«Приходили инспекторы ФСИН — просила их вынести мусор»: Кира Ярмыш о «коварном» домашнем аресте и жизни Навального в колонии

Я хочу представить свою сегодняшнюю гостью. Это сюрприз. Кира Ярмыш, пресс-секретарь Алексея Навального.

Здравствуйте!

Я невероятно рада вас видеть, потому что то, что вы пришли к нам в студию ногами, ― это радость не только для вас, но и для нас всех.

Спасибо большое! Я тоже невероятно рада к вам прийти своими ногами.

Я на самом деле по этому поводу хочу вам задать сразу несколько вопросов. Во-первых, называетесь ли вы по-прежнему пресс-секретарем Алексея Навального?

Да, я называюсь именно пресс-секретарем Алексея Навального. Да.

В ситуации, в которой выполнять именно пресс-секретарские обязанности в том смысле, в котором я себе представляю эту профессию, довольно сложно, то есть просто невозможно передавать его слова людям, прессе и наоборот. Как вы видите эту свою функцию в новых условиях? Даже не говоря о вашем статусе, да.

Теперь мне, в общем-то, снова доступна эта опция ― передавать его слова журналистам, и людям, и вообще всем. Она не была мне доступна последние семь месяцев, потому что я не могла пользоваться интернетом, и это, конечно, было серьезной проверкой моего терпения и спокойствия. Но это закончилось, позади, и теперь в любом случае мое наказание, которое мне назначили, не предполагает запрета на пользование интернетом, поэтому теперь я наконец-то снова смогу всем отвечать, со всеми разговаривать и говорить, что-то делать, нормально работать.

Давайте вообще обсудим разницу в вашем прежнем, вот этом семимесячном статусе и в новом полуторагодичном, потому что не все зрители разбираются в юридических тонкостях. Итак, значит, семь месяцев вы сидели под домашним арестом, вам нельзя было пользоваться интернетом.

Телефоном, выходить из дома, в какой-то момент мне разрешили прогулки, но слово «прогулки» ― это слишком громкое слово, потому что у меня было ограничение в виде 500 метров от дома и в определенный промежуток времени, с десяти до одиннадцати утра. Поэтому 500 метров ― это до ближайшего магазина. Вот для этого мне, собственно, и дали эти прогулки, я живу одна, и поэтому без магазина было сложновато первые два месяца. Я буквально не могла вынести мусор, ко мне приходили инспекторы ФСИН, и я просила их вынести мусор за меня.

И нормально.

Ну да, но они приходили, к сожалению, не настолько часто, как мне бы хотелось.

Понятно. Кстати, слушайте, извините, что я буду задавать такие дурацкие вопросы, понятно, что у вас не могло быть, видимо, никакой доставки, вы не можете пользоваться интернетом.

Да, я не могла пользоваться интернетом. Я могла созваниваться со своим адвокатом, это единственный… Адвокат, следователь, инспектор ФСИН и близкие родственники ― это единственные люди, с которыми мне было разрешено общаться. Но в Москве у меня нет близких родственников, поэтому это опять-таки означало только адвоката. Я могла ей звонить, у меня был специальный санкционированный следствием телефон мобильный, кнопочный, с которого я могла звонить только ей. Я диктовала ей…

А что это за телефон?

Не знаю, какой-то, то есть какая-то обычная…

Старая.

Да. Я звонила ей, диктовала ей список продуктов, которые мне нужны, она мне заказывала. Ко мне приходил курьер, оставлял у меня под дверью, я открывала дверь, забирала пакеты. Вот так я жила два месяца. Потом мне, говорю, к счастью, дали эти самые прогулки, стала моя жизнь повеселее, но тем не менее, да, запрет на интернет, запрет на телефон, на почту, как ни странно, то есть я не могла получать и отправлять почтовую корреспонденцию. И самое главное ― не выходить из дома.

Из того, что вы рассказываете, кажется, что сейчас вы заживете, кажется, что вам… Это просто такая, да, это такой юмор наших дней: значит, вам дали наказание, полтора года, «санитарное дело», мы еще это обсудим, которое все люди доброй воли и независимая пресса считают абсолютно абсурдным. Но при этом ваши нынешние ограничения выглядят как послабления. Расскажите, во-первых, какой у вас сейчас будет перечень ограничений и кажется ли вам, как и мне, что это послабление?

Это определенно послабление по сравнению с домашним арестом, но это не отменяет того, что приговор несправедливый и ничего общего с законом не имеет. Да, сейчас мне назначили наказание в виде полутора лет ограничения свободы. Это означает, что я не могу покидать Москву и Московскую область и должна находиться в помещении, в смысле именно дома, с десяти вечера до шести утра. Мне сейчас, например, сняли браслет, у меня целая нога, на ней нет браслета, и это тоже большое изумление для меня. Но мне снова его наденут через полтора месяца примерно, когда будет апелляция, потому что прямо сейчас я максимально свободный человек, у меня нет вообще никаких ограничений, потому что с момента оглашения приговора и до его вступления в силу после апелляции на меня еще пока не действует наказание.

Но потом, примерно месяца через полтора, когда апелляция пройдет, ко мне снова придет инспектор ФСИН, поставит мне специальный такой телефон, такой стационарный черный телефон, который мигает. Он связан с браслетом. Наденет мне на ногу браслет, и еще ближайшие, но, к счастью, не полтора года, а одиннадцать месяцев, потому что мой домашний арест вычитается из моего наказания, да, придется ходить с браслетом, никуда не выезжать из Москвы, отмечаться в инспекции один раз в месяц и быть дома с десяти вечера до шести утра.

Вы на самом деле получаете возможность работать.

Да.

Так сказать, по вашей экстремистской специальности.

Да, именно. То есть с этой точки зрения, конечно, моя нынешняя, на ближайшие полтора месяца жизнь просто прекрасна. Потом она, конечно, прекрасной не будет, но грешно жаловаться после домашнего ареста.

Вы не можете уехать из Москвы.

Да.

Насколько это для вас ощутимо? Ваши коллеги по команде Навального, по крайней мере, те, которых мы видим в интернете в разных шоу, уже не в России. Кто из вас, по вашим ощущениям, чувствует себя в большей безопасности?

Нет, объективно, конечно, они чувствуют себя в большей безопасности с точки зрения личной безопасности. Но почти у них всех остаются здесь семьи и родственники, и то, что происходит, например, с отцом Ивана Жданова, то есть это какой-то чудовищный и кромешный ад. Это прямо новый уровень, мне кажется, и безумия, и беззакония, и всего прочего. Отца Ивана Жданова арестовали и держат в СИЗО, где он болеет, ему не оказывают там никакую нормальную медицинскую помощь, в общем-то, вообще никакую медицинскую помощь ему там не оказывают. Дело его феноменально липовое. То есть мы привыкли говорить про сфабрикованные дела, но это просто какая-то, я говорю, вершина фабрикации этих уголовных дел, и это ужасно, пожилой человек, он просто держат его в заложниках.

Поэтому…

На самом деле это сейчас какой-то ужасный вопрос, который я вам задаю. Но вот они там живут, а мы знаем про российское государство, что руки у него, перефразируя, значит, Алину Кабаеву, не коротки, а длинны, разное бывает. А вы тут как бы под присмотром ФСИН. Я сейчас жуткие вещи говорю, но я не зря задала вам вопрос про ощущение безопасности. То есть как бы с вами уже разобрались, понятно, что вас ждет в течение этого отведенного срока. Простите, что я, еще раз, это такой черный юмор сквозь сочувствие.

Нет-нет, все хорошо. Со мной, конечно, разобрались, главное, чтобы со мной не продолжили разбираться, потому что уголовных дел немало и я всегда могу стать фигурантом еще какого-нибудь из них.

Следующего.

Но в любом случае это не отменяет моей решимости работать. Поэтому, значит, так.

Скажите, я хотела немножко подробнее про ваш домашний арест, никому не пожелаю такое повторить, но я помню на самом деле нашу с вами предыдущую встречу в этой же красивой студии, у нас был гораздо более приятный повод, хотя информационный повод для этого повода был тоже малоприятный. Вы написали книжку про то, как довольно серьезный для начинающего срок просидели, значит, под арестом, описывали изолятор, в котором вы находились, вообще ваши ощущения. Насколько я понимаю, это была художественная книжка, в которой вы переосмысляли вот этот свой опыт.

Да.

Такое ощущение, что пока писать новую книжку. Есть ли у вас какое-то необходимое количество фактуры, которая переосмысляется в эту новую книгу о героине домашнего ареста?

Я никогда не планировала становиться тюремным бытописателем, знаете, поэтому я обязательно, очень надеюсь, напишу еще одну книжку, но я не думаю, что она будет связана с ограничениями свободы, какими-то местами ограничения свободы и так далее. Поэтому она будет о чем-нибудь другом.

Расскажите, пожалуйста, про свой домашний арест. Что в нем было самого сложного и такого невыносимого?

Изоляция, разумеется. Она была в моем случае полноценной, то есть, действительно, отсутствие интернета я до этого, естественно, переживала. Вы вспоминали как раз мой административный арест, времена без интернета, но это было максимум 25 суток.

Тогда казалось прилично очень, да.

Более чем. Семь месяцев без интернета ― невыносимо сложно. Повезло, я люблю читать, и я действительно очень много читала, но даже моя любовь к чтению испытывала некоторые трудности и некоторую атаку из-за того, что мне приходилось только и делать, что читать, а больше ничем невозможно было заниматься. Отсутствие работы ужасно, отсутствие новостей ужасно. То есть я получала, естественно, новости, но они все приходили ко мне запоздало.

Дайджесты. Как президент России, мне кажется, вы теперь получаете новости в том виде, в котором вам их принесут адвокаты. Они могут манипулировать вашим сознанием.

Это правда. У нас было очень удобно, можно было Алексею отправлять дайджест и мне отправлять дайджест.

Вот-вот!

Да. Но это было самое сложное. Проблема в том с домашним арестом, что это такая коварная мера. Всем кажется: ну, ты же дома сидишь, поэтому ничего особенно страшного с тобой не происходит, это не какая-то там тюрьма. Но на самом деле когда ты сидишь дома, проходит неделя, проходит две, а потом проходит два месяца, а потом тебе снова назначают домашний арест еще на три месяца и ты понимаешь, что так будет и дальше, ты смотришь в окно, там ходят люди, там лето, все это не для тебя. Поэтому это, конечно, непросто. Но при этом тебя никому не жалко, потому что опять-таки всем кажется, что ты не в самых плохих условиях.

Нам очень было вас жалко, и я поэтому и задаю вам вопросы о рутине. Выработались ли у вас какие-то привычки, пока вы сидели дома? Вы что-то научились делать новое или как-то спасаться от хандры?

Да я в целом человек, который не сильно подвергается хандре, поэтому я нормально в целом все это перенесла. Никаких привычек, я бы сказала, новых я не выработала. Я говорю, я очень много читала, это всегда меня спасает и всегда уводит мое внимание с плохого на хорошее. Я что-то смотрела, мне действительно приносили на жестких дисках сериалы. То есть это было правда, естественно, я вспоминала бесконечно и сравнивала, когда я пришла работать в ФБК к Алексею, он сидел под домашним арестом, и я помню, как было сложно общаться с ним, пока он находится под домашним арестом, все делала его жена Юля, вся коммуникация шла через нее. И я, естественно, постоянно проводила какие-то параллели, вспоминала, как Алексею приносили на дисках фильмы, теперь мне.

Вам те же, видимо, приносили, у вас есть какая-то библиотека дисков, которые можно передавать, как красное знамя. Давайте, коль скоро так у нас плавно разговор перешел сюда, к Алексею, вчера вышло, как позже выяснилось, фальшивое интервью Алексея Навального. Что вы об этом думаете? Какая его цель?

Честно говоря, мне кажется, что это тоже очередной новый уровень дна, бездны, я бы сказала, потому что у меня нет никаких слов, выдумать за человека интервью, то есть в моей голове это просто не укладывается. Насколько я знаю, в начале написали пометку о том, что интервью может быть фейковым, а потом даже удалили эту пометку, то есть действительно существуют люди, которые называют себя журналистами, они публикуют абсолютно выдуманный, взятый из головы набор каких-то предложений и совершенно не боятся никакого вообще потенциального репутационного риска, я не знаю, судебного преследования. Просто публикуют и говорят: «Это интервью Алексея Навального».

Вам кажется, что это просто журналисты сделали? Я-то считаю, что такие вещи не пишут сами журналисты, что им просто дают печатать.

Тем не менее существуют люди, которые поставили это на сайт каким-то образом.

Да, я это понимаю. У меня такая есть как бы концепция, что я себе представляю… Какие-то подрядчики, давайте не будем, значит, клеветать на Кремль. Какие-то подрядчики, заинтересованные, например, в избирательном каком-то специальном контексте.

Есть версия, что, в принципе, это никому ничем не вредит, то есть любому автору, который это зафигачит, но посеять смуту в рядах сторонников Навального вдруг сможет. Он, значит, конфликтный человек, говорит гадости про своих коллег, вот мы наконец поймали его. То есть получится, не получится, осадочек остается, как обычно. Такая вот история. Как вам кажется, это способно посеять смуту?

Нет, если честно. Мне кажется, неспособно, просто потому что это интервью до такой степени чудовищно, что, мне кажется, никакой здравомыслящий человек не может поверить, что Алексей Навальный бы его дал.

Я тоже считаю. Я считаю: делаете интервью ― делайте хорошо. Такое пространство для фантазии. Тут задача такая. Вот вы обсуждаете, не знаю, что у вас там, у вас редколлегия, совещание в каком-то кабинете. Все сидят, кто-то должен предложить: «Я вот это делаю, я вот это». Это же такая художественная задача, редко дается. Напишите интервью за Навального, изучите его посты в фейсбуке.

То есть, мне кажется, простая сверка, лингвистический анализ текста показывает читателю постов, на которого, очевидно, должно быть ориентировано интервью Навального, что он его просто технически не мог написать. Мое любимое место ― это то, как он рассказывает про жену Юлю: «Мы встречались на три дня, мы хорошо провели время». Мне кажется, он, умирая, не мог бы произнести такой текст. И мы знаем на самом деле, какой текст он произносил в разные трагические…

Там ведь еще и автор, они же умудрились подписать это интервью авторством вполне реальной журналистки, она опровергла и написала пост в фейсбуке, что она никогда не брала интервью у Алексея. То есть меня это тоже отдельно поражает: вы берете живого человека, ставите его имя под фальшивым текстом и думаете, что это сойдет с рук, никто не заметит.

Да, речь идет о том, что, по-моему, даже у Маргариты Симоньян есть знаменитое выражение, что в этом смысл компромата или какой-то сомнительной конструкции, что люди запоминают сам факт, политтехнологический прием как бы, люди запоминают этот дым или огонь, без которого дыма не бывает, а потом опровержение уже остается фоном. Никто уже не помнит, опровергли, не опровергли, дети, знаете, родственники, дела.

Такой риск, конечно, есть, но мне правда кажется, что интервью слишком плохое, чтобы кто-то мог всерьез в него поверить. И я думаю, что, честно говоря, появилось оно сейчас в преддверии годовщины отравления Алексея, мне кажется, они там придумывают, заплетают, в Кремле сидят, мучительно думают, что бы такого сделать, и сказать, и увести фокус внимания. И вот они выдумали это дурацкое интервью, которое до такой степени нелепое, что всерьез его даже обсуждать сложно.

Как вообще коммуницирует команда Навального в условиях разгрома штабов, признания всех людей, которые знакомы с Навальным с младенческого возраста, экстремистами? Как происходит коммуникация?

В общем-то, ничего не поменялось.

Я понимаю, что у нас эпоха зумов и вообще всего, но я говорю про ощущения и про цельность команды.

К счастью, мне кажется, в ФБК изначально собирались люди, для которых это все было… Которые работали в первую очередь на энтузиазме и за идею, во вторую очередь просто работали, как могли бы работать в любом другом офисе. Поэтому все это сохраняется. Естественно, какая-то часть людей уволилась, но основное ядро команды сохранилось в том же виде, на тех же местах, и поэтому в целом я бы не сказала, что как-то сильно сейчас поменялась коммуникация.

На самом деле Леонид Волков, Мария Певчих, Иван Жданов публично, особенно Леонид Волков, соблюдают такую оптимистичную интонацию: «Мы делаем лучший контент, мы делаем то», создают настроение радости и энергии. А как вы относитесь к малоприятному обвинению со стороны людей, которые говорят, что после того, как Алексея посадили, выяснилось, что штаб, в смысле его команда не может сама? То есть в том смысле, что роль его личности, роль его обаяния, его харизмы (не люблю это слово), в общем, того, что принято говорить о политике, настолько велика в этом случае, что без него совсем ничего не работает?

Я, к счастью, ни разу не слышала, чтобы кто-то говорил, что без Алексея совсем ничего не работает. Разумеется, Алексей ― это лицо ФБК, это главный человек и внутри нашей команды, и совершенно точно лидер российской оппозиции. Конечно, то, что он находится в тюрьме и не может нормально взаимодействовать с потенциальными избирателями, чудовищно и сильно бьет по нам. Но Алексей очень давно не является единственным одним человеком, за ним стоит огромная команда, которая делает огромную-огромную работу, она продолжает делать эту самую работу. Разумеется, без главного спикера, который у нас есть, это сложнее, но работа-то никуда не девается, коррупция-то никуда не девается, поэтому, конечно, продолжают делать расследования.

Нет, это на самом деле история тоже про политтехнологию абсолютно. То есть есть задачи, и эти задачи исполнялись, условно говоря, есть дыра, которую всегда может прикрыть Навальный, там что-то может не получаться, дальше приходит Навальный и говорит, не знаю, что-нибудь говорит: «Идемте есть картошку», и все идут есть картошку. Я утрирую, дело не в вождизме и не в чем-то, это совершенно нормальный ход мысли. Если человек обладает талантом делать что-то, он может собой закрыть дыру.

Естественно, что дальше политтехнологически нужно решать, а как компенсировать отсутствие его вот этого перекрывающего все обаяния и воли повести людей вперед, то есть как команда решает, что с этим делать? Мне кажется, какое-то время этот вопрос решали те самые письма с неволи, которые публиковались, все-таки языком Навального опубликованы, понятно, что, в общем, это его текст. Но мне кажется, что даже это интервью в каком-то смысле ставит перед собой такую задачу немножко дискредитировать какие-то его будущие тексты, да, потому что непонятно, он пишет, не он, понятно, что это через вас проходит.

Собственно, мой вопрос заключается в том, как эта дыра как бы будет компенсироваться в будущем, тогда, когда слова Алексея Навального будут очень важны.

Мне в целом кажется, что Алексей Навальный незаменим, не только потому что я работаю на него и поэтому он мне так нравится, что я такое говорю. Мне в принципе кажется, что любой политик настоящий, который добивается, участвует в выборах, добивается какого-то своего политического представительства, уникален, а вокруг него есть люди, которые помогают ему. Мы не можем искусственно заменить конкретного политика другим, то есть у нас нет в закромах десяти андроидов Навального, которые мы можем поставить вместо него.

Поэтому единственное, что мы можем сделать, ― мы можем бесконечно подчеркивать, что нахождение Алексея в тюрьме незаконно и он должен быть моментально освобожден, во-вторых, делать свою часть работы, которую мы можем сделать. Мы всегда занимались расследованиями, мы будем продолжать расследовать. Несомненно, это действительно чудовищно, что не может Алексей эти самые расследования представлять, но от этого же, говорим мы, они сами, их качество не меняется. Поэтому мы будем просто продолжать делать то, что делаем.

Мне не кажется, что здесь есть какой-то другой рецепт, как можно закрыть эту дыру, которая образовалась из-за его отсутствия.

Отсутствие слов Алексея Навального ощущается. Надо сказать, что власть сильно приложила к этому руку, не только тем, что его посадила, но и тем, как она устраивает эту коммуникацию. А что вообще вы знаете про Алексея сейчас? Как он себя чувствует, какое у него состояние здоровья, какое у него самоощущение?

Я знаю, что он чувствует себя с точки зрения медицинской существенно лучше, чем раньше. А что касается его некоего морального и психологического настроя, он в принципе не меняется, мне кажется, у него никогда. Он очень бодр, совершенно точно, и нисколько не изменяется от нахождения своего в тюрьме. Он ровно такой же Алексей, по крайней мере, по письмам, которые я получаю, в них Алексей абсолютно тот же самый, что и был до ареста.

Он подружился с кем-то, он основал, не знаю, что там делают люди? Знаете, кто-то библиотеку основал, кто-то кружок по бегу, разное.

Да, насколько я знаю, в его колонии любые активности регулируются кружками. То есть для того, чтобы ты занимался спортом, ты должен быть в физкультурном кружке, чтобы ты, я не знаю, что-нибудь, допустим, готовил, ты должен быть в кулинарном кружке.

Нужно записаться.

Можно записаться. Я не знаю, честно говоря, что из этого, делал ли что-нибудь из этого Алексей, в любом случае его зона же объективно одна из самых сложных, опасных и жестких в России, и она так называемая «красная», то есть там все контролируется администрацией, там все строго по уставу. И это в некотором смысле… Как бы устав придуман для того, чтобы делать жизнь людей невыносимой. Когда ты его строго соблюдаешь, а в случае с Навальным они в три раза более строго будут соблюдать этот самый устав, чтобы не было вообще никаких поблажек, никаких двусмысленностей, поэтому его жизнь там непроста. Но он точно совершенно не падает духом.

План власти, очевидно, выглядит так перед выборами: первую порцию людей, имеющих отношение к Навальному, так как бы закатали, журналистов испугали сильно, признали иностранными агентов, нежелательными людьми, причем в личном качестве. Есть такое ощущение и так говорят люди вокруг, что, может быть, на этом и конец, у нас тут выборы вот уже, меньше месяца, около, все это сложно посчитать.

Как раз ровно через месяц, они 19-го, да.

Ровно через месяц, да-да-да. А дальше, говорят, уже совсем будут, опять начнутся зачистки, но ровно после того, как все выдохнут, поблагодарят друг друга, дадут медали друг другу, как бывает после удачных каких-то спецопераций власти или избирательных кампаний такого рода. Какой план у команды вашей вот на этот период?

План ― работать в три раза больше, чем раньше. То есть, очевидно, до выборов будет еще очень много расследований, и самое главное, что мы будем делать до выборов, ― это индуцировать всех участвовать в «Умном голосовании», потому что это, очевидно, самая выигрышная и самая главная стратегия, которую сейчас можно применить на этих выборах, учитывая, что всех, практически полстраны признали экстремистами, всех более-менее нормальных кандидатов сняли и оставили там какие-то крупицы нормальных кандидатов.

Но именно поэтому нужно как раз, очевидно, сегодня Алексей писал в своем посте в инстаграме, страна будет поделена на 225 округов, каждый из них, буквально каждый из них «Единая Россия» хочет забрать себе. Наша задача крайне простая ― нужно просто сделать так, чтобы она как можно меньше из этих 225 округов забрала. Для этого нужно всем участвовать в «Умном голосовании». Вот, собственно, этим мы и будем заниматься до выборов, а после выборов…

Сейчас все так быстро меняется, что довольно сложно прогнозировать какие-то долгосрочные проекты. То есть, понятное дело, опять же расследования никогда никуда у нас не денутся. После выборов будем смотреть, что будет происходить, и действовать.

Скажите, а как у вас в команде с взаимным доверием? На вас повлияла история с Федором Горожанко и с тем, что у вас, как это говорят на жаргоне, завелся крот? Что вы доверяли человеку, а тут он гадом оказался. Извините, я уже начинаю пользоваться, да, чужой терминологией. Неважно, это же всегда влияет на самоощущение.

Это влияет, но Федор давно не был нашим сотрудником, и, наверно, все это неслучайно. Видимо, нам было давно не по пути. В целом я бы не сказала, что на доверие это каким-то образом повлияло. Разумеется, мы всегда очень осторожно подходим к словам, которые мы говорим, к вещам, которые мы пишем, стараемся какую-то минимальную, даже не минимальную, а существенную информационную безопасность соблюдать. Но невозможно не доверять, ты работаешь с этими людьми постоянно, если ты не будешь верить им на сто процентов, то сложно так жить. Поэтому, конечно, мы друг другу все доверяем, и пример Горожанко очень печальный, но никак не влияющий на ощущения людей в ФБК.

На вашу веру в людей.

Да.

Скажите, пожалуйста, в какой степени для вас ограничение свободы вообще существенно? Разные бывают люди, это на самом деле карантин немножко показал, у разных людей разные границы возможного. Есть люди, которые могут находиться, то есть очень плохо, когда их в эти тиски погружают, но они могут так сжато, а есть люди, которым совсем тяжело. Вы в какой группе?

Мне кажется, что ко всему, конечно, можно привыкнуть. Другое дело, что меня просто до глубины души возмущает, что я должна к этому привыкать. Еще раз скажу, что я ни в какой момент этого следствия или суда не признавала себя виновной. Естественно, разумеется, я до сих пор не признаю себя виновной, ни в чем не раскаиваюсь. Прокурор спрашивала у меня во время моего допроса в суде, раскаиваюсь ли я, я была счастлива ответить ей: «Нет». То есть я считаю, что этого дела вообще не должно было существовать, но если невероятным образом оно было против меня заведено, конечно, меня должны были оправдать в конце. Я никогда и никого не призывала к нарушению санитарных норм.

Поэтому с этой точки зрения, если честно, хоть бы они дали мне штраф, хоть исправительные работы, хоть я не знаю что еще, я все бы считала несправедливым, возмутительным и так далее.

Скажите, вот когда журналисток ― это будет мой последний вопрос ― и журналистов издания «Проект» и коллег, я просто как-то запомнила слова журналисток из «Проекта», признали в личном качестве иностранными агентками, это произвело на них сильное впечатление. В том смысле, что, знаете, одно дело, когда ты просто там борешься с режимом, борешься с несправедливостью, неправильно я сказала, выполняешь свою работу, и про тебя гадости говорят, а другое дело, когда тебя помечают. То есть это такой очень неприятный символизм. И для меня это было большое событие. Пометки в личном качестве ― это всегда, по-моему, может быть, не самая неприятная вещь стратегически, но очень неприятная в целом.

Само слово «экстремист», «экстремистка», которое к вам как бы приклеивают, несмотря на то, что я понимаю, что вы занимаетесь политикой, вы в команде человека под софитами и бла-бла-бла, но как вы к этому относитесь, к этой маркировке?

Я к ней отношусь, несомненно, плохо, она мне совсем-совсем не нравится. И я тоже считаю ее возмутительной и незаконной.

В смысле она вас не мучает? То есть у вас нет этого ощущения такой личной несправедливости и неприятного ощущения, что вас как-то пометили, не знаю?

Нет, у меня есть, несомненно, ощущение личной несправедливости, когда я вижу, не знаю, что я не могу пользоваться словами «Фонд борьбы с коррупцией», потому что это название экстремистской организации, все, кто пишет об этом, должны соответствующие комментарии вставлять в скобках, что, значит, это организация, которая запрещена на территории России, при этом условные талибы приезжают к нам два месяца назад, обнимаются с Лавровым, и все совершенно довольны, значит, это не страшные люди, а вот мы страшные люди. Меня это ужасно задевает и очень сильно возмущает. Но в целом это, если честно, такое небольшое проявление всего того, что произошло за последний год, такой нисходящей спирали, которая происходила последний год, что, если честно, не то чтобы меня это сильно возмущало. То есть это сильно меня возмущает, но…

То есть вы не придаете такого значения, условно, словам.

Да-да, именно.

Спасибо!

Спасибо вам.

Это была Кира Ярмыш, пресс-секретарь Алексея Навального. Желаю вам свободы.

Спасибо большое!

Деятельность ФБК и Штабов Навального признана экстремистской и запрещена на территории РФ

По решению Минюста России ФБК внесен в реестр НКО, выполняющих функции иностранного агента

Решением Верховного суда России движение «Талибан» признано террористическим и запрещено на территории РФ