Спасение – в пороках. Дмитрий Быков об Альбере Камю, главном свидетеле краха гуманизма XX века и одном из самых молодых лауреатов Нобеля по литературе

Здравствуйте, дорогие зрители Дождя. С вами снова программа «Нобель»…
Шнобель.

Ее бессменный автор и ведущий Дмитрий Львович Быков.

И вы, соведущая Александра Яковлева.

И мы сегодня будем говорить про Камю.

Про Камю. Конкретно про его «Чумю», которая сделалась главным романом эпохи пандемии, хотя, прямо скажем, она не особенно вдохновляет. «Чума» это роман о том, что чума приходит ниоткуда и уходит в никуда, тогда, когда она этого хочет, а не тогда, когда человек ее побеждает. Но мы вернемся к этому концепту, а пока поговорим про феномен Камю, который действительно довольно рано, чуть ли не в 43, по-моему, года стал нобелиатом.

Вот удивительная штука, я впервые задумался, что ведь «Нобель» присуждается, по большому счету, только писателям XX века, большая часть награжденных это авторы XX столетия. Уже прошло двадцать лет от XXI, но все равно последние награждения, как Хандке, например, это все равно люди, которые засветились в XX веке. А вот у XX века есть одна любопытная особенность — он очень размыл наши представления о морали, в том числе, о морали христианской, гуманистической, за которую, как правило, «Нобеля» и присуждают. Можно сколько угодно говорить, что христианство и гуманизм сложно соотносятся, ну скажем так, гуманность, гуманизм это сложный термин. Вот у меня есть такое ощущение, что как бы премия присуждается, скажем так, за сохранение верности тем ценностям, тем вещам, которые XX век скомпрометировал: за верность просвещению, за верность человеческому достоинству, за верность свободе. Да и само понятие человека в XX веке подверглось в общем некоторому размыванию, мы ждали, что это будет век прогресса, век стирания границ, век не только технического, но и морального рывка.

Не дождались.

Нет, не получилось. Наоборот, мне кажется, XX век стал переломным, действительно переломным в развитии человечества, потому что это такая точка симметрии, относительно которой, есть у меня в последнее время такое опасение, человечество стало откатываться назад, оно в своем развитии доползло до какой-то бездны. За этой бездной мог последовать рывок, а он не последовал, и теперь будет откат. Это мог быть выход на следующую эволюционную ступень, но его не случилось.

Примерно такое же событие, мне кажется, произошло в мире с приходом Христа. Вот первое пришествие Христа, человечество могло принять сына Божьего и пойти за ним, а оно его распяло, и в результате резко довольно разделилось. Вот мне кажется, что XX век в неком смысле был концом истории, и Камю своего «Нобеля» получил за то, что он это понял, что он это отрефлексировал. Он единственный человек, который как-то более-менее внятно, открытым текстом признал, что человек перед миром бессилен, что он ничего не может сделать, больше того, что следующая ступень человеческой эволюции закончится очень плохо.

Он, кстати, получил за «огромный вклад в литературу, высветивший значение человеческой совести».

Да, человеческой совести, но как бы терпящей поражение человеческой совести, она только в эти минуты и бывает видна. Мне представляется, что Камю в своем «Постороннем» дал очень точный эскиз человека модерна. Человек модерна это прежде всего тот, кто не хочет испытывать предписанные эмоции, кто, узнав о смерти матери, не испытывает эмоций, убив человека, не испытывает эмоций. Он действительно такой абсолютно рациональный, холодный посторонний в этом мире, такое явление чистого рассудка. И даже узнав о своей смерти, он прежде всего думает о том, как это будет выглядеть, как будет выглядеть гильотина, на земле она стоит или на помосте, и как-то она слишком узкой ему кажется и какой-то жалкой. Он действительно лишен обычных, может быть, рудиментарных человеческих чувств, и он, конечно, обречен, конечно, он отбракован.

В некотором смысле все три главных романа Камю, а именно «Падение», «Посторонний» и «Чума», они рассказывают об этом человеке, лишенном флера привычных представлений. Камю, он вообще такой чужак, он посторонний именно потому, что он вырос в Алжире, при этом он француз, и носитель довольно утонченного французского языка и высокой философской культуры. Но он в Европе чужой, поэтому он смотрит на судьбу Европы отстраненно. Он первый заметил, в эссе «Миф о Сизифе», который, я думаю, и был главным его вкладом в нобелевскую его славу, в эссе «Миф о Сизифе» он заметил абсурдность человеческого существования, и не просто абсурдность, а то, что Сизиф счастлив. Мечта, мысль о счастливом Сизифе, который вкатывает на гору свой камень, но счастлив, потому что он делает свое дело, реализует свое предназначение, это вот и есть портрет человека. Человек для Камю это прежде всего Сизиф, прежде всего существо, которое делает трагически абсурдный, невыгодный, но нравящийся ему выбор. Я совершаю нечто, потому что такова моя воля, и я готов за это отвечать. Мной руководит не этика, не представление о должном, не желание вести себя, а вот моя воля, мое эго. Моя левая нога так захотела, я тащу свой камень, мне это неприятно, но зато когда я его вкатываю, я две минуты счастлив. А потом начинаю сначала, потому что, собственно, бог создал тот камень, который он сам не может поднять, это человек, и человек вкатывает на гору себя. И все равно он обречен срываться туда, хотя бы потому, что он смертен, но ничего не поделаешь, процесс вкатывания заменяет ему результат.

Камю, что особенно в нем важно, он действительно писатель как бы внеэтичный, он показал, что всякая этика абсолютно относительна, навязана. Вот «Чума», роман, который всегда производит впечатление очень, как бы сказать, антиромана, очень написанного против правил, в нем нет ни добра, ни зла, ни обещанных развязок. Всякий раз развязка обещана, ну вот нашли вакцину, а вакцина не сработала, мальчика не спасли. Вот, казалось бы, герой нашел способ бежать из города и не сбегает. Вот чума побеждена, но нам обещают, что она обязательно вернется. Подход XX века к человеку, мы об этом еще будем говорить применительно к Лагерквисту, подход XX века, он довольно ужасен: зло находится в человеческой природе, является его важной составляющей, и оно непобедимо, потому что отменить зло, значит, отменить человека. Всегда считалось, что человек, ну вот Руссо считал, что человек в естественных условиях будет естественно добрым, что он устремлен к добру. А у Камю получается, что чума это такая же составная часть мира, неизбежная, непременная, как и все остальное, и ее нельзя победить. Вы не победите в человеке ни зло, ни жадность, ни подлость. Можно этому противостоять, но вакцина не работает, вакцины не существует.

Иное дело, какие люди с высокой долей вероятности способны этому злу противостоять. Это, во-первых, врач, который совершает свои подвиги без вознаграждения, потому что добродетель сама себе награда. Он из принципа сражается с чумой, таким образом одной вакциной, условно говоря, является профессионализм. Другое — авантюрист, потому что великие авантюрные качества, смелость, риск, тоже способствуют победе над чумой. Третий вариант — это графоман, человек, который одержим манией написать идеальную книгу, и за всю жизнь написал из нее, отбрасывая тысячи вариантов, единственную фразу «Ранним утром по аллеям Булонского леса скакала прелестная амазонка», а он никогда не видел аллею Булонского леса, в Алжире дело происходит, поэтому все время пытается представить себе, как ритм фразы будет воспроизводить эту скачку. То есть вот три категории людей: авантюристы, профессионалы и одержимые. Как ни странно, здесь Камю прав, потому что некоторым профессия заменяет совесть, некоторым наслаждение авантюризмом и риском заменяет добродетель, ну а некоторые просто одержимы, одержимы совершенством. И такие люди чуме не подвержены.

Там, кстати говоря, у него приводится замечательная история, что во время одной из вспышек чумы во всем городе уцелел только один человек, который обмывал трупы, и у него, казалось бы, была вот первая ступень опасности, первый риск заразиться, но он был так занят, что заразиться не смог. Вот профессия спасает, одержимость и авантюра. А добро, зло — ни при чем, детство, невинность — ни при чем, даже священник там у него, который то видит в чуме кару божью, то пытается отречься от бога, все равно умирает. Мы, кстати, не знаем, от чего он умирает, от чумы или от разочарования, но так или иначе, его вариант тоже никому ничего не дает. Спасение одно, в таких человеческих пороках, я бы сказал. Но это как мысль Владимира Леви, что человека нельзя избавить от наркотической зависимости, но можно пересадить на другую зависимость, например, алкоголика сделать трудоголиком можно. Точно так же вы не можете быть застрахованы от зла, только вот вы должны тогда быть одержимы другим злом, например, вы не будете фашистом, вы не будете в улюлюкающей толпе, но вы будете одержимым, безумно рискующим игроком азартным или вы будете крепким профи, которого ничего не интересует, кроме работы. Кстати, доктор Рие, как мы узнаем в конце, он и есть повествователь, он вообще человек не особенно высокой морали, он человек, скажем так, он человек, одержимый научным любопытством. Но для него вызов чумы это профессиональный вызов, он хочет его принять с максимальным достоинством и победить чуму на своем фронте. Вот об этом, собственно, и роман, что противостоять пороку не может добродетель, и вообще никто не знает, что такое добродетель. Противостоять пороку может другой порок, и эти пороки более человеческие, более гуманные, они у Камю как раз изображены с огромной долей сострадания.

Он, кстати, в замечательном таком цикле публицистических эссе «Письма немецкому другу», которые он в газете сопротивления печатал, он говорит — вы утратили вещь, на первый взгляд, не главную, да в общем и не важную, но без этой вещи ничто не имеет смысла. Вот самостоятельность мышления, социальный критицизм, то, что казалось совсем третьестепенным делом на фоне охваченности всего человечества великими идеями, марксизмом ли, гитлеризмом, но оказалось, что утратив вот эту крошечную самостоятельность своего мышления, вы утратили все, вы проиграли потому, что вы утратили в себе человеческое. Это человеческое, со всеми его пороками, сильнее идеи.

Надо сказать, что и роман Камю «Падение», который не кажется мне главным его произведением, пользуется, тем не менее, очень устойчивой популярностью, «Падение» как раз рассказывает о том, как европейский человек, цивилизованный, культурный, хороший адвокат, между прочим, адвокат, который хоть и любуется постоянно собой, но он эффективен, и он силен как профи, он испытал полное профессиональное падение из-за чего, мы узнали об этом только в финале, он оказался ненадолго в лагере интернированных лиц. В конце войны уже, ему ничто не угрожало, да, это концлагерь, но концлагерь несравнимый с немецким. Он на секунду действительно оказался вот в этом подневольном положении, и это полное падение, он сломался. Он пытается найти другие ступени своего падения — а может, я услышал, когда девушка бросилась в Сену, и я впервые как-то выпал из комфортности своего существования, а может, там какой-то страх на меня напал. Но на самом деле все случилось очень просто — у него отобрали человеческое достоинство и вернуть его невозможно. Мысль Камю о том, что с человеком можно сделать все, что угодно, и никто его не спасет, что нет никаких ни цивилизационных, никаких других гарантий, кроме личной одержимости, вот эта мысль, я думаю, и принесла Камю в конечном итоге и признание, и «Нобеля». Потому что никто тебя не спасет, никакая охрана, никакое положение, никакая цивилизованная Европа, человек это очень тонкий слой культуры на страшной бездне, покров, наброшенный на бездну. И только твоя личная одержимость, только твоя личная «сизифовость», если угодно, способна как-то спасти мир.

Это очень серьезное развитие одной толстовской идеи. Вот о чем, в сущности, «Анна Каренина»? О том, что никакого смысла в жизни нет. Одинаково трагично заканчивается и абсолютно правильная семья вроде левинской и абсолютно трагическая любовная история вроде каренинской. Смысл — это тот посыл, тот поиск добра, который я властен вложить в нее, этим заканчивается роман, пока я не придумаю себе смысла жизни, его нет. Я бы сказал, что Камю пошел дальше, он сказал — пока я не придумаю себе свою личную бессмыслицу, вот тогда… Даже именно вот это качение камня в гору это и есть гениальная метафора бессмыслицы. Но пока я не придумаю себе личную одержимость, я не спасусь, все смыслы XX века скомпрометированы, с человеком можно действительно сделать все, что угодно. Нельзя ничего сделать только с тем, кто, условно говоря, обмывает трупы, или кто занят своим делом, или кто рискует постоянно. Вот кто катит свой камень, этот человек непобедим. Или, вернее, он тоже, конечно, смертен и обречен, но он, по крайней мере, живет, в отличие от всех остальных, которые это имитируют. Конечно, весь XX век по Камю — это падение, падение всех идей, всех ценностей. Но вот пока ты не создашь себе личную цель, все будет бесполезно.

Тут возникает естественный вопрос — был ли Камю настолько хорошим писателем, чтобы вот ему давать «Нобеля». Камю был носителем довольно интересной тенденции, которую Нобелевская премия тоже выявила и которую, кстати говоря, применительно к «Нобелю» почему-то не очень обычно акцентируют. «Нобель», во-первых, расширяет очень границы литературы, все время интересуется новыми жанрами. Во-вторых, «Нобель» охотнее награждает людей, которые пишут нетрадиционные романы. Не будет большим преувеличением сказать, что Камю получил свою премию скорее как мыслитель, нежели как художник, потому что, как ни относись к «Чуме», но художественно этот роман довольно монотонный. При всех ужасах описания болезни, а про болезни мы все любим почитать, прикинуть это на себя, это все-таки довольно скучное чтение. Причем сознательно скучное чтение, роман бессобытийный, там же сказано, что эпидемия все время топчется на месте, все ждут, что она кончится, а она не кончается. Это вот очень актуально для нашего времени, единственное, что актуально, мы все ждем, что кончится самоизоляция или изоляция как-то. А она не кончается, ну не убывает число мертвых, все равно колеблется все на одной цифре, шесть тысяч зараженных сегодня, шесть тысяч зараженных завтра. Мы ждем, что болезнь уйдет, а оказывается, нам с ней дальше жить. И кстати говоря, это очень хорошее изображение, как бы иконический вариант того ощущения, что вот зло должно быть побеждено, а оказывается, оно непобедимо, нам с ним дальше жить. Вот эта скучность романа, когда он говорит, что эпидемия топчется на месте, у него и действует общество на месте. Он победил, получил своего «Нобеля» не как сильный увлекательный писатель, он получил его, прежде всего, как философ.

И надо сказать, что такие вещи в мировой литературе не оригинальны. Бергсон получил Нобелевскую премию по литературе за свои теоретические работы. Нобелевскую премию по литературе получил Черчилль….

Только хотела сказать! Что же вы все время меня перебиваете, мои мысли.

За свой, как я это называю, автобиографический роман-воспитание «История Второй мировой войны», и Первой тоже, которая безусловно никак не художественное произведение, хотя запоминаются оттуда какие-то вкусные художественные эпизоды: как он с бутылкой бренди спустился в лондонскую подземку, как он переписывается с Рузвельтом, упоминая военную службу обоих, смешные вещи запоминаются. Но тем не менее, это не художественное произведение. И Камю получил свою премию не как художник. Потому что, если уж говорить про Гессе, например, то ведь, простите меня, даже и «Степной волк», не говоря про «Игру в бисер», это в огромной степени трактат, произведение теоретическое, а уж «Игра в бисер» это просто роман-эссе.

И Камю писал романы-эссе, у него любовные линии чаще всего отсутствуют, у него нет действия или действия мало, герои все заданы какой-то одной чертой, это или притчи или философские такие сочинения. Кстати, вот Кафка, если бы дожил, был бы одним из нагляднейших победителей, именно потому, что Кафка это всегда в известной степени притча, а в значительной и трактат, как там «Размышления одной собаки», «Разыскания одной собаки». То, что Камю не совсем писатель, я думаю, он бы охотно признал и сам, потому что и «Бунтующий человек», и «Миф о Сизифе», главные его книги, они выдержаны в жанре философской публицистики. Но ведь в этом жанре выдержано все лучшее в XX веке.

 XX век нанес по художественности довольно сильный удар, потому что оказалось, что художник, самый сильный, ничего не может остановить, а вот мыслитель кое-что может объяснить, кое от каких крайностей он способен спасти. Я сказал бы, что трагедии XX века это в известном смысле трагедии, разрушающие эстетику. Вот гибель, она была очень красива в каком-нибудь XVIII веке или в каком-нибудь XII веке, а в XX это был конвейер смерти, они были некрасивы, они были чудовищны. И эстетика в XX веке играла роль пренебрежимо малую, может быть, кстати, именно поэтому величайший художник своего поколения Джойс, человек эстетически очень сильный, не получил своего «Нобеля», потому что «Улисс» это прежде всего художественный текст, и Набоков прежде всего художник, который ненавидит философов. А мыслители, как Томас Манн, автор романа-эссе «Доктор Фаустус», или как Гессе, или как Камю, или как Сартр, который отказался от «Нобеля», но его получил, мыслители в XX веке важнее. Вот это на примере Камю очень важно показать, потому что, к сожалению, искусство никого не остановило, а философия может, по крайней мере, заставить задуматься. Философия и психология, две главные дисциплины XX века, и потому, скажем, главный писатель второй половины века, как мне кажется, это Франкл, который хорошо писал, да, но не этим нам дорог. И поэтому, может быть, романы Камю, романы на грани беллетристики и философии, и его эссеистические книги, такие как «Бунтующий человек», состоящий из коллекции философских очерков, они большую роль играют в нашей жизни, чем самые эстетические описания. Вот в этом смысле присуждение «Нобеля», скажем, Алексиевич за журналистику, или Дилану за песни, это тоже похвальное расширение границ.

Как мы все ждем Роулинг за сказочные сюжеты и какого-нибудь …

А боюсь-то Роулинг ничего и не получит, потому что Роулинг художник пар экселянс, она действительно создала замечательный мир, но Роулинг совсем не мыслитель, то есть, вернее, она мыслитель христианский, гуманистический, но как замечательно заметил Виктор Голышев, антураж удается ей лучше сюжета, она прекрасно придумывает антураж, но впрочем, заметил он, это большая беда британской литературы в целом, у нее антураж всегда интереснее фабулы. Именно поэтому, кстати, британцы — художники, художницы, они не так часто получают «Нобеля». Фаулз его не получил, художник, не получила его, хотя она и вполне себе философ профессиональный Айрис Мердок, у которой все-таки гораздо больше художества, чем мыслей. А «Нобель», он очень поощряет силу мыслей и силу идей, ну и конечно, географическую новизну.

Если уж мы все-таки говорим про Камю, он погиб в 46 лет, «Нобеля» он получил в 42 или 43.

Да, он погиб в автокатастрофе.

Как вы думаете, то есть он рано, очень рано получил эту масштабную премию, он что-то еще бы написал? Или он уже был состоявшийся писатель, которому больше нечего сказать?

Находился у него при себе экземпляр «Пещерного человека»…

Да, он погиб, у него был неоконченный роман.

Там треть примерно написана, неплохая, кстати, книга. Но тут, понимаете, в чем проблема…

«Первый человек».

Да, «Первый человек». Была же идея, что Камю покончил с собой. Была идея, что его смерть подстроена Советами, потому что он поддержал Пастернака и критично очень относился к Советскому Союзу. Была идея, что ему отомстили «левые», потому что он занял позицию такую, он сказал, что вот алжирская борьба за независимость приводит, кстати, тоже его мысль перевернута, просто к другой форме зависимости. Видите, все крутится вокруг одной и той же мысли, что и эта форма зависимости может оказаться хуже, независимый Алжир впадет в зависимость от СССР, а это будет ужасно. Он погиб совершенно случайно, в одной машине вместе с Галлимаром, сыном своего издателя.

Я думаю, что он писал бы еще много и написал бы много вещей. Мне представляется, он работал бы больше всего в театральной сфере, потому что его очень привлекала драматургия, и «Чума» была сначала пьесой. Он мечтал о синтезе интеллектуального театра и проповеди. Я думаю, это были бы такие, может быть, более брехтовские пьесы, но он явно двигался к театру, к проповедничеству, к какому-то публичному перформансу. Может быть, он активно поучаствовал бы в революции хиппи, в Вудстоке, может, он пришел бы на студенческие баррикады 1968 года. Мы не знаем, куда бы его путь привел, потому что он от «левых» к «правым» метался непредсказуемо. Он был человек самостоятельный, и это было его главное преимущество. Но вот то, что два крупных и очень похожих французских мыслителя, Экзюпери и Камю, погибли в катастрофах, один в самолетной, другой в автомобильной, просто многие принимали это за самоубийство.

Это очень тоже важная метафора, он был художник в пути, художник, погибший в пути. Конечной цели у этого пути не было, конечной точки не было, для него движение доминировало, он очень много всю жизнь перемещался. Я думаю, что он и дальше ни к какой конечной истине бы не пришел, а много еще удивил бы нас эстетическими и главным образом философскими метаморфозами. Одно для меня несомненно, что такие не очень мной любимые мыслители, как Деррида, конечно, не занимали бы центрального положения в парижской философии и общественной мысли, если бы Камю прожил подольше, он многих бы просто отменил. Я понимаю, что Бодрийяр замечательный человек, но Камю интереснее. Мне кажется, доживи он до девяностых, он бы об очень многом нам еще рассказал.

Интересно, о чем? Я пытаюсь пофантазировать, о чем бы он еще сказал?

Я думаю, первое, что он бы не одобрил, это распад СССР. Потому что, во-первых, в этом есть интеллектуальный эпатаж, ему вообще присущий, а во-вторых, он не мог не понимать, что Советский Союз, которого он не любил, был разрушен силами много худшими, чем сам Советский Союз, силами энтропии, хищничества, дикости. И вот я думаю, если бы мы прочли эссе Камю о распаде СССР, это было бы эссе негативное, и это был бы важный голос в тогдашней Европе. Думаю, что он бы очень интересно отозвался на консервативную политику Маргарет Тэтчер, думаю, что ее бы он тоже резко критиковал. Думаю, что он написал бы хороший роман о любви, до этого у него не было таких романов. И потом, понимаете, возможно, он как-то вписался бы, ведь он же умер на грани появления совершенно нового французского искусства, на грани торжества нового романа, такого как романы Бютора, например, или Роб-Грийе, на грани торжества французской «новой волны». Очень интересно, что бы он писал про 1968 год, причем равно вероятно, что он перешел бы и в стан голлистов, которые резко отрицали эти все явления, и в стан этих студентов. Он вполне мог прийти на те баррикады, где Пол Пот и Ленин, нет, Пол Пота еще не было, Мао и Ленин были намалеваны. Думаю, что в любом случае это был бы искренний поступок и нестандартный, и это в любом случае было бы лучше, чем поведение большинства французских мыслителей, очень все-таки ангажированных, ангажированных либо комильфотностью, политкорректностью, либо неполиткорректностью. Он бы нам показал пример независимого мышления, в него бы летели яйца со всех сторон, но его голос был бы значим, потому что, что бы Камю ни говорил, он говорил всегда с точки зрения личной одержимости, а это очень важно.

А вот вы, Дмитрий Львович, уже написали главные произведения своей жизни? Или все-таки они, все лучшее, конечно, впереди?

Главные произведения впереди всегда. Мне казалось когда-то, что моя главная книга, может быть, «ЖД», потом мне казалось, что моя главная книга — «Квартал». Теперь мне кажется, что моя главная книга — «Океан», которую я пишу сейчас. Так кажется всегда. Но дело в том, чтобы оставаться в пути, понимаете, и при этом, конечно, посматривать по сторонам, это тоже очень важно.

Спасибо большое.

Спасибо вам. Увидимся через неделю.

Это была программа «Нобель». Дмитрий Львович Быков, я Александра Яковлева, и мы благодарим пространство Only People за эту локацию. Всего доброго, увидимся на Дожде.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.