«Независимым СМИ осталось существовать недолго»: журналист Роман Анин о преследовании за текст про экс-жену Сечина и угрозах от власти на «эзоповом языке»

А теперь я хочу представить своего сегодняшнего гостя. Это журналист Роман Анин, главный редактор «Важных историй». Добрый день!

Здравствуйте!

Спасибо огромное, что пришли.

Вам спасибо.

Я на самом деле прочитала все, что написали «Важные истории» про ваш случай, про обыск, про дело, про нападки, очевидно, власти, которые мы обсудим во время этого интервью. Вы очень подробно описали эту историю, но я понимаю, что не все зрители Дождя могли прочитать сайт, и поэтому некоторые детали мне хотелось бы восстановить устно.

Дело, из-за которого проводились обыски, речь идет о распространении сведений о частной жизни Ольги Сечиной, это супруга, бывшая, очевидно, жена Игоря Ивановича Сечина, большого государственного функционера, очень влиятельного человека в путинской России. И «Важные истории» сделали очень остроумную и показательную… Остроумную, не знаю, можно ли использовать это слово. Но очень показательную подборку случаев, как в региональных судах применялась эта статья. Если я правильно помню, там был, например, случай с камерой в туалете, которую установил директор одной из местных школ, а потом прокручивал эту пленку и смотрел, что происходило с сотрудниками и школьниками. И у вас такая же статья.

Вы подробно рассказали о том, что с вами случилось, но давайте восстановим детали для наших зрителей. Вы в пятницу 9 апреля проснулись, значит, дальше собирались поплавать. Расскажите, что было потом.

Вечером я шел поплавать в бассейн.

Вечером.

Да. Отошел метров пятьдесят от подъезда, когда сзади меня начал нагонять какой-то молодой человек в медицинской маске, в бейсболке, в джинсах. И он так что-то кричал, я его не слышал, у меня еще была такая шальная мысль, что какой-то хулиган бежит, я уже приготовился давать какой-то отпор. И слава богу, что не ударил, а то бы последствия были бы еще хуже.

Он подбежал ко мне, представился сотрудником ФСБ, показал удостоверение и сказал, что у меня будет обыск. Я попросил показать постановление об обыске, и меня он отвел к подъезду, где стоял следователь и еще двое сотрудников правоохранительных органов, один из них был сотрудником ФСБ, в балаклаве, в бейсболке, в таких специальных перчатках с набалдашниками, чтобы ломать лица, и технический специалист МВД, роль которого была в том, чтобы выявлять, какая у меня есть техника, и ее, соответственно, изымать, а также двое понятых.

Я попросил показать постановление, мне его показали, и вот эти две минуты, когда я читал постановление, были, наверно, самыми волнительными во время обыска, потому что в последнее время в России много сумасшедших дел, ты ожидаешь увидеть что угодно в этом постановлении. Я знал, что там будет причина, по которой ко мне пришли, но, когда я увидел там фамилию Сечиной, я, конечно, сильно удивился, потому что я уже забыл про эту статью, про яхту, о которой я писал пять лет назад. Но тем не менее это была причина.

Я позвонил адвокату, и вот пока адвокат ехал, мы зашли ко мне в квартиру и где-то полчаса проходил обыск, пока не было адвоката, потом приехал адвокат, и дальше уже… Я могу долго еще рассказывать, просто это длилось семь часов.

Это все на самом деле очень любопытно, да-да-да. Семь часов у вас, как я понимаю, как и у всех, там немножко выпотрошили квартиру, забрали все технические средства даже у вашей девушки. Расскажите про это подробнее, не все знают, как устроены обыски в России.

На самом деле у меня, если сравнивать с обысками, которые были в DOXA и у этих ребят, все было корректно.

Орехи не выкидывали на пол.

Нет, все было показательно в соответствии с законом, если закрыть глаза на саму суть этого мероприятия, саму суть дела, да. Разулись, надели перчатки, надели маски, все, естественно, просматривали, все комнаты и каждую вещь, в белье рылись, но при этом не раскидывали, не громили, меня мордой в пол не клали, как это обычно у нас любят делать правоохранительные органы на обыске. То есть у меня претензий по самой форме нет, у меня есть претензия по сути.

Да, изъяли вообще все, их интересовали вообще все документы и какие-то носители информации, бумажные и электронные, к которым прикасалась моя рука. Суть дела в том, что все, что у меня изъяли, не относится никак к статье пятилетней давности. Ноутбук я купил после статьи, телефон я купил после статьи, блокноты начал вести после статьи.

Вы сообщили об этом людям, которые… Вот этой бригаде, что вы зря стараетесь, да?

Я, естественно, об этом сообщал следователю, да, и ответ был все время один и тот же, что мы посмотрим, если не относится, то мы вернем, разберемся и вернем. И да, изъяли еще и технику, которая принадлежала моей девушке, и опять же на мои возражения ответ был тот же: посмотрим и вернем.

Это частная практика, насколько я помню, что изымают технику всех членов семьи, как будто считается, что человек может что-то ценное перекинуть на чужой диск, да?

Ну да, они изъяли вообще все, даже хотели изымать фотографию с моими однокурсниками из Стэнфорда, они долго так ее думали, изымать или не изымать, потом решили: ладно, можно сфотографировать, и не изъяли.

Они поняли, что это Стэнфорд?

Да, они увидели, что там люди, в общем, люди с темным цветом кожи или люди из Латинской Америки. Не очень похожи на уроженцев, допустим, Рязанской области. И их это сразу заинтересовало, кто же эти люди, и они подумали, что это тоже может быть важной уликой.

Еще бы!

В том деле государственной важности, которое они ведут.

Вообще это, конечно, смешно, потому что следователь, который у меня работал, относится к Управлению по расследованию преступлений против личности и общественной безопасности Главного следственного управления СК России.

Вы говорили, что это белая кость.

Да, это такое главное подразделение следственное в России, которое может быть, оно занимается самыми громкими делами. А если добавить к этому, что дело сопровождает ФСБ, я, когда увидел это в постановлении об обыске, подумал: «Господи, в чем они меня обвиняют? Ведь если пришла такая элита правоохранительной системы России»… Когда я увидел, что ко мне пришли из-за публикации фотографий из инстаграма девушки, то я сильно этому удивился.

Когда вы делали текст об Ольге Сечиной, вы понимали, что это будет какая-то важная история? Или это просто казалось вам такой, знаете, полугламурный жанр, рассказать о знаменитости, будет трафик, все прочтут?

Нет, у меня таких соображений по поводу трафика и прочтут ни тогда не было, ни вообще, честно говоря, не возникает, что плохо, если ты журналист.

Нет, я сейчас иронизирую, да.

Но вот я немножко из другого теста. Конечно, это общественно важная история. Она вызвала большой резонанс, ее прочитало примерно один миллион человек. И я могу вам сказать, что в практике расследователей мы, как правило, не рассказываем о тех трудностях, которые сопровождают публикацию статьи, потому что воспринимаем эти трудности как часть нашей профессии. Раз уж Игорь Сечин, у него случилось такое обострение и у его компании «Роснефть», что они пошли в суд вообще со всеми журналистами, то я вам должен сказать, что это была одна из самых трудных для выпуска статей в моей практике.

Почему?

Потому что компания «Роснефть» тогда предприняла небывалые усилия для того, чтобы не допустить выпуска этой статьи. Давление на редакцию было просто колоссальным.

После того как вы запросили комментарий.

Да, безусловно. Мы, как честные журналисты, отправили запрос заранее. Мне много раз звонил Михаил Леонтьев и, значит, просил эту статью не публиковать. Он выходил на многих людей, которые пытались на газету надавить. Были и другие, более неприятные подробности, о которых, я думаю, с удовольствием расскажет главный редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов, просто я не носитель этой тайны, не имею права ее разглашать.

То есть давили на газету в целом.

Ну да, давили на газету в целом, делая все. При этом в разговорах частных никто не отрицал, что эта яхта, в общем, связана с тем, про кого я писал. Но, естественно, в публичных комментариях они это отрицали и оказывали колоссальное давление на газету.

Когда статья вышла, меня предупредили о том, что в отношении меня готовится провокация, целью которой будет возбуждение уголовного дела. И человек, который меня предупредил, порекомендовал мне как можно скорее уехать из страны.

Что вы и сделали.

Что я и сделал, да, и вернулся я только тогда, когда случился скандал с Улюкаевым, потому что его обвиняли в получении взятки от Игоря Сечина, в общем, мои собеседники предположили, что теперь голова тех, кто хотел мне отомстить, занята более серьезными проблемами, в общем, им не до меня. Я вернулся, пять лет я жил и забыл про эту историю, а оказывается, зря.

Я хочу еще об одной детали, собственно, обвинений в ваш адрес. Речь идет о том, что вы будто бы взяли данные из закрытого, так называемого закрытого инстаграма жены Игоря Ивановича. Что такое закрытый инстаграм, все понимают, да, это инстаграм, закрытый не для подписчиков, но у любого блогера, который вывешивает такие фотографии, совершенно неограниченная бывает армия подписчиков. У Ольги Сечиной она тоже была такой, да, то есть у нее было какое-то внушительное количество людей, у которых был этот доступ, фотографии они могли, значит, сделать съемку, отдать вам, видимо, так и поступили.

Да, так и было. У нее на данный момент, по-моему, около… Чуть больше восьми тысяч подписчиков. Сколько было пять лет назад, я не помню, но предположу, что тоже около нескольких тысяч. И, конечно, если она публикует фотографии в своем инстаграме добровольно на такую большую аудиторию, она, во-первых, не может сказать этой аудитории, запретить делиться этими фотографиями, да, она не может с каждого взять юридическое обязательство не делиться этими фотографиями, и поэтому глупо удивляться, что если ты добровольно публикуешь свои фотографии на тысячи людей, то эти фотографии потом кто-то может кому-то показать.

Кто мне показал эти фотографии, я уже не помню. Таков мой официальный ответ для следствия, и здесь я тоже официально заявляю, что я не помню, кто мне их показал. Но тем не менее я настаиваю на том, что я в ее инстаграм не проникал, у меня не было и нет инстаграма. Но глупо обижаться на то, что…

У вас лично нет инстаграма?

У меня нет вообще социальных сетей.

А почему? Простите, я должна сделать это отступление.

Да, в XXI веке это действительно уже стало таким важным вопросом. Начиналось это из-за соображений безопасности, чтобы избежать социального инжиниринга. Это такой метод, когда выясняют все подробности про человека, а дальше, используя эти подробности личной жизни, планируют какие-то векторы атак, информационных в том числе.

А дальше, вы знаете, когда я уже забыл про социальный инжиниринг, я сейчас… Меня нет в соцсетях просто потому, что мне кажется, что это зло.

Поздно?

Нет, мне кажется, что это зло, что… Я сравниваю социальные сети, это не только средство коммуникации, это еще и пространство коммуникации. И их можно сравнить со средневековой площадью, да, в Средневековье у людей не было фейсбука, но была площадь, которая их объединяла, и они на этой площади собирались раз в неделю, чтобы посмотреть казни или посмотреть ярмарку. Вот представьте, чтобы средневековые люди были на площади каждый день. Они бы от этого многоголосья сошли с ума.

Для меня современные социальные сети ― это многоголосье, это средневековая площадь, на которой мы проводим 24 часа в сутки, а я не хочу на ней проводить 24 часа в сутки, я хочу проводить на ней то время, которое я сам считаю необходимым. И поэтому я в социальные сети захожу, могу зайти под разными аккаунтами, но тем не менее меня как Романа Анина там нет для того, чтобы меня просто не долбили, чтобы я не тратил на это время.

Понятно, давайте вернемся к Игорю Сечину.

Да.

Значит, вам кто-то показал аккаунт его жены и фотографии, бла-бла. Ваша бригада, которая вас задерживала, вы уже сказали, это элитные подразделения, это серьезные люди, они занимаются серьезными людьми. Скажите, верно ли я понимаю, что вы считаете, что заказчиком по этому делу и является Игорь Сечин? Или нет?

Я не знаю. Дело в том, что «Важные истории» за то короткое время, что существуют, мы успели уже опубликовать много серьезных расследований таких, про бывшего зятя Владимира Путина Кирилла Шамалова, после которого президент, прочитав это расследование, обвинил нас в том, что мы работаем на западные спецслужбы, абсолютно голословно, абсолютно, на мой взгляд, просто солгав аудитории.

Но я не исключаю того факта, что раз президент сказал, то спецслужбы вдруг кинулись исполнять и искать какие-то…

Зацепки.

Западные уши, да, в свойственной им сегодня паранойе.

Нет-нет, вопрос знаете про что? То есть я имею в виду, что речь идет исключительно о деле… То есть это исключительно месть компании «Роснефть» или лично условного Игоря Сечина, вы писали, по-моему, о том, что выяснилось, что он не забыл эту историю и вот нашел вас спустя годы. Или это доброжелатели, которые хотели сделать приятное президенту, нажать на «Важные истории», долго искали, куда бы нажать, и вот такой, значит, win-win, вот мы прижали журналистов-расследователей, с другой стороны, сделали приятно Сечину. Я имею в виду, что вы думаете про это дело?

Я и говорю, что я не знаю, это может быть как та, так и иная ситуация. У меня нет человека в Кремле, который мне скажет: «Тебя за это преследуют», а если бы даже такой человек и был, то я бы ему вряд ли поверил, потому что знает об этом только несколько человек в стране. Наверно, Игорь Иванович Сечин знает, потому что я думаю, что его предупредили о том, что его имя снова начнут полоскать во всем мире и просто так бы дело пятилетней давности не возобновили. А кто интересант, я не знаю.

В своем тексте вы перечисляли тексты, за которые на вас могли наслать порчу, да, условно, власти. И один из последних текстов ― это текст Романа Шлейнова о том, что «Роснефть» купила долю в Pirelli. И мне показалось, что вы считаете, что это важная зацепка расследовательская, что именно этот текст мог как-то повлиять на вашу судьбу.

Хронологически они совпадают, два события, сначала… Я напомню, что в феврале мой коллега Роман Шлейнов опубликовал текст о покупке «Роснефтью» акций Pirelli, в начале марта «Роснефть» подала на «Важные истории» в суд и спустя три недели было возобновлено уголовное дело вот это, пятилетней давности, в рамках которого ко мне пришли с обыском. То есть хронологически эти события совпадают и заставляют предположить, что одно вытекает из другого.

Вот уж действительно эффективный истец Игорь Сечин, действительно много исков в отношении журналистов. Вы писали про Шамалова, писали про высшие чины ФСБ, однако же этот текст заставляет вас думать, что чисто хронологически это могло на вас повлиять.

Меня чисто по-человечески интересует, я не зря задала вам вопрос про социальные сети, почувствовала, что речь идет исходно о безопасности. Как еще ваша расследовательская деятельность отражается на вашем быте? То есть вы чувствуете, например, за собой вообще какие-то проблемы бытовые, вы чувствуете, например, наружку, вы знаете вообще какие-то свидетельства того, что вы в орбите внимания?

Я бы сказал, что нет, но моя девушка говорит, что да, поэтому я доверюсь ей. Я заморочен по поводу цифровой безопасности, стараюсь шифровать все свои источники коммуникаций. Я ничего не обсуждаю по телефону, предполагая, что его могут прослушивать. Я стараюсь не вести такой разгульный образ жизни, потому что…

Вам не простят, да.

Да, в разгуле можно, ты себя не контролируешь, и этой слабостью могут воспользоваться. Ну да, это сильно влияет на быт по сравнению с большинством других людей в России.

А были ли у вас какие-то явные проблемы до этого с вашей безопасностью? Я говорю о звонках, об угрозах. Я спросила про наружку и получила ответ. Какие-то предупреждения.

Да, были.

В последнее время особенно.

В последнее время, после запуска «Важных историй», было несколько расследований, в том числе про Кирилла Шамалова, когда предупреждали, что публикация этого расследования может повлечь за собой не очень благоприятные последствия для меня и для ребят.

А как звучат эти предупреждения? Если вы можете об этом говорить.

Вы знаете, никогда не бывает впрямую, как мы могли бы предположить, что тебе позвонит условный Песков и скажет: «Не делайте этого, вам будет плохо», да.

Нет, мы же не можем этого предположить, как раз так быть не может. А как?

Так быть не может, да, это всегда происходит через каких-то знакомых, которые говорят, что мне позвонил сам знаешь кто, ты сам знаешь, по какой теме, ты сам понимаешь, что это может негативно сказаться на будущем, как твоем, так и медиа. Это всегда такой эзопов язык, который завуалирован в это огромное количество «ты же сам знаешь, ты же сам понимаешь». И ты действительно сам знаешь и действительно сам понимаешь, но…

А как звучит само предупреждение? То есть что может быть?

Что может быть? Да что угодно. Может быть уголовное дело, может быть… Прежде всего в России всегда пугают последствиями уголовного дела, если речь идет про высокопоставленных чиновников. Понятно, что есть категория чиновников, которые пугают не уголовным делом, а другим, я имею в виду прежде всего власти Чечни и других регионов Северного Кавказа, там не делами пугают, там пугают конкретным уничтожением, как в примере с Еленой Милашиной, наверно, самой смелой и самой лучшей журналисткой страны.

У вас бывают моменты, когда вы оцениваете риски угроз и вообще происходящего с вами и понимаете, что дальше вы не должны заниматься журналистикой, вы останавливаетесь, потому что есть близкие люди? Не знаю, что вас может вообще остановить? Или нет такой вещи?

Я хотел бы сказать, что такой вещи нет, потому что пока на практике меня не останавливало ничто. Но я не уверен, что в будущем не может что-то возникнуть, что меня остановит. Я себе всегда задаю вопрос: если я этого не сделаю, я себя буду уважать? Если я себе отвечаю на вопрос, что я себя уважать не буду, то тогда я это делаю в любом случае, каковы бы ни были последствия, но я смотрю в далекую перспективу, а я хочу жить в согласии с собой, я хочу подходить к зеркалу и видеть там лицо, которое я уважаю. А если я буду это лицо не уважать из-за трусости или еще из-за чего-то, мне будет жить с самим собой плохо.

То есть это очень на самом деле рациональный выбор. Кажется, это же глупо ― публиковать что-то, что тебе грозит. На самом деле это очень рационально.

Иначе вы не сможете с собой договориться.

Абсолютно.

Скажите, как ваша редакция относится к опасностям?

Я работаю, на мой взгляд, с лучшими журналистами страны, они…

Знали, куда идут.

Да. Они знали, куда идут, я всегда честно предупреждаю людей, которые приходят в «Важные истории», с чем они могут столкнуться, и, как показали недавние события, предупреждаю не просто так. Они замечательно справляются с этим стрессовым периодом, они очень меня поддерживают, они взяли такое самостоятельное лидерство над редакцией, я сейчас не принимаю вообще никаких редакционных решений, потому что занят только своим делом, а редакция тем не менее работает, тексты выходят, они большие молодцы и проявили себя очень круто в этот период.

А в каком смысле вы занимаетесь своим делом? Вы готовитесь к тому, чтобы отбить атаку?

Я провожу время, да, во-первых, я пытаюсь восстановить свои аккаунты, во-вторых, я общаюсь с адвокатами и пытаюсь понять, что происходит, потому что для меня нет никаких сомнений, что мой нынешний статус свидетеля временный и что по вопросам следователей и по тому, как проходил обыск, они, очевидно, примеривают на меня роль подозреваемого с тем, чтобы дальше сделать обвиняемым.

Скажите, у меня было ощущение какое-то довольно долгое время, что журналистов как будто не трогают. То есть я подозревала, что и у журналистов-расследователей «Новой газеты», и в вашем случае должны быть какие-то такие непрямые звоночки, да, что могут быть проблемы, но это такая, знаете, ровно размазанная опасность, да, которая уже много лет у журналистов-расследователей есть.

А вот так вот, чтобы прямо трогали после текста, чтобы начался обыск, дело, какая-то прямая угроза, прямая реакция власти ― как будто не было такого. Мы как-то все удивлялись, что у нас везде цветет расследовательская журналистика, да, что просто и «Проект», и вы, кого только нет, и «Новая газета» просто совершает подвиг за подвигом. Никого не трогают, только все множится и люди там делают коллаборации.

А сейчас все изменилось. Как вы сами ощущаете, почему, и ощущаете ли вы, что ситуация изменилась, или это просто видимость, что дело, и поэтому все так красочно выглядит?

Во-первых, я не считаю, что не трогали. Если вы посмотрите на практику «Новой газеты», с 2000 года там, к сожалению, было убито шесть человек. Это очень много, такого нет ни в одной газете мира.

Я говорила исключительно о новых проектах определенного толка, да, в последнее время у нас появилось какое-то количество, то есть говорят о загибающейся журналистике в России, но при этом появляются независимые проекты, которые делают очень серьезные штуки. Их как будто даже как-то не блокируют. Понятно, были хакерские атаки, делали разные вещи, но вот мы же понимаем, что такое жесткость, она может быть большей, вы сами на себе теперь это ощущаете.

Да. Но не трогали, очень короткое время прошло с момента появления этих проектов. Издание «Проект» существует чуть больше двух лет, мы существуем ― еще даже года нам нет.

Можно и за это время.

Можно и за это время, но за это время, чтобы тебя все-таки трогали, нужно себя проявить каким-то образом, да, должна быть какая-то критическая масса, и она накопилась сейчас. Плюс эти издания стали появляться ведь не просто так, они стали появляться из-за того, что власти усилили давление на большие медиа. Если вы посмотрите на людей, которые создавали вот эти новые проекты, это все люди из больших медиа. Роман Баданин из Forbes, из РБК, Елизавета Осетинская тоже, которая создала The Bell. И это понятно, журналисты хотят быть независимыми, журналисты хотят быть честными. Если вы давите, заставляете их себя цензурировать, то люди будут уходить и создавать что-то свободное.

Почему это происходит сейчас, такое давление? У меня есть такое предположение, что власти могут закрывать глаза на эти маленькие медиа до тех пор, пока у них все хорошо: растет экономика, люди зарабатывают, в общем, плевать, есть там какие-то маленькие СМИ, которые что-то пишут, да, критическое. Но когда у властей все плохо в стране, когда люди беднеют, когда на пороге война, когда пенсии по 13 тысяч рублей, люди задаются вопросами, почему так происходит. На федеральных каналах ответа они не найдут, и из-за этого они ищут ответы на вопросы на страницах этих маленьких медиа, популярность которых на самом деле очень сильно растет. Если вы посмотрите на то, как читают тексты, допустим, «Проекта» или даже наши некоторые истории, я не мог бы предположить, что нас будут читать миллионы или смотреть на YouTube миллионы человек, тем не менее это происходит.

Есть такой печальный прогноз или какое-то такое ощущение, что к сентябрю, к выборам ситуация должна сильно обостриться и не все выживут. Просто я представляю себя работающей, не знаю, в какой-нибудь силовой структуре и сидящей на летучке, что делать с этими обозревшими журналистами. Вот уже мы слышим, что приходят так аккуратно к YouTube, к большим блогерам, которые влияют, очень укрепилась, как-то чувствует себя уверенно, активизировалась Лига безопасного интернета со своей стороны со своими наркотическими и прочими претензиями. И вообще все началось. Как вам вот эта дата ― сентябрь?

Знаете, смешно, в день, когда у меня случился обыск, буквально за час до этого у меня была лекция в составе Русской школы экономики, и я сказал, что независимым медиа в России осталось чуть меньше года, а дальше нас всех прикроют, как бы нам ни хотелось это осознавать.

Да, я с вами согласен, что независимые СМИ ― это проблема для власти, с независимыми СМИ власть, на мой взгляд, постарается покончить, не знаю, к сентябрю, может быть, чуть позже.

Я условно сентябрь, потому что это просто политическая отметка.

Да, нам действительно осталось существовать недолго, потому что для того, чтобы нас не трогали власти, должна быть большая общественная поддержка. К сожалению, за двадцать лет власти настолько все укатали в асфальт, что люди потеряли понимание, почему им нужна независимая журналистика, и за нами нет такой огромной поддержки, которая могла бы остановить власть. Я называю вещи своими именами, если закроют завтра «Важные истории», миллионы не выйдут на улицы, даже если закроют «Новую газету» и телеканал Дождь, миллионы не выйдут на улицы, и власти это развязывает руки.

У вас есть план Б, или ощущение, или понимание того, чем вы будете заниматься, если все прикроют?

У меня есть права, значит, я всегда смогу работать таксистом, а еще за год обучения в Стэнфорде я выучил программирование. Я не скажу, что я… Не думаю, что я пройду собеседование в Google, но тем не менее у меня есть какой-то набор скиллов, который позволит мне, надеюсь, с помощью этого навыка зарабатывать на жизнь.

Я на всякий случай не буду спрашивать вас о творческих планах, чтобы не привлекать лишнее внимание, но если хотите, то расскажите.

Вы знаете, я расскажу и удивлю тех… Моих оппонентов, назовем их так. У меня вообще в творческих планах делать чуть меньше, лично у меня, я не говорю про медиа, мы будем делать много расследовательских проектов, которые точно понравятся читателям. А вот лично я хотел бы в будущем заниматься чуть меньше расследованиями, а чуть больше пробовать себя в жанре документальных каких-то видеоисторий, потому что это что-то, что я не делал раньше, мне это очень интересно.

И плюс я хочу развивать свои программистские навыки, я пишу несколько приложений, которые помогают эффективнее не руководить, а, наверно, менеджерить СМИ, вот так можно сказать, и я получаю от этого большое удовольствие, потому что это такой медитативный процесс, а я фанат медитации. В общем, примерно в этом направлении я думаю.

Ну что ж, это был главный редактор «Важных историй» Роман Анин. Я желаю ему большой удачи и максимальной безопасности. Вам и вашим близким.

Спасибо!

У меня есть еще одна важная новость. В этом году Дождю исполняется ― не поверите! ― одиннадцать лет, и мы обязательно отметим это событие. Это произойдет 21 апреля в 19:00 в Adrenaline Stadium. Выступят Noize MC и еще один артист, имя которого я не могу называть, но будет очень здорово. Будут все ваши любимые ведущие и много симпатичных людей. До встречи!