Поэт в башне: как Уильям Йейтс подготовил почву для Толкиена, помог Ирландии обрести независимость и получил Нобеля за непохожесть на современников

Всем привет. С вами программа «Нобель» на Дожде. Я представляю нашего бессменного ведущего Дмитрия Львовича Быкова…

И второго бессмертного ведущего Александру Яковлеву, с которой мы записывали все эти программы в режиме вопросов и ответов.

Сегодня мы говорим про Йейтса, который, конечно, на русский слух не очень благозвучен, который удостоился «Нобеля» в 1923 году, уже будучи не просто титулованным, но главным на этот момент поэтом Ирландии и одним из главных поэтов Европы.

У меня складывается такое ощущение, что в лице Йейтса они все-таки наградили Уайльда, который успел, кстати, одобрить его стихи. Вот с Уайльдом вышло так, что он сильно опередил время и умер в полузабвении, а на самом деле на грани настоящего признания, потому что, конечно, нулевые, да и десятые годы европейского модерна вознесли бы его по-настоящему, и забыта была бы его британская катастрофа, его суд, его тюрьма, а может быть, это наоборот, придало бы ему весомости и авторитета. Классический проклятый поэт, он умер в дешевом отеле, в долгах, в нищете, отвергнутый всеми. Правда, Бозе был с ним.

Как раз Уайльд, который был образцом, идеалом ирландского поэта, хоть и пишущего по-английски, сын публицистки, писавшей под псевдонимом «Пассионария», он этого «Нобеля» заслуживал больше, по крайнему разнообразию жанров, в которых работал, и по безупречности стиля, и по новизне своего мировоззрения.

Йейтс в этом смысле явление хотя и очень достойное, но гораздо более скромное. Во-первых, его драмы, в отличие от драм Уайльда, никогда не знали широкого зрительского признания, и видимо, не были на него рассчитаны, видимо, это все-таки слишком эзотерические произведения. Не зря от отрекался от собственных ранних поэм, говоря, что они чересчур длинны и тяжеловесны, загадочны.

И действительно, когда начинаешь раннего Йейтса читать, возникает, конечно, ощущение, что он совершенно переродился с годами. У него появилась прекрасная ясность, он стал гораздо человечнее, меньше стало символики многослойной. Он действительно не просто символист, а человек, реально увлекавшийся эзотерикой, один из создателей ирландской организации герметиков, такого своего рода тайного ордена. Знался с Блаватской, всерьез относился к ней и к теософии в целом. В общем, все моды начала века, рубежа, точнее, веков, действительно были им как бы глубоко лично пережиты.

Но знаем-то мы его все-таки прежде всего как лирического поэта, поэта такого странного, продолжателя, сказал бы я, «Озерной школы», традиций меланхоличного созерцания, безупречного владения формой. Таких хороших стихов по-английски в XX веке, кроме Киплинга, вообще никто не писал. Вот это удивительно, что главный имперец, как раз сторонник подгребания Британией всего под свою корону, и главный борец за независимость писали лучше всего, что создает довольно забавную пару.

Йейтс, понимаете, беда в чем, он очень трудно переводим. Есть, конечно, из всего, что напереводила русская литература из него, выделяются, как созвездия, переводы Кружкова. Кружков вообще гениальный переводчик и очень сильный поэт прежде всего, потому что, надо сказать, что нельзя быть хорошим переводчиком, не будучи большим поэтом, это такой закон. По нему и Маршак, безусловно, поэт очень крупный, хотя и недооцененный. Ну и конечно то, что Кружков сделал из Джона Донна, это даже лучше, чем переводы Бродского, как мне кажется, потому что у них необычайное сходство темпераментов, и кроме того, он виртуоз.

Но даже виртуозные совершенно переводы Кружкова, ну потому что английские слова короче, ничего не поделаешь, он не передает всей глубины и универсальности вот этого йейтсовского стишка, который так и хочется мне вот прочесть для вас, потому что ведь ничто не может быть поэтичнее и в общем в каком-то смысле ужаснее, чем мысль о старении прекрасной женщины.

Так и знала, прямо ждала, что сейчас скажете гадость, уже приготовилась.

Знала, знала, конечно, потому что мы смотрим на нее и понимаем, что вот как эта вся летняя природа, среди которой мы пишем, как мой поэтический дар, все с годами увянет, все пойдет, даже страшно сказать, куда.

Давайте уже Йейтса.

Йейтс вам скажет то же самое.

Я сейчас переведу дословно, потому что никакой русский перевод не передаст всей игры смыслов, придется впасть в квадратную буквальность. Но чем еще прекрасен этот текст, тем, что кольцевое построение строфы, это вот закольцованная строфа, рифма АББА, она передает вечную йейтсовскую мысль о цикличности бытия и о такой предопределенности.

У него есть такой замечательный стишок, который, кажется, так и называется, то ли «Предопределенность», то ли «Закономерность», где он говорит о том, что торопя весну и торопя потом лето, мы все равно ускоряем наш путь к зиме, которая покроет все, которая и есть нормальное состояние бытия.

Когда ты состаришься и поседеешь,

и будешь дремать у огня,

роняя вот эту книжку,

и медленно ее перечитывать,

и мечтать или видеть сны о том,

какие глаза у тебя были тогда,

и как любил я их свет и их глубокую тень,

и сколько божественных моментов

счастливой благодати и возлюбленной красоты,

кто бы их не любил

истинной или ложной любовью,

все равно один только человек

любил в тебе твою скитальческую душу

и особенно печаль твоего

стремительно меняющегося лица.

И вот, склоняясь к этим углям

у каминной решетки,

ты печально пробормочешь,

что любовь ушла и улетела

туда, туда, в далекие горы,

и спрятала лик свой среди звезд,

сделавшись неотличимой.

Это довольно все примитивно, если бы не это pilgrim soul, понимаете, вот если бы он не почувствовал вот эту скитальческую и скорбную душу в сияющей красавице, которую в ней никто не любил. В ней любили радость, любили благость, любили ее блеск, а ее трагическое и стремительно меняющееся лицо любил он один, такой меланхоличный.

Это в общем связано с тем, что он всю жизнь любил одну актрису, которая вдобавок была еще известной борчихой за независимость, Мод Гонн ее звали, насколько я помню, но это можно уточнить. Вот эту женщину, которой он четыре раза делал предложение…

И кстати, уже в старости, ну, какой старости, он был моим ровесником нынешним, и когда ему было за пятьдесят, и он понял, что хватит элегий, пора жениться, он напоследок все-таки приполз к ней еще раз, еще раз сделал предложение, она еще раз сказала ему, что там, Уильям, будем друзьями. Ну и опять они стали друзьями, а он женился на молодой, кстати, англичанке, которая быстро довольно родила ему сына и дочь, и перевез ее в так называемую знаменитую «башню Йейтса».

То, что Йейтс воплощал собой определенный тип поэта, он за это и получил «Нобеля». Вот он в кошмарах XX века, века с самого начала технократического, кровавого, прогрессивного, довольно жестокого, он воплощает собой такое, действительно чуть ли не вордсвортовское понятие о поэте, который живет в уединении. Он выкупил, по нынешним деньгам какие-то смешные совершенно суммы, за 35 фунтов, эту башню, там было четыре комнаты на четырех этажах, соединенные такой вьющейся лестницей, которой он посвятил отдельную балладу.

И на самом верху, естественно, был кабинет, с которого он обозревал типичные такие вересковые пейзажи и поля такой северной Англии. И он такой классический мечтательный ирландец, несчастливо влюбленный, изучающий фольклор, и все это вот настолько архитипично, что вот за воплощение такого образа поэта он это и получает.

Но две вещи являются его заслугой безусловно. Во-первых, он возродил в поэзии великую роль рефрена. Мы немножко стали забывать о том, что поэзия все-таки восходит к песням, а песня без рефрена не поется. И более того, рефрен, он имеет такую, что ли, функцию, он как бы, оставаясь статичным, постоянным, он как бы обозначает собою развитие времени, дельту позволяет понять.

Самый простой пример, помните, вот в этой песенке Драгунского «Ах, как крУжится голова, как голова кружИтся», когда это повторяется, «кружится голова», это повторяется сначала когда девочка молодая, и голова у нее кружится от любви, потом, когда она зрелая мать семейства, и голова у нее кругом идет от забот, а в финале она старуха, «Ах, как крУжится голова, как голова кружИтся». Вот это то, как рефрен меняет значение, это и есть внутренний сюжет стихотворений.

И йейтсовские повторы, они имеют не только магическую, завораживающую такую, ритуальную, если хотите, природу, но они еще и свидетельствуют о ходе времени, которое для него главный враг и главная проблема.

Второе, чего, конечно, нельзя у него отнять, он возродил в английской поэзии очень влиятельный дух фэнтези, потому что он не только опирается на ирландские саги, и пишет замечательную балладу, например, о Кухулине, правда, пишет ее терцинами, которые уж совсем не ирландский размер, но он такой вообще, как бы он, знаете, как в духе Возрождения, делает европейскую культурную прививку ирландскому фольклору.

Но для него еще вот это огромное количество загадочных имен, таинственных слов, непонятных магических терминов, это делает его поэзию несколько более загадочной и мистической. У него, например, часто появляются так называемые сиды, это ирландский аналог эльфов, такие маленькие существа, живущие в траве, в листве, где попало, и они как такой шепотный хор комментируют все происходящее в большом героическом мире.

И конечно, тоска по великой Ирландии, по Ирландии, которая была когда-то родиной богатырей, это тоже очень модная тенденция для XX века. Он каким-то образом подготовил и Толкина, и всю дальнейшую моду на фольклор, на фолк-рок, на все, что делает сейчас группа «Мельница», на кельтологию, кстати, вот на древнюю Англию, это все Йейтс.

Причем у него было довольно сложное, как и у самого Уайльда, довольно сложное отношение к ирландской независимости. Он безусловно был приверженцем людей, утверждавших, что Ирландия должна иметь самостоятельное правительство, самостоятельную валюту и вообще быть отдельно. И он этого добился в конце концов, не он добился, а Ирландия, Ирландия теперь в общем, будучи очень тесно ассоциирована с Британией, все-таки живет сепаратно.

Но с другой стороны, писал-то он по-английски, прекрасно понимая… Это, например, самый близкий аналог, это грузинские авторы. Они все понимали, что без русской культуры их в мире просто не будут знать, русское это как бы та волна, которая качает их корабль и выносит его в мировой океан. При этом содержимое корабля сугубо местное, при этом это, безусловно, культ древней Грузии и всего такого. В этом смысле Йейтс, как раз он очень похож на грузинских поэтов XX столетия, которые паче всего берегут национальную самобытность, но очень заботятся, чтобы их все-таки издавали и переводили по-русски, потому что без этого…

Кто сейчас знает ирландский язык? Я думаю, что Йейтс и сам его не очень знал, так между нами говоря. Естественно, его английский это почти как английский Уайльда, это совершенство, это музыка, это мелодика, это невероятное стилистическое богатство при полном отсутствии вульгаризмов. Классическая совершенно поэзия, что говорить.

Особенно, кстати, вы правы, действительно тема старости нашего друга заботила, и заботила не напрасно, поэтому вспомним, например, стишки, которые сейчас все ближе мне, грешному, пронзительное произведение «Старый греховодник». Понятное дело, не близко не то, что он греховодник, а то, что он старый.

Тогда, говорит ей странник,

дело мое — труба,

и женщины, и дороги —

страсть моя и судьба.

Час свой последний встретить

в нежных твоих руках —

вот все, о чем смиренно прошу

у старика в облаках.

Рассвет и свечи огарок.

Глаза твои утешают,

твой голос кроток и тих,

не утаи, дорогая,

милостей остальных.

Поверь, я могу такое,

чего молодым не суметь:

слова мои могут пронзить

сердца, а их — едва задеть.

Рассвет и свечи огарок.

И что же она отвечает

буйному старику:

«В сердце своем я не вольна

и полюбить не могу.

Владеет мной постарше Старик,

безгрешно меня любя.

Рукам, в которых четки дрожат,

увы, не обнять тебя!»

Рассвет и свечи огарок.

«Что ж, значит, врозь наши пути,

что ж, прощай, коли так!

Пойду к рыбачкам на берегу,

которым понятен мрак.

Соленые байки — дедам,

девчонкам — пляс и галдеж,

когда над водою сгущается мрак,

расходится молодежь.

Во мраке — пылкий юноша я,

а на рассвете — хрыч,

который может кур насмешить,

а может душу постичь.

Все, что под спудом сердце таит,

древний исторгнет клад,

скрытый от этих смуглых парней,

которые с вами лежат»

Рассвет и свечи огарок.

Вот это такое замечательное утешение старца, который, понятное дело, глубже поймет женщину, а может быть, и лучше ее обработает, все по-разному, но все равно он смешон и дряхлый, отсюда вот этот рефрен, рассвет и свечи огарок, потому что рассвет и свечи огарок — это образ, женщина, молодая и прелестная, и старец, который огарок, и должен понимать, что он огарок. Я в общем постепенно прихожу к этому пониманию.

Конечно, для настоящих глубоких знатоков Йейтс автор, прежде всего, символистских драм, специалист именно по эзотерике, по толкованию древних текстов, но честно сказать, мне кажется, что все эта символика имеет в основном такое чисто, если угодно, чисто эстетическое преломление. Верил он в это или нет, изучал он «герметические искусства» или нет, я абсолютно уверен, что нет.

То есть вся эта эзотерика для него была лишь таким словарем метафор, способом насытить стихи терминологией, и по большому счету его вот эти вот увлечения не более чем увлечения, очень модные тогда тоже, Конан Дойла спиритизмом. Это такой отхожий промысел человека, имеющего сугубо реалистическое, даже я бы рискнул сказать, сугубо материалистическое мировоззрение.

Может быть, отчасти потому, что Йейтс как бы вот действительно такое, знаете, бывает, все свои способности к мистическому и иррациональному он убил на несчастную любовь. Но оказалось так, вот прав был Александр Грин в рассказе «Земля и вода», землетрясение может сместить Петербург, но сердце женщины оно не тронет.

Действительно вот это очень интересная история, он же пользовался у женщин бешеным успехом, он был действительно красавец такой, очки придавали ему меланхолический мечтательный вид. Он был живописец многообразно одаренный, у него и папаша, и братья оба были художниками, очень, кстати, неплохими, такие как бы импрессионисты такие, но как бы при рафаэлитах прошедшие через импрессионистов.

И все у него было для того, чтобы нравиться женщинам. А единственная женщина, которую он любил, все время его либо морочила, либо отвергала, до его пятидесяти. Вот мне кажется, что все свои способности, скажем так, к колдовству, ведовству, магии и иррациональности он убил на этот странный роман. А в остальном он был довольно прагматический человек, очень хорошо построивший свою жизнь, и «Нобель» увенчал его великолепную поэтическую стратегию.

Кстати говоря, именно с этого момента «Нобель» начал награждать борцов за национальную независимость, и это внушает очень большие надежды, прежде всего потому, что вообще борьба за национальную независимость это вещь такая уязвимая, уязвимая потому, что это всегда экстремизм. Вспомним, сколько Ирландская революционная армия нагрешила и сколько она претерпела, это действительно довольно уязвимая позиция.

Но писатель, который борется за свою независимость, за свой язык, за древнее прошлое страны, он как бы наносит ее на карту, и в общем Ирландия получила своего «Нобеля» именно в лице Йейтса. Хотя, между нами говоря, Джойс в общем заслуживал его больше, понимаете, потому что Джойс все-таки правильно говорит, если Дублин сметет с лица Земли, по «Улиссу» можно будет его восстановить. Это действительно так, «Улисс» очень хороший роман, я не берусь судить о «Поминках по Финнегану»…

У Джойса нет «Нобеля», я только сейчас сообразила…

У Джойса нет «Нобеля», да, но самое главное, что он не очень его и хотел, потому что Джойс настолько противопоставлен истеблишменту, во всех его проявлениях, что как-то Нобелевская премия, с ее традиционным старомодным гуманизмом… Они правильно, конечно, сделали, увенчав нашего друга Йейтса, но тем самым Ирландия надолго оказалась как бы закрыта, пока Беккет не вернулся и не получил. Беккет — литературный секретарь Джойса, который, кстати, тоже писал по-английски, потому что все-таки как бы мы не относились…

А с другой стороны, все великие нобелиаты, получившие «Нобеля», из колониальных стран, писали на языках колонизации: на французском, на английском. Хорошо это или плохо, может быть, это источник их внутренней драмы, Воле Шойинка, например, но ничего не сделаешь, они пишут на том языке, на котором читают в мире. И в этом смысле Йейтс тоже, безусловно, прав, и вряд ли ему так уж понравилась бы нынешняя независимая Ирландия, в которой ходит евро вместо старого доброго фунта.

Мы с вами перед началом записи как раз обсуждали его, вы сказали, что мы львиной доли не понимаем, о чем он писал.

Мы не понимаем в двух аспектах. Во-первых, нам не ясна его эзотерика, потому что, честно вам скажу, «Разоблаченную Изиду» я читал, конечно, и ничего из нее не вынес. Я не знаю, верила Блаватская или была она шарлатанкой, знала она что-то или выдумала своих махатм и все остальное, но как бы то ни было, это литература довольно дурного тона. А это, что теософия, что антропософия, это, как говорил Мандельштам, теплая фуфайка вместо веры. Это, я боюсь, так.

Но мы не понимаем еще и очень многого из ирландской мифологии, потому что он очень любит же такие штуки, понимаете… Вот возьмем такой самый простенький и коротенький стишок, который называется «Кто с Фергюсом умчит?» или Who Goes With Fergus?, в оригинале.

Кто нынче с Фергюсом умчит,

пронзив витую тень чащоб,

плясать на плоских берегах?

Дочь нежных век подъемлет щит,

подъемлет сын свой смуглый лоб.

Придет надежда, сгинет страх.

Спрями пути, зачем о ней

грустить — любви горчайших тайн —

ведь Фергюс правит бегом медных

колесниц, лесных теней,

и волн морских кудрявых стай

и всех взлохмаченных комет.

По-английски это лучше, но все равно это бред полный, если не знать, кто такой Фергюс.

Да, вопрос.

А я, честно говоря, ни малейшего понятия об этом не имею, это уж никак не Фергюсон, и это никак не Фергюс Рид, первые ссылки, которые выдает Википедия, и это никак не древний ирландский герой. А это, очень может быть, что это король гэльского королевства Фергюс II, но почему он тогда правит всеми этими быстрыми вещами, но он был шотландцем.

Кто такой Фергюс? Кто убил…

Вообще-то он был шотландский король. Но Фергюс, это очень частое ирландское имя, и вот, смотрите, каких Фергюсов нам выдает Вики. Один шотландский король, один лорд Голуэя, один граф Бьюкен, один судья Мортон из Хентона, и святой Фергюс, это совершенно вообще отдельная тема. Святой Фергюс, сейчас, подождите, найду его.

Кто убил Лору Палмер? Кто такой Фергюс?

Нет, он не убивал, вообще это шотландский епископ-миллионер. Но он никакого отношения к быстрым морским волнам не имеет. То есть это какая-то, видимо, известная Йейтсу, но не известная нам, его русским читателям, личность, мифическая или божественная, которая правит всем скоростным, всем быстрым.

Я не боюсь абсолютно подставиться, потому что я же пытаюсь все-таки оценивать эти тексты с позиции рядового читателя. Моя специализация — русская литература, кто такой Фергюс, я понятия не имею. И в данном случае я понимаю, что сейчас набежит тьма знатоков кельтологии, что за позор, что за необразованность, вот Быков не знает, кто такой Фергюс. Да, не знаю. А те, кто знает, вероятно, составляют десятую долю процента, а читают ли Йейтса?

Но Йейтсу это ничуть не вредит, потому что мы рисуем себе облик какого-то покровителя скорости и бегства, с которым дева, молодая мечтательная, и юноша, столь же мечтательный, уходят из дома, когда, скажем, свежий Фергюс задует, допустим, это такой ветер, приносящий сельдяной запах ирландской бухты, и они выходят за ним и уходят в новую жизнь. Так складывается легенда по стихотворению, ведь он правит бегом волн и шумом рощ, и совершенно не важно, кто он в реальности.

То есть в каком-то смысле лирика Йейтса постольку является суггестивной, гадательно понимаемой, поскольку половина вообще понятия не имеет, о чем речь. А может быть, так и лучше, потому что стихи вообще не должны быть понятными, стихи должны быть как заклинания магические.

Вводить в транс?

Да. Как говорил тот же Йейтс, я, может быть, плохо понимаю какие-то иностранные языки, но то, что на них является поэзией, я понимаю, и может быть, если бы я понял, содержание показалось бы мне беднее, скуднее, чем то, что я могу довообразить.

Я сейчас как дилетант выступлю. Это люди, которые влюблены в какую-то музыкальную композицию на иностранном языке, заслушиваются…

Узнав, о чем она, да.. Я вот всю жизнь слушал…

Годами слушают, потом ищут перевод и разочаровываются.

Я начал поздно очень изучать французский, в 14 лет, от матери я знал, конечно, что-то, но недостаточно. И когда я послушал песни Мари Лафоре, мне казалось, что там вся грусть, и вся вообще глубина, и вся мечтательность…

Потому что вы своими чувствами наполнили.

А это она просто на пляже лежит и раздумывает, придет он или не придет. Но это совсем не так интересно, потому что музыка божественна, а слова всегда примитивны.

Кстати, у него есть еще стихотворение «Фергюс и друид», в котором король признается, что он король над королями, но хочет сбросить корону и стать друидом. А друид ему отвечает: «О, не хоти, не хоти этого, Фергюс, в моей котомке много скорбей».

Проблема в том, что опять-таки не ясно, что это за король — король над королями. Думаю, что это что-то вроде Алого короля в личной мифологии Стивена Кинга, хотя очень может быть, что это и восходит к конкретному шотландцу либо ирландцу.

Понимаете, не обязательно знать какие-то детали, чтобы Йейтса понимать. Например, вот там «Джек-на-ходулях», одно из самых знаменитых стихотворений. Ходули — это непременная деталь ирландского карнавала, впрочем, не только ирландского, и обязательно Джек-на-ходулях, такой фальшивый великан, обязательно идет во главе колонны. И вот если даже этого не знать, то вот это стихотворение, на какой оптимистической ноте, я думаю, мы и завершим, оно само по себе лучший автопортрет поэта, который можно сочинить в реалиях XX века.

Какое шествие без ходуль,

какой без них карнавал?

На двадцатифутовые шесты

прадедушка мой вставал.

Имелась пара и у меня,

пониже футов на пять.

Но их украли — не то на дрова,

не то забор подлатать.

И вот, чтоб сменить

надоевших львов,

шарманку и балаган,

чтоб детям на радость среди толпы

вышагивал великан,

чтоб женщина на втором этаже

с недочиненным чулком

пугалась, в окне увидав лицо,

я стучу своим молотком.

Я Джек-на-ходулях, из века в век

влачу я лямку свою,

я вижу — мир безумен и глух,

и тщетно я вопию.

Все это — высокопарный вздор.

Трубит гусиный вожак

в ночной вышине, и брезжит рассвет,

и разрывает мрак.

И я ковыляю медленно прочь,

в безжалостном свете дня;

морские кони бешено ржут

и скалятся на меня.

Почему морские кони? Потому что здесь, сразу же, вообще-то имеется в виду обычный морской конек, такая рыба. Но и вместе с тем всплывает в памяти и образ морских коней, чуть ли не коней Посейдона, каких-то морских коней, влачащих колесницу морского божества.

Вот поэт и есть такой морской конек, который вот превратился, а был когда-то морским конем-гигантом. Поэт — это Джек-на-ходулях, который повторяет свои ходульные, простите за каламбур, истины, но он один из тех, кто как-то приближает рассвет. Хотя максимум, чего он может добиться, это что женщина, штопающая чулок, взглянет на него в окно и ахнет.

Вот, пожалуй, такое понимание роли поэта, когда-то мага, друида, или в худшем случае, трибуна, а теперь вот потешателя толпы, это, наверное, лучшее, что Йейтс написал о своем печальном ремесле.

Спасибо.

Спасибо вам. Спасибо Йейтсу. А в следующий раз мы поговорим о гораздо менее удачливом человеке, о Юджине О’Ниле.

Я хотела сказать, что я к Йейтсу случайно пришла. Я смотрела какой-то американский фильм, и главная героиня там постоянно бормотала себе под нос чьи-то стихи. Меня это очень тронуло, я решила разобраться, что это за такое она бормочет, и тут наткнулась на Йейтса. Я, к стыду своему, о нем не знала. Запомнила, и дальше я его стала слышать и других…

Знаете, Саша, вот точно так же огромное количество молодых людей, читая «Мартина Идена», узнали о существовании Суинберна. Вообще когда прозаики упоминают хороших поэтов, это сильно способствует распространению интереса к ним, даже когда сама эта проза, как глубоко старомодная, уже оказывается где-то в прошлом веке. Так что Йейтсу ничего…

Спасибо «Иронии судьбы», в которой звучали…

Спасибо «Иронии судьбы», в которой прозвучал Александр Кочетков и так далее. То есть в общем да здравствует великая просветительская миссия попсы, от которой я себя отнюдь не отделяю.

Вот теперь спасибо.

Увидимся.

Это был великолепный Дмитрий Львович Быков. Мы говорили о…

О великолепном Йейтсе с великолепной Александрой Яковлевой.

О Йейтсе, ирландце. Спасибо пространству Only People, которое нас любезно здесь принимало. Всем пока.

До скорого.