«Греки Советского Союза были осуждены и сосланы целым народом». Фрагмент из книги Нила Ашерсона «Черное море»

Большинство греков в новообразованном Советском Союзе жило вокруг Черного моря. Поселенцы, сосредоточившиеся вокруг северных берегов Азовского моря («мариупольские греки») имели собственный диалект и культуру; они были потомками той древней общины крымских землепашцев, которую Екатерина Великая переселила в Южную Россию. Но большинство греков было понтийского происхождения. Греки жили в портовых городах, в особенности в Одессе, Ростове-на-Дону и Севастополе, в плодородных степях Кубани, в прибрежных городках и деревнях Грузии и Абхазии и в горах Центральной Грузии.

Первые годы советской власти оказались для них терпимыми и даже воодушевляющими. Греки быстро восстанавливались после разрухи Гражданской войны. Они по большей части сохранили свои хутора, началось бурное культурное возрождение: реформа греческого алфавита, изобилие оригинальных и интересных греческих книг, журналов и газет в киосках, система образования на греческом языке, пользовавшаяся поддержкой государства. На кубанском берегу и в некоторых регионах Украины были учреждены греческие автономные области.

Но с коллективизацией сельского хозяйства после 1928 года и узурпацией верховной власти Сталиным греки чуть ли не за одну ночь превратились из бенефициаров революции в ее жертв. Все их отличительные черты теперь истолковывались как контрреволюция: их традиции свободного предприниматель- ства, их связи с «империалистическим» внешним миром, особенно с Афинами (у многих из них были греческие паспорта), их независимая культура. Греки в Южной России и на Украине упорно сопротивлялись отъему земли, тысячи из них были арестованы. В 1930-е годы, когда развернулся Большой террор, их культурные и политические лидеры были осуждены как изменники-троцкисты и убиты. Греческие школы были закрыты, а греческая литература уничтожена. В Южной России политическое преследование быстро обернулось националистическими погромами: целые греческие общины арестовывали и депортировали. По оценкам доктора Эффи Вутира, проводившей многочисленные исследования среди понтийских греков на территории бывшего Советского Союза, после 1936 года 170 000 греков были сосланы в Сибирь и Среднюю Азию.

Но все это было лишь прелюдией. Во всей своей полноте государственный террор обрушился на греков после Второй мировой войны. Подобно крымским татарам, чеченцам или поволжским немцам, греки Советского Союза были осуждены и сосланы целым народом.

Первыми стали 70 000 крымских греков, почти все родом из Понта. За ними последовали греки Южной России, в том числе Кубани. Наконец, в ночь с 14 на 15 июня 1949 года, в ходе огромной операции, которая втайне планировалась месяцами, прошла облава почти на все греческое население Кавказа. Главной ее целью были поселения в Абхазии и вдоль грузинского побережья до самой турецкой границы. Около 100 000 человек были схвачены: части НКВД в темноте окружили деревни и дали их жителям всего несколько часов на сборы. Многие погибли в пломбированных вагонах, а по прибытии в места назначения — обычно несколько недель спустя — их умышленно рассеяли, разогнав по маленьким мусульманским аулам и хлопководческим колхозам на равнинах Средней Азии.

Для чего это было сделано? Внятного ответа на этот вопрос не существует по сей день. Страх Сталина перед возможной войной на Черном море, его воспоминания об интервенции 1919 года, завистливые происки Грузии или тот факт, что у мно- жества понтийских греков были греческие паспорта, — все это выдвигалось в качестве объяснения. Возможно, настоящий повод состоял в том, что греки были семьей. Их человеческие связи были прочнее, чем искусственные узы, навязанные тоталитарной системой. Их преступление заключалось в том, что, постоянно проживая в Советском Союзе, они были космополитами; они принадлежали к более широкому миру торговли, сплетен, свадеб и семейных похорон, чья деятельность продолжалась поверх советских границ и невзирая на них.

Но жизнь Черного моря без греков — местных политиков и земледельцев, бакалейщиков и владельцев кафе, журналистов и банковских служащих, торговцев зерном и капитанов дальнего плавания — была лишь бледной тенью его прежней жизни. Прежде соседи завидовали грекам, теперь их мучительно не хватало.

Фазиль Искандер — великий русский писатель XX века — родом из Абхазии. В его романе «Сандро из Чегема» есть эпизод, в котором Сандро, абхазский герой-авантюрист, соблазняется покупкой дома, прежде принадлежавшего греческой семье. Мужа и жену сослали в Сибирь, их осиротевших детей родственники забрали в Россию. Это симпатичный маленький домик, ухоженный, обсаженный цветами и фруктовыми деревьями. Но потом отец Сандро, деревенский патриарх с гор, постепенно понимает, отчего дом пустует и почему горсовет продает этот дом его сыну по цене двух свиней:

— Сын мой, — начал он тихим и страшным голосом, — раньше, если кровник убивал своего врага, он, не тронув и пуговицы на его одежде, доставлял труп к его дому, клал его на землю и кричал его домашним, чтобы они взяли своего мертвеца в чистом виде, не оскверненным прикосновением животного. Вот как было. Эти же убивают безвинных людей, и, содрав с них одежду, по дешевке продают ее своим холуям. Можешь покупать этот дом, но — ни я в него ни ногой, ни ты никогда не переступишь порога моего дома!

Как и крымские татары, с которыми они делили изгнание, понтийские греки в Советском Союзе не просто сидели и плакали на реках Вавилонских. Они подпольно и нелегально пытались учить понтийскому греческому своих детей, которым в школе внушали русско-советскую культуру, признававшую только один язык. В пыльных колхозах Казахстана и Узбекистана родителям удавалось передать детям хотя бы обрывки своей культуры, в особенности музыки и кухни. В то же время их ощущение собственной идентичности медленно менялось и закалялось в ходе десятилетий, проведенных в Средней Азии. Несмотря на то что теперь они утратили связь не только с Афинами, но и с остатками старой греческой диаспоры вокруг Черного моря, оставшегося за тысячи миль к западу от них, их «греческое» самосознание укрепилось, обернувшись верой в их собственную политическую идентичность.

Большинство ссыльных понтийских греков сохранили свои греческие паспорта. После Первой мировой войны афинское правительство распределило в диаспоре государственные удостоверения личности как дань уважения умирающей «ве- ликой идее» национального воссоединения. В то же время этот жест согласовался с новым националистским течением, появившимся после 1918 года, то есть с представлением о том, что право и даже долг национальных государств — в определенной мере распространить свое гражданство на соплеменников за рубежом. Культурное родство следовало развить, превратив в политические связи. Эту идею подхватили в первую очередь нации с традицией эмиграции и опознаваемой диаспорой. Германия, Ирландия и, наконец, Израиль были в числе национальных государств, которые выработали свои варианты «права на возвращение», то есть права на гражданство, основанного на этнических критериях, а именно на биологических, религиозных, культурных или сочетании всех перечисленных. Польша до и после Второй мировой войны экспериментировала с разными вариантами «Полонии» — категории, созданной прежде всего с целью подсосаться к богатству огромной польской диаспоры в Соединенных Штатах.

Но что в действительности означал этот призыв к идентификации с «родиной»? Современные государства Греция, Ирландия, Израиль, Венгрия и Польша — все это современные реконструкции исчезнувших государств. Причем воспроизводят они их очень неточно; ни одно из них не находится в границах своего “оригинала”. Но все те оригинальные государства объединяет то обстоятельство, что они были стерты с политической карты мира имперским насилием. Соответственно, люди, покинувшие прежние их территории как эмигранты (в основном в XIX веке), сохранили и передали дальше ощущение того, что их отъезд из родных стран был вынужденным, а вовсе не результатом свободного выбора.

По этой причине восстановление указанных стран в качестве независимых национальных государств было для диаспоры одновременно трогательным и ободряющим. Эмоционально трогательным оно было потому, что независимость не только воспринималась как реванш за травму эмиграции, но и служила ей оправданием. В стране вроде Соединенных Штатов появление на мировой сцене Ирландии или Польши как полностью оперившегося государства, выдающего паспорта и принимающего участие в мировых конференциях, поднимало самооценку бостонских ирландцев или чикагских поляков. Любая торжествующая национально-освободительная риторика приписывала трагедии прошлого иностранному имперскому угнетению: «Мы не бежали из своей страны, бросив ее в час испытаний. Мы были изгнаны за море английскими землевладельцами, или прусскими жандармами, или царскими казаками».

И это ободряло диаспору, потому что таким образом спрос с эмигранта был невелик. Конечно, бывало моральное давление с целью «возвращения» — интенсивное в случае сионизма, но минальное в случае Ирландии или Польши. Но по большей части эмигрант мог сидеть на двух стульях. Он или она могли по-прежнему пребывать в относительном комфорте Чикаго, Нью-Йорка или Мельбурна, пользуясь дополнительными сентиментальными правами, которые давал второй паспорт и флаг, который можно нести на параде в день независимости прежней родины.

В то же время культурный разрыв между диаспорой и «родиной» увеличивался иногда действительно очень быстро. Не понадобилось и двух столетий, чтобы превратить обычного поляка из Иллинойса в иностранца в Варшаве, где он, если вообще говорит по-польски, обычно озадачивает своих собеседников пережитками исчезнувшего крестьянского диалекта. В Будапеште секейские женщины из Трансильвании, одетые в крестьянские костюмы и продающие вышитые полотенца в подземных переходах, не являются в прямом смысле слова эмигрантками — это их страна покинула их, когда Венгрия уступила Трансильванию Румынии, а не наоборот; но их культура теперь далека от культуры венгров конца XX века. Немецкие Einsiedler [отшельники], приезжающие сегодня в Федеративную Республику Германия после столетий, проведенных в деревнях Восточной Европы, Украины, России и Сибири, часто плохо говорят по-немецки или не говорят вовсе и приносят с собой идею Германии — благочестивой, трепещущей перед властями, репрессивной, — которая устарела уже к временам Бисмарка.

Здесь происходят два процесса, на первый взгляд противоречащие друг другу, но на самом деле взаимодополняющие. По мере того как культурный разрыв увеличивается, субъективная важность национальной идентичности — в узком значении принадлежности к национальному государству — возрастает. Этот новый патриотизм диаспоры может оставаться не более чем прихотью воображения, но бывают времена, когда подобные чеки Банка Символов внезапно и безрассудно предъявляются к оплате. Мы переживали подобные времена в течение пятидесяти лет. Антисемитизм в Европе XX века и последовавший за ним подъем арабского национализма привлекли евреев Европы и Ближнего Востока в Израиль. Когда советская диктатура ослабла, поволжские немцы (также депортированные Сталиным в Среднюю Азию) отправились в Германию, объявив, что «возвращаются домой».

Точно так же поступали и понтийские греки. На территории бывшего Советского Союза их осталось около 300 000, из которых больше половины — в Казахстане и Узбекистане. Большинство теперь намерено «вернуться домой», и почти 200 000 уже сделали это в последние несколько лет. И под «домом» они подразумевают современную Грецию.

С исторической точки зрения с экстравагантностью этого заявления не могут соперничать даже евреи-сионисты. Прошло почти три тысячи лет с тех пор, как первые греческие колонисты пересекли Босфор и основали торговые поселения вокруг Черного моря. Большинство их происходило не с Пелопоннеса, а из ионийских городов на Эгейском побережье, на территории современной Турции. С тех пор их культура и язык неуклонно отдалялись от языка и культуры полуострова, который мы называем Грецией. И тем не менее сегодня их потомки направляются в Афины и Салоники, как будто это самое естественное дело на свете.