают такие гастарбайтеры, то приезжают сякие гастарбайтеры, потом эти уезжают, другие возвращаются, меняется их положение и так далее. Образуются какие-то компактные группы. В Москве не принято, не сложились какие-то места компактного проживания, у нас нет чайна-тауна, нет, я не знаю, армянского города и нет еврейского гетто. Но тем не менее сообщества эти есть, и они тоже разрастаются, укрепляются, начинают играть какую-то свою роль, они начинают ощущать какие-то свои права. Они перестают чувствовать себя совсем бесправными гостями в этом городе, и это тоже важно.

Меняется психология людей, например, в отношении недвижимости и собственности. Известно, что советскому человеку очень важно всегда было иметь свою квартиру. Если у тебя нет своего жилья, то ты не человек, то ты еще пока не живешь, а только готовишься начать жить. Это становится не так, постепенно люди понимают, что, в общем, нормальное положение крана ― это съемное жилье, арендованное, так, как это во всем мире, ничего страшного в этом нет. У этого есть свои преимущества и так далее.

Государство сопротивляется, государство дискриминирует этих людей, говоря, что у них тут нет прописки, хотя у нас вообще в стране нет прописки, но почему-то в этой ситуации она откуда-то образуется и начинает играть какую-то роль. Нет, мол, они только временно зарегистрированные, им голосовать нельзя. Налоги, правда, платить можно, а голосовать нельзя.

Тем не менее эти люди перестают чувствовать себя бесправными гостями столицы, а становятся полноценными членами столичного общества. И я знаю достаточное количество людей, которые очень активно, интенсивно и эффективно здесь ведут какую-то социальную работу, притом что они по старым меркам вообще-то приезжие. Им бы сейчас только заниматься добычей квартиры, а они вместо этого занимаются общественной деятельностью.

Это нормально. Ситуация меняется, люди начинают относиться к этому по-другому. И в том, что касается борьбы за гражданские права, это важная вещь, потому что там прописка не имеет значения. Сколько бы нам ни говорили: «А вот у них там 70% было не москвичей, а приезжих», от этого эта протестная акция не стала менее заметной, менее мощной в действительности. Это вы сами себя успокаиваете, что это неправильные москвичи, они не имеют права. Имеют.

Так что я вполне доверяю этому движению цифр. Мне кажется, что это вполне естественно и будет только ускоряться со временем. У людей появляются какие-то новые ориентиры, в их жизни появляются новые ценности. Им хочется не просто есть, им хочется уважения, им хочется, им важно чувствовать себя вправе во многих смыслах этого слова. И дальше это будет только заметнее, так время развивается.

Это один из тех факторов, которые они, вот эти «они» проигрывают и понимают, вот как с технологией. Они не могут удержать все коммуникационные дела и не удержат. Они этого тоже не могут удержать, так мир устроен. Можно попытаться все перекрыть, можно попытаться создать железный занавес просто для того, чтобы люди этого не видели и чтобы зараза не распространялась. Видимо, это неэффективно по нынешним временам.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.