«Награждать его не за что». Дмитрий Быков о том, почему Петер Хандке не заслужил Нобеля-2019 по литературе

Здравствуйте, дорогие зрители. С вами снова программа «Нобель» на Дожде, ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков и его бессменно помогающая я, Александра Яковлева. Сегодня у нас выпуск необычный, мы решили обсудить последнего нобелевского лауреата 2019 года. Это Петер Хандке, австрийский писатель.

И в преддверие вручения Нобелевской премии по литературе мы задали в нашем Instagram вопрос нашим зрителям, кому бы они сами вручили Нобелевскую премию и почему. Я вам зачитаю некоторые ваши предложения, и Дмитрий Львович некоторые из них, если ему захочется, прокомментирует.

Итак, наши зрители сказали, что они бы вручили, например, Гюго. Не было ограничения, живой писатель или же умер, поэтому вручали и тем и тем. Ахматовой, Пушкину, Анне Сергеевне Ахматовой за ее чуткость и умение одной фразой убить или воскресить человеческую сущность. Дмитрию Быкову, Булгакову, Улицкой, Фазилю Искандеру, Вере Полозковой, Сорокину, Пелевину. Так, кому еще? Дмитрию Быкову опять-таки, Глуховскому. Василий Ян, за уникальную актуальную интерпретацию исторических событий. Гузель Яхиной за тонкое художественное чутье и раскрытие образов народностей России. Опять же Быкову, Булгакову, Толстому, Достоевскому, Набокову, Орлуше, Довлатову, Искандеру, Салтыкову-Щедрину. Огромное количество всевозможных вариаций. Кстати, Осипу Мандельштаму, Домбровскому, Джулиану Барнсу, Зыгарю, Эриху Мария Ремарку, Хармсу.

Собственно говоря, предположений было огромное количество, но что самое удивительное, никто нобелевских лауреатов 2018 года, это Ольга Токарчук, и 2019 года так и не угадал. Ну что ж, Дмитрий Львович, а что вы по этому поводу думаете?

Понимаете, Саша, вот я очень хорошо могу понять, какую степень раздражения я вызову сейчас. Мы уже с вами говорили, что если все время оглядываться на общественное мнение, то не только «Нобеля» не получишь, но и вообще, наверное, не почувствуешь себя живым. Я очень не люблю Петера Хандке, я сейчас объясню, почему.

Что касается Ольги Токарчук, здесь мне приятно уже то, что она наша почти землячка, что корни ее украинские, а значит, в бывшем СССР мы принадлежали к одной стране, что Польша это совсем рядом, что Ольга Токарчук звучит совсем по-русски, что она любит сочинять страшные истории. Хотя сборник ее готических таких рассказов «Диковинные истории» кажется мне, грех сказать, бледной тенью европейского триллера настоящего, но это такое слабое подражание Мериме, уж Стивен Кинг как-нибудь поинтереснее. Ее роман «Ведя плугом над костями» кажется мне, грех сказать, довольно скучным, а роман «Бегуны» вообще не кажется романом, но я не буду про Ольгу Токарчук ничего плохого говорить, все-таки она принадлежит почти к моему поколению. Она меня старше на каких-то пять лет, и в общем я испытываю с ней возрастную и территориальную солидарность.

А вот Петер Хандке, он при всем своем несомненном нонконформизме, и человеческой храбрости, и некотором таланте вызывает у меня идиосинкразию, изжогу, это такая вот как бы квинтэссенция того, что я не люблю в европейской литературе. Притом нельзя сказать, что это как бы бездарно, но это литература человека, который никогда не занимался делом, который всю жизнь путешествует сквозь какие-то совершенно одинаковые пейзажи и думает по этому поводу одинаковые мысли, и живет совершенно в безвоздушной пустоте. Вот того мяса прозы, которое я все-таки ожидаю от нее, той страстной эмоции, того напряженного сюжета, я этого ничего у него не вижу.

Я бывал в состоянии, которое описывает Хандке. Это, понимаете, бывал я в нем когда я приезжал в какой-нибудь европейский город, причем, как правило, в Швейцарию, потому что даже в Германии все-таки как-то все интереснее, может быть, все больше дышит памятью о войне и о перенесенных в связи с этим, как теперь модно говорить, травмах памяти, Скандинавия вообще очень напряженно и депрессивно живет. А вот Швейцария, Австрия, из которой Хандке родом, это как-то действительно застывшие такие вне истории, в постистории, как тоже сейчас говорят, застывшие государства. И вот приезжаете вы в такой город, в такую богатую страну, где вы абсолютно чужой, где такие же отчужденные люди ходят по улицам, в страну, где главная проблема на сегодняшний день это, может быть, отношение к беженцам. И еще приезжаете вы в такой серый день, когда ничего не происходит, и ходите по улицам никому не нужный, и ходите еще как назло мимо каких-то совершенно безликих зданий, похожих на склады. Такие улицы бывают. Если идешь вдоль магазина, можно хоть в магазин зайти, а представьте себе, что вы приехали, а у вас еще и денег нет. То есть это пространство тотальной скуки, пространство, как сказали бы европейские критики, тотальной отчужденности. Вот ты туда попадаешь, зачем тебе жить, непонятно.

Многие скажут, что это повод задуматься о себе, но когда герой Хандке погружается в себя, он там ничего не находит, у него там какое-то желе, кислая какая-то пустота. И вот точно также, скажем, в романе «Короткое письмо перед долгим прощанием», он там погружается в себя ненадолго, и говорит: «А я всю жизнь только и делал, что чего-нибудь боялся, то бомбардировки, то соседской собаки». То есть это люди с пустотой и вовне и внутри, а опыт существования в абсолютной пустоте совершенно не интересен.

Вот открываем мы, скажем, у него вообще герой все время ездит куда-то, у него очень много путевых записок, отчетов о путешествиях. Герой из «Страха вратаря перед одиннадцатиметровым» совершает какие-то непрерывные ненужные передвижения. Это все, понимаете, от внутренней пустоты. Мы знаем, что человек много ездит по двум причинам: либо это заработок, если он журналист, тогда это командировки или гастроли, если он поэт, либо это страшная пустота его жизни. Потому что передвижения, они как раз не дают сосредоточиться, это попытка заполнить собственную внутреннюю пустоту. У меня полное ощущение, что у героев Хандке внутри ничего нет.

Отчасти также путешествуют герои Зебальда. Скажем, Зебальд самый модный сегодня автор, и конечно, он бы своего «Нобеля» получил бы давно, но Зебальд все время размышляет, по крайней мере, об истории, о той же исторической травме, именно из сочинений Зебальда вырастают все наши современные автобиографии, семейные истории, «Памяти памяти» и так далее. Но я, например, Зебальда читать совершенно не могу, по-моему, это дикое пустословие, но ничего не поделаешь, многим нравится. А у Хандке даже и размышлений нет. У него есть такая чудовищно занудная книга «Учение горы Сен-Виктуар», которую я честно не смог дочитать, когда человек ходит по каким-то уединенным местам и рассуждает о красках, которые он видит вокруг. Я думаю, это какой-то эксперимент, какая-то пытка одновременно автора и читателя, из которой что-то должно выйти, но ничего не выходит.

Или вот, например, «Короткая записка перед долгим прощанием», официальный перевод «Короткое письмо к долгому прощанию», это писатель, что уже само по себе скучновато в качестве главного героя, тридцать лет, у него любовь такая мучительная с женой его Юдит, которая вообще стала первым в его жизни понимающим человеком, а в результате дожили они до первой взаимной ненависти и отвращения. А он уехал в Америку, а она поехала за ним, потому что она и с ним не может, и без него не может, как бы ее ненависть не утолена. Но это опять-таки названо, а не написано, мы не чувствуем этого. Об этом говорится масса слов, но нет ни малейшего изображения этого. Она пишет ему письма, и в этих письмах она пишет, то не советую меня искать, то поздравляю с последним днем рождения, из чего он решает, что она задумала его убить, и он получает от нее в подарок в посылке адскую машину, которая должна взорваться, но не взрывается. А потом он однажды видит, что она преследует его на берегу залива и целится в него, но не попадает, и они выбрасывают пистолет, и потом они вместе едут к режиссеру Форду, с которым долго разговаривают об Америке.

Какие-то бесцельные перемещения, понимаете, мне вот это чувство само по себе, когда ты чужой в чужой стране, оно мне знакомо, особенно оно знакомо мне по таким вот перемещениям в юности моей, когда я ехал, например, в Штаты в командировку, там денег очень мало, и ты едешь, и вокруг тебя пробегают эти чужие люди, незнакомые пейзажи, ты ни с одним из них внутренне не контактируешь. Это потом уже, когда я стал ездить в Штаты к друзьям или на работу, тогда есть что делать, но ведь, понимаете, страну имеет смысл посещать, когда у тебя есть в ней контакты, контакты с ее культурой и контакты с ее жизнью. А когда ты едешь как турист, ты именно путешествуешь в невесомости, и мимо тебя проходят какие-то перечни предметов, а не предметы.

Вот это ощущение достигнуто, скажем, в фильме Вендерса «Алиса в городах» или в его же фильме «Париж, Техас». Именно поэтому Хандке так много работает с Вендерсом, именно поэтому Вендерс так любит фотографировать вот такие таинственные пустотные объекты: какие-нибудь склады, какие-нибудь офисы, какие-нибудь конторы непонятного назначения где-нибудь в Штатах, с такими пустыми слепыми стеклами. Это, конечно, видение колоссальной безграничной тоски, но это не жизнь, это какое-то существование вне жизни. У Кафки тоже это есть, но у Кафки это наполнено живым ужасом, живым ощущением тоталитаризма во всем. А у Хандке этого нет.

Дальше, что мне особенно в нем не нравится, это такой принципиальный отказ от психологизма, вот у него герои как-то психологии лишены. Вот «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым», самая известная его повесть, кстати, она традиционная такая, очень формально крепко сделанная. Вот вратарь, уволенный из команды, проводит ночь с кассиршей кинотеатра, потом вдруг убивает ее, совершенно непонятно почему, и некоторое время скитается, скрывается от преследования. Ощущение некоторой подвешенности и страха, оно там передано, хотя гораздо лучше оно передано, это чувство загнанности, у Набокова в «Отчаянии», когда героя тоже преследуют за преступления, в общем не особо мотивированные. Но самое главное, мы не понимаем, почему он все это делает, это создает такую энигму, некоторую загадку, но это по большому-то счету неинтересно, а что мне за дело-то до этого вратаря, он же ничего не делает, чтобы я с ним как-то себя соотнес. Ни автор, ни герой никак не стараются привлечь мое внимание, и взгляд мой так же скользит по этим строчкам, как по каким-то чисто внешним пейзажам.

Вот, понимаете, я в принципе вот так, по складу душевному, я должен бы вообще любить людей, которые идут поперек общественного мнения, я сам всю жизнь против воли почему-то оказываюсь в такой ситуации, что я совпадаю с немногими, а любые большинства агрессивные меня очень раздражают. Но вот ситуация, когда поперек всеобщего мнения Хандке отстаивает Милошевича, при том, что Милошевич это далеко не радужный персонаж, это персонаж вообще во многом виноватый, чего там говорить, и много крови проливший, мне кажется, что в данном случае Хандке несколько злоупотребляет преимуществами нонконформизма. А еще он говорит, что окружающий мир приговорил Милошевича, поэтому окружающий мир, с моей точки зрения, не существует. У всякого есть право на свои воззрения, я тут не очень точно пересказываю, все близко к тексту, но у всякого есть право на свои воззрения, но мне кажется, что здесь есть какая-то искусственность, какая-то фальшь. То, что он выступил на похоронах Милошевича с речью, понимаете, если бы он действительно разделял какие-то сербские интересы, но ведь он на самой сербской войне не был. Он описал путешествие свое по Дунаю, он описал свое путешествие по Восточной Европе, но если бы он был там как военный корреспондент, как Лимонов, я бы это мог понять, а он войну-то видел издали, и у меня есть серьезные сомнения в его моральном праве Милошевича оправдывать.

Другое дело, что вот сейчас Хандке является жертвой абсолютно тоже тоталитарной пропаганды и травли, и местечко, где он живет, выделило ему личную охрану. Травить писателей нехорошо, как с Салманом Рушди, но даже то, что Салмана Рушди травили, не сделает из меня фаната его творчества, его проза плохая, она просто плохая, вымороченная, безумная, стилистически избыточная, а временами просто бездарная. Но если я вижу плохого писателя, хотя не лишенного некоторого своеобразия, почему я должен в угоду общественному мнению о нем говорить что-то хорошее? Так и здесь, вот то, что Хандке травят, это очень плохо, но это не делает из него хорошего писателя, как ни ужасно, потому что он писатель, лишенный изобразительной силы, писатель страшно скучный, страшно монотонный.

Говорят, его стиль нельзя оценить в переводе. В хорошем переводе стиль всегда можно оценить, а Хандке переводили не последние переводчики в России. И сколько бы, вот сейчас говорят, что Хандке надо рассматривать прежде всего через призму языка, у него необычайно изобретательный удивительный язык. Да ничего там нет особенного, в его записках о путешествиях. У Елинек есть язык, есть некоторый феномен, есть некоторое толстовское отстранение, даже у Токарчук временами есть язык, хотя ее герои тоже очень много путешествуют в «Бегунах», и путешествуют ужасно скучно. Это все следствие внутренней пустоты, попытка ее заполнить пространством, это вся эссеистика ни о чем, записки на манжетах, там попила кофе, сижу, смотрю, напротив едет мальчик, который описался. Господи, кому это интересно!

Точно такое же у меня ощущение от Хандке и ощущение какое-то, знаете, вот какой-то европейской дикой пресыщенности, даже его футболист никогда не играет в футбол. Помните, как Бунин говорил: «Когда же ваш декоратор начнет писать декорации?», говорил он Катаеву. Герои Хандке не работают никогда, вообще ни секунды, то есть у них профессии нет, его писатель не пишет, его художник не рисует, его фотограф только тупо фотографирует, но творческого подхода я там не вижу. Это человек, который вообще ни секунды не озабочен профессиональной проблематикой, а если нет профессии, я боюсь, то как-то нет и основы жизни, я не очень понимаю, зачем они все живут. Другое дело, что в России сегодняшней масса таких пустотных персонажей, живущих такой пустотной жизнью, поэтому Хандке многим нравится. Ну, ради бога, велкам, и в Европе, наверное, полно таких людей, в сытой, зажравшейся Европе, а уж тем более у нас, очень много людей поддерживают Милошевича, ненавидит НАТО за бомбардировки Сербии, я в общем этих людей могу понять. Как ни странно, общества этих непрофессионалов и серболюбов, они очень пересекаются, во многом они совпадают. Ну и бог вам навстречу, как говорили у нас в армии, но к сожалению, я не могу разделить этих чувств и отворачиваюсь от этого с какой-то даже брезгливостью.

Что получается, Хандке, простите что передергиваю, для тех, кто сыт и зажрался?

Да, он писатель для зажравшихся, писатель для тех, кому незачем и некуда жить, писатель для людей, у которых очень много свободного времени и совершенно нечем его занять. Может быть, он конституирует как-то, может быть, он прокламирует такое новое состояние Европы, но это и есть то состояние, которое заставляет говорить о вырождении. Понимаете, для меня нонконформизм должен быть оплачен жизнью, оплачен какими-то, не скажу, жизнью, отданной обязательно, но жизнью как жизненной практикой. Вот как в случае Лимонова, если вы хотите давать человеку, сочувствующему сербам, дайте Лимонову, это писатель выдающейся изобразительной силы. Хандке, даже когда он описывает секс, он как-то делает это, знаете, как Жюльен Сорель, который только и думает, неужели это все. Да, это все, но это не так мало.

В общем, тут говорят очень много еще о его вкладе в кинематограф. Он написал для Вендерса экранизацию Вильгельма Мейстера на современном материале, фильм «Ложное движение». По-моему, дико скучный фильм, в котором, кроме как смотреть на четырнадцатилетнюю Настасью Кински, больше делать совершенно нечего. Он написал «Небо над Берлином», самый напыщенный и глупый фильм, который я видел у Вендерса. «Париж, Техас» я люблю, там есть настоящее отчаяние, любовь настоящая, даже «Алиса» лучше, а вот «Небо над Берлином» это какая-то такая пошлая сказка. Я понимаю, что пошлость, как правильно пишет Иваницкая, это манипулятивный термин, термин манипулирования, если вы хотите о ком-то сказать гадость, вы говорите всегда это пошлость. Пошлость это то, чего мы не любим, вот и все. Ну, не назовите это пошлостью, назовите это плоскостью, сентиментальностью, она очень примитивная какая-то история, это человек, совершенно лишенный какой-то внутренней сложности. И понимаете, если уж давать современному европейцу, то давать Краснохаркаи, например, который написал «Сатанинское танго», из которого Бела Тарр сделал культовую картину. Роман, кстати, в отличие от фильма, действительно выдающийся, очень интересный. Если уж давать европейцу современному, то Петрушевская тоже европеец, и у нее страшные истории пострашнее, они просто лучше написаны, чем у Ольги Токарчук, ну что мы будем, правда, всерьез это обсуждать.

Мне после этого присуждения хочется как-то вспомнить слова Александра Мелихова, нашего писателя, о фальшивом золоте, о «Нобеле» как о гаранте фальшивого золота, он там разобрал несколько последних награждений. У меня могут быть очень серьезные мировоззренческие претензии к самому Мелихову, их море, но пишет-то он лучше, чем большинство разбираемых авторов, плотнее, стиль у него живее, да и мысли у него есть. А где мысли у Хандке, с чем там спорить? Это потрясающий пример человека, который всю жизнь позиционирует себя как писатель, но при этом не делает ничего, что входит в традиционную писательскую функцию: он не развивает язык, он не предлагает жесткую фабулу, он не погружается в психологию героя. Это какой-то путешественник с записной книжкой. Я очень сочувствую тем, и даже я совершенно не возражаю, кто его любит, но мне страшно от того, что могут быть такие люди.

Вопрос тогда, что происходит с Нобелевским комитетом, по вашему мнению, если он выбирает нобелиатов-писателей, которые вам совершенно по духу не созвучны?

Нет, ну они со мной, как всегда, не посоветовались. Но понимаете, это же с разных полок книги, Ишигура, например, вот он у нас тут лежит, Ишигура и Хандке, у Ишигура есть страсть настоящая, у него есть потрясающее детальное знание жизни, его роман о дворецком это энциклопедия всего, что должен уметь дворецкий, его роман «Не отпускай меня» потрясающая, страшная, трагическая история любви, даже «Погребенный великан» замечательно придуманная фэнтези. Он все-таки писатель, понимаете, не нужно писательского удостоверения Достоевскому, как мы знаем из Булгакова, у него есть одна страница и видно, что он писатель. У Хандке по одной странице из любой его книги, они, говорят, не похожи друг на друга, не вижу этого, но это знаете, как такое слабое пиво по сравнению с водкой, очень слабое, очень пресное пиво, вот что это такое. И когда это сравниваешь с даже с недавними нобелевскими награждениями, а уж с Гюнтером Грассом это вообще какие-то разные миры, ну вот непонятно.

Дело в том, что Нобелевский комитет руководствуется очень странной логикой. Несколько русских критиков литературных, которые как-то очень умеют понравиться, они блогеры такие по преимуществу, это примерно как ресторанные критики, их такая затея всем угодить и при этом подчеркнуть собственную образованность. Такие люди есть, вот те, которые хотят всем нравиться, они говорят: «О, это награждение по чисто литературным мотивам, никакой политики здесь нет». Но объяснить, почему Хандке — хорошая литература, они совершенно не в состоянии. Правда, они могут сказать, если писатель вас так бесит, это настоящий писатель. Наверное, да, наверное, вот это единственный критерий, по которому его можно признать настоящим писателем. Но я ненавижу не столько его, он мне ничего не сделал, я ненавижу то состояние, которое он описывает, состояние вынужденного безделья, состояние скучного путешествия по скучным местам, и тот, кто так живет, конечно, зря коптит небо, тот оскорбляет божественный замысел о себе.

Получается, так живет вся Европа.

Ну, значительная часть Европы.

По вашим словам.

Знаете, если посмотреть на львиную долю сегодняшнего европейского кинематографа, это так, да. Но и среди этого европейского кинематографа существуют, например, братья Дарденн, которые решают какие-то экзистенциальные проблемы, хотя Бельгия, конечно, далеко не самая проблемная и бурно живущая страна. Возникает чувство какого-то, понимаете, все-таки стыда за людей, которые так тратят время и деньги. И Нобелевский комитет, конечно, мог бы поддержать тысячу писателей, которые заслуживают того. Ну что такое, можно по-разному относиться к Пинчону, ну вот у Пинчона нет «Нобеля», а у Хандке есть, можно по-разному относиться к Франзину, у Франзина нет, а у Хандке есть. Уж если вам нужно давать травивому, ну на худой конец дайте Салману Рушди, все-таки «Последний вздох мавра», там как к нему не относись, но это проза. А здесь ткани нет, нет самого вещества, непонятно, о чем мы говорим, это какая-то сгущенная пустота. Ну, если так, понимаете, написать скучную книгу о скучной жизни еще не значит достигнуть адекватности.

Ой, Дмитрий Львович, да, задачку вы подкинули нам.

Да, я понимаю, что мы как бы против ветра плюем, но видите ли, вот здесь у меня есть четкий критерий. Я вот прекрасно понимаю людей, которые сейчас хвалят Хандке, люди, которые реально хвалят Хандке, они в литературе просто вообще не понимают. Это нормально, они просто не знают, с чем это едят. Можно понять людей, которые хвалят Мураками, можно понять людей, которые любят Ишигуру, можно понять людей, которые балдеют от Герты Мюллер, у Герты Мюллер есть выдающиеся тексты. Но понять человека, который любит Хандке, кардинально невозможно. Прекратите его травлю и прекратите делать из него писателя, давайте успокоимся на этом. Ни травить, ни награждать его совершенно не за что.

А вы говорили, что бывают писатели, которые получают Нобелевскую премию авансом. Может так быть, что он получил авансом, и его лучшие произведения еще…

Нет, все-таки ему уже хорошо за семьдесят…

Я знаю, что ему уже очень много лет, он 1942 года рождения.

Да, ему хорошо за семьдесят, но дело не в этом. Я не исключаю, знаете, для бога никто не потерян, возьмет и напишет шедевр, может, как раз Нобелевская премия его подтолкнет. Но он же сам много раз говорил, что Нобелевская премия это как прижизненная могила, прижизненная канонизация, зачем это писателю. И тоже вот интересно, всю жизнь он ругал «Нобеля», а все-таки силы отказаться он в себе не нашел. Ты уж откажись тогда, хоть что-то сделай. Нет, брюзжит и берет, несерьезно. Может, он скажет потрясающую нобелевскую речь, но боюсь, что и эта нобелевская речь будет каким-то безумным повторением банальностей, что-нибудь о пространстве, о пересечении пространства, о том, что жизнь человека, она как перечница. А почему как перечница? Или как шапка пены над пивом. Или как река.

Ну подождите, он еще ничего не сказал, а вы уже за него взялись.

Не сказал. Вот что-то я не верю, что он скажет. Понимаете, есть такой тип европейских авторов, которые говорят ради самого процесса говорения. Но это не искусство. И вот понимаете, даже если бы дали Саше Соколову, наверное, самому нелюбимому мной писателю…

Кстати, наши зрители его тоже писали.

Да-да, я бы не так взбеленился. Саша Соколов, у него есть несколько текстов, которые приковывают внимание, там как не относись. Для меня, конечно, совершенное оскорбление сам разговор о гениальности, допустим, «Между собакой и волком» или «Палисандрии», но в «Школе для дураков» есть пара трогательных рассказов, во второй главе, ну милая книга, да и в общем последние его стихотворения в прозе, они ничего. А вот здесь я просто вообще не понимаю, Петер Хандке это из тех писателей, отсутствие или присутствие которых в мире решительно ничего не меняет. Наверное, есть люди, которые его любят, ну, я всегда готов признать, что я чего-то недопонимаю.

Дима, дадут вам Нобелевскую премию, возьмете?

Да, возьму охотно. Но главное, что, во-первых, не дадут, а во-вторых, очень много будет людей, которые возмутятся этим решением. В основном, как всегда, в России. В России нет большего счастья, чем когда у соседа корова сдохла, поэтому это не русофобия, это черта национального характера, ничего особенного, я даже скорее склонен уважать эту черту. Всегда приятно, когда тебе что-то дают и тебя при этом ругают, это значит, у тебя все хорошо. Так что я бы был, пожалуй, только рад, если бы мне «Нобеля» дали. Но по большому счету вот здесь вы правы, присуждение ее таким писателям как Хандке и Токарчук как-то очень разохочивает, как-то не хочется больше.

Вот поэтому и спросила.

Да, как-то вот быть в одном ряду с ними не хочется. С Сюлли Прюдом еще тудем-сюдем, но лучше, при всей моей антипатии к нынешнему Лимонову, антипатии тоже скорее даже брюзгливой, мне приятнее быть в одном ряду с Лимоновым, чем с Хандке. Если уж обязательно надо быть в ряду с людьми, которые любят Милошевича, то лучше хотя бы с теми, кто при этом умеет писать.

Спасибо.

А мы услышимся чтобы поговорить о ком-нибудь несравненно более приятном.

Замечательное предложение. Так и сделаем. Спасибо большое, что были с нами. Это было пространство Only people и программа «Нобель» на Дожде.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.