«Люди воспринимают меня как волшебную палочку»: Иван Голунов о несправедливо осужденных, «поддержке» Путина и тексте «Медузы» про «Сеть»

Я хочу представить сегодняшнего гостя, которого я очень рада видеть. Это мой коллега, журналист, специальный корреспондент «Медузы» Иван Голунов.

Привет.

Ваня, добрый день. Я не буду врать, что мы не знакомы, потому что мы знакомы много лет, давно, и даже когда-то стажировались в одном издании.

Лет двадцать, что-то в этом роде.

Лет сто назад, да. Твоя история больше всего напоминает, знаешь, такую сокращенную, вот как бывает, детскую версию «Графа Монте-Кристо». Вот тебя практически навсегда посадили, ты вышел и всем отомстил. Там есть просто совершенно комические эпизоды этой мести, вот буквально которые соединяют эту историю с «Графом Монте-Кристо», какой-то буквально труп, который ты нашел в саду и другие детали. Почему для тебя так важно получить от всех этих людей извинения? Они все-таки не очень любят извиняться и не очень любят унижения.

Я как-то сейчас стал осторожнее к словам, мне не нравится слово отомстить.

Да-да, это художественное преувеличение.

Собственно, те люди, которые меня поддерживали в эти дни в июне прошлого года, они хотели справедливости. И собственно, то, что я могу сделать — постараться добиться справедливости по этому делу. Нельзя сказать, опять же если использовать формулировку «отомстил», нельзя сказать, что я отомстил. Собственно, задержаны сотрудники полиции, с ними ведутся следственные действия. Я надеюсь, что следствие пойдет дальше, будет установлен заказчик, и дальше суд рассмотрит все доказательства и установит вину каждого из людей. Как бы извинения это не я придумал, извинения, собственно, прописаны в законе. Более того, в законе написано, что в течение месяца после моего освобождения мне должны быть принесены извинения прокурором. Сначала я был занят другими делами, в январе я понял, что есть время, вспомнил про извинения и решил об этом напомнить. И то, что вот как бы мне пришлось напоминать три раза, с какими-то комичными ужимками и прыжками, «не должны извиняться», и так далее. В законе написано, что приносятся в течение месяца прокурором, надзирающим за делом, извинения. Собственно, в тот момент это должен был быть прокурор ЗАО, сейчас надзирает за делом Генеральная прокуратура, поэтому формально извинения должны приноситься Генеральной прокуратурой. Пока я получил извинения от прокурора Западного административного округа, может быть, где-то затерялись извинения от Генеральной прокуратуры.

Я в том смысле, что ты поразительно настойчив в этом проекте. Это очень смело, это вызывает огромное уважение.

Что меня удивило, тысячи людей были поразительно настойчивы в эти дни июня. И сейчас, собственно, я должен в ответ быть так же настойчивым и добиться того, чего хотели, чего требовали эти люди, добиться справедливости. Добиться справедливости в моем деле, может быть, добиться справедливости в каком-то более широком плане, посмотреть вообще, как устроена политика борьбы с наркотиками, насколько она эффективна. Все вот эти вот истории, мы слышали, часто слышим, «все кричат, что им подбрасывали». Я сейчас, собственно, занимаюсь изучением приговоров по статье 228, увлекательно провожу время, прочитал несколько сотен приговоров. Из них о том, что подбросили, в суде заявило шесть, по-моему, человек, причем о том, что им подбросили все, сказали два. То есть как бы многие говорят, мы употребляли, но нам подбросили весы, это сбыт, это более тяжкое преступление. Вот это вот, как бы хочется разобраться в этом и развеять, в том числе, вот эти вот мифы о том, что все кричат, что нам подбросили. Это не так. Мы смотрим судебную практику, в которой явно это видно.

А тебе до сих пор пишут люди, тысячами, которым что-то подбросили, с исповедями?

Которым что-то подбросили, которые столкнулись с другими ситуациями полицейского произвола, да, это действительно так. С чем-то я пытался разбираться, но это сложно, там по 228, я не специалист, и сначала мне не хватало каких-то знаний. А потом, люди все-таки надеются на какое-то чудо там. Несколько раз я там пытался вникнуть в ситуацию, читал материалы дела и спрашивал, какая ситуация, говорил, давайте я посоветуюсь, спрошу, кто у вас хороший адвокат в вашем городе по этой статье. На что мне отвечают: «Вы нас не поняли, нам не нужен адвокат, нам нужно, чтобы мужа освободили». Или бывает другая ситуация, когда мне пишут, нам подбросили и все такое, я начинаю что-то делать там, тоже была недавно история, нахожу адвоката, связываю их вместе, и тут мне, собственно, девушка пишет: «Только у нас маленько другая история, вообще муж был закладчиком». Очень сложно.

То есть я правильно понимаю, люди тебя воспринимают как такую волшебную палочку.

Люди воспринимают как волшебную палочку, при том, что у меня нет этой волшебной палочки, при том, что как бы я понимаю, что это системная проблема. Я не правозащитник, я не могу, и собственно, никто не будет читать шесть тысяч однотипных историй про наркотики и так далее, даже если там происходят какие-то нарушения, хотя с этим всем нужно очень внимательно разбираться. Я не готов как бы сделать это, мне говорят, просто сделайте перепост, нам ничего не нужно. Не умею так. Как бы мне нужно разобраться, мне нужно убедиться в том, что это действительно так, если я за это готов поручиться, я могу рассказать эту историю. Но опять же, ты не можешь, если я сейчас начну рассказывать локальные какие-то истории, вал, поток сообщений, он возникнет с новой силой. Я не могу рассказать про все девять тысяч историй, которые мне написали, это реально, и я даже как бы не будут скрывать, не прочитал все.

Это совершенно естественно.

Потому что это невозможно. И это как бы довольно, то есть ты читаешь, и это довольно сильное на тебя эмоциональное впечатление производит. Эту проблему нужно решать системно. Сейчас вот я попытаюсь что-то сделать, попытаюсь изучить практику и рассказать о некоторых странных ситуациях, которые привлекли мое внимание.

Я все равно вернусь к этому поражающему меня в этом смысле бесстрашию. Вот смотрел ли ты интервью ТАСС Путин-Ванденко?

Да.

Вот этот кусочек, та серия, которая касается тебя. Что ты про это думаешь? Вот я посмотрела, на самом деле, и ситуация такая двойственная. С одной стороны, Путин говорит, что ты стал, твое освобождение стало продуктом победы гражданского общества более-менее, а с другой стороны, он как-то довольно четко дает понять, что не садитесь на шею и не свешивайте ножки.

Мне кажется, что если я требую исполнения закона, в случае извинений, или я требую объективного расследования, это не значит, что я сажусь на шею и свешиваю ножки.

Так я в данном случае оцениваю не твои действия, я оцениваю риторику президента. Как ты воспринял, что он сказал по твоему поводу? Как поддержку, как старт к действию, как что?

Как поддержку. Я добивался, собственно, я всю осень был занят тем, что привлекал внимание людей к сложившейся ситуации, потому что дело как бы затормозилось. Там, условно говоря, с августа по фактически январь, я ни разу не встречался со следователями, как бы следователи меня игнорировали. И после выступления президента, на пресс-конференции после его заявления, которому предшествовала дискуссия с Екатериной Винокуровой на Совете по правам человека, после этого…

Все завертелось.

В течение часа выяснилось, что оказывается, за день до этого уголовное дело было возбуждено. Хорошо, пусть будет так, но тем не менее, как бы моя главная задача, чтобы в этой ситуации были установлены все причастные, чтобы суд дал оценку их действиям.

Сегодня, тем не менее, появилась новость о том, что ты, с точки зрения силовых структур, должен пройти психиатрическую экспертизу. Что это, зачем? Расскажи, если ты понимаешь вообще, в чем суть.

Да, я понимаю, в чем суть. Некоторое время назад, собственно, следователи сказали, что необходимо пройти психиатрическую экспертизу, потому что в детстве, в 1987 году, мне было сколько, пять лет, я пошел в логопедический детский сад, и это считается коррекционным воспитанием в Советском Союзе, и даже до сих пор это считается коррекционным воспитанием. И поэтому необходимо перед этим, для того, чтобы получить направление в логопедический детский сад, который мне не помог, не особо помог, нужно пройти собственно медицинскую комиссию. Эта комиссия означает автоматически, что ребенок ставится под наблюдение у психиатра. Я уже про это забыл, сейчас я узнал, что в 2002 году моя карта из отделения консультативно-диагностического лечения, или помощи, как-то это так называется, это отделение, была сдана в архив. Но так как есть эта информация, на всякий случай лучше ее проверить и подтвердить. Собственно, я в 2013 году получал паспорт моряка, был у меня такой эпизод в биографии, и там я конечно же общался со всеми профильными специалистами: с психиатром, с неврологом, со стоматологом, с ухо-горло-носом, со всеми, с кем угодно.

Слушай, а в чем смысл? То есть они хотят сказать, что ты не очень отвечаешь за свои слова, чтобы как бы немножко дискредитировать твою вменяемость?

Ну, противоположная сторона, мои оппоненты, явно хотят намекнуть на то, что возможно, я не отвечаю за свои слова, свои действия, и моим показаниям не стоит верить, мне вообще все показалось, никакого подброса не было и так далее.

Делишь ли ты выступивших за тебя людей по политическим убеждениям или по политическому статусу? Вот для тебя важно, вступился за тебя журналист либерального издания или чиновник Кремля?

Какой странный вопрос. Нет, мне даже такое в голову не приходило. Я благодарен всем, кто меня, собственно, поддерживал, я благодарен всем, кто помогает мне сейчас как-то обращать внимание на эту ситуацию, чтобы она не оказалась забытой. Я не разделяю никого.

Я поясню, что я имею в виду. Понятно совершенно, что люди очень эмоционально воспринимали твою историю, как чудо, как вещь, к которой они непосредственно причастны, очень много людей вступилось за тебя. И в какой-то момент стала поступать критика на то, что ты довольно рано пошел на Russia Today давать интервью, с их точки зрения, тех людей, которые тебя критиковали, участвовал даже в каких-то конференциях с участием людей «по ту сторону».

Это была конференция ОБСЕ, в которой в этой панели был ведущим Сергей Брилёв. И да, очень нерукопожатно я поступил, поступали сообщения.

Да-да. И даже в каких-то мелочах, снимался в мерче «Беспощадного пиарщика» или что-то такое, даже это инкриминировали. Но люди имеют право инкриминировать что угодно. Как ты к этому относишься?

У меня нет какой-то ситуации черного и белого мира. И в том числе, когда я давал интервью после освобождения, мне хотелось показать это, то есть поэтому собственно, возникла Ксения Собчак, и так же возник Илья Васюнин, к которому я шел на встречу перед тем, как меня задержали, и который, как выяснилось, работал на Russia Today. Мне показалось, что это такая хорошая возможность, во-первых, показать, что я не делю мир на черное и белое, я готов общаться со всеми.

И уж да, человек, с которым ты «по ту сторону» разговаривал, был не совсем типичным сотрудником Russia Today.

У меня был этот вопрос, например, когда я захожу в кабинет следователя в те дни, а там вместо следователя съемочная группа программы «Дежурная часть» телеканала «Россия» и Эдуард Петров.

Это тебя напрягает?

И у меня был вопрос, нужно ли с ним общаться или не нужно, сейчас же они там намонтируют и все такое. И я что-то, у меня какие-то короткие размышления пролистнулись, и я все-таки подумал, что я журналист сам, и я задаю вопросы людям, абсолютно разным, и хочу получать на них ответы. Давайте я попробую пообщаться и с Эдуардом Петровым, и со всеми, кто захочет. Если они нарежут, ну окей, бог им судья. Но как бы, окей, я отвечаю на вопросы, подразумевая как бы, что что-то может быть как-то против меня использовано.

Я сейчас хочу еще продолжить эту тему. Я понимаю, что я тебя погружаю в разговор о политике, но как ни крути, кремлевские чиновники и их друзья действительно очень много сделали для твоего освобождения, и надо сказать, как-то педалировали свое участие, то есть рассказывали об этом прессе, говорили о том, как они вступались за тебя. Они совершили нужные…

Меня насторожила фраза, у меня нет кремлевских друзей, вроде бы.

Нет-нет, не твои, их друзья. Они говорили о том, что они совершали нужные звонки, ходили в нужные кабинеты, делали это в off the record режиме или в каком-то более публичном. И все же очевидно, если говорить об обычном человеке, то это позиция все-таки такая, гуманистическая, если говорить о чиновнике, она чуть более прагматичная. Они по какой-то причине за тебя вступались, и они в какой-то степени, я скажу о своем мнении, реагировали все-таки на общественную волну, которую не могли подавить, и они ее в каком-то смысле возглавили, такой распространенный метод. Для тебя важны вот эти оттенки в благодарности твоей? Я просто уточняю предыдущий вопрос.

Не могу сказать, что я прямо понял вопрос.

В том смысле, что люди не равны в своем заступничестве, в этом смысле. Обычный человек, он просто за тебя вступается, от чистого сердца, а чиновник, потому что у него такая прагматическая цель.

Слушай, вся эта ситуация, которая произошла, вся эта ситуация с общественной поддержкой, которую я даже представить себе не мог, если бы мне такое рассказали, не про меня, а вообще про кого-то, я бы в это не поверил. И эта ситуация сделана тысячами самых простых людей, который выходили в Тюмени, в Новосибирске, совершенно незнакомые мне люди, про которых я как бы сейчас узнаю все больше и больше, как бы вся эта волна поддержки была создана простыми людьми. Наверное, она была кем-то поддержана, кто там должен ловить модные тренды современности в Кремле и так далее, но я, собственно, благодарен всем, кто принимал какое-то участие в этой ситуации. И на многих людей как бы эта ситуация повлияла, то есть многие немножко по-другому стали смотреть на страну. И я тоже был немножко удивлен.

Тебя после освобождения, еще о критике немножко, стали разные люди не то чтобы обвинять, но как бы что-то такое говорить тебе про то, что ты мог бы и поучаствовать в протестном движении, как его активист. Тебя обижают подобные соображения?

Я не самый публичный человек до этого был, я не очень любил какую-то публичность. Я, с одной стороны, не очень понимаю силу своего слова, с другой стороны, я готов, собственно, вписываться за те ситуации… Я не готов участвовать в каких-то массовых кампаниях, «а давайте еще и он скажет в поддержку этого человека», мне сложно, мне как бы хочется знать и быть уверенным. То есть, во-первых, мне хочется вмешиваться в те ситуации, на которые не обращают внимания, которые не являются какими-то, назовем их так, модными, мне хочется реально на что-то влиять. У меня были какие-то случаи, с одним случаем по 228, когда действительно была странная история, я прочитал просто материал уголовного дела, была странная история, и пользуясь общением с сотрудниками полиции, я им рассказал об этой странной истории. Я знаю, что там произошли изменения, что там было возбуждено уголовное дело по превышению должностных полномочий, и стало там это как-то развиваться. Я просто не очень, мне не органично…

Участвовать.

Сказать, что я вот тоже выступаю за это.

И все-таки, знаешь, я просто, мне любопытно, как это устроено. Ты же все равно, у тебя был и комок в горле, и ощущение, я помню, как ты говорил в интервью, что ты как будто должен людям. Некоторых людей просто посадили после этого, Котов сидит за участие, сидел за участие в пикетах. Навального на десять суток убрали просто после пикетов!

Мне приходило множество сообщений типа с формулировками «Надеемся, что ты не зассышь прийти на суд к Константину Котову». И меня как-то вот так это прямо удивляло, то есть, люди, они понимают как бы ситуацию, в которой я нахожусь? Они видят меня где-то на улице, что я хожу, ничего не делаю, как бы ковыряюсь в носу? Откуда у них возникает вопрос, что я вот должен это сделать? О том, что я вот там зассу, не зассу? Они понимают контекст, в котором я нахожусь? Или им так кажется, что у меня есть много свободного времени, и я должен выступать в поддержку тех или иных людей.

Но ты при этом, насколько я помню, записал ролик в поддержку Абдулмумина Гаджиева. А как ты выбирал, что именно его нужно поддержать?

Я не выбираю, кого поддержать или никого. С Абдулмумином случилась странная ситуация, когда есть довольно серьезные обвинения в финансировании терроризма, но при этом мы не видим доказательств. Мне кажется, что подобные дела должны происходить максимально публично, мы должны знать всю информацию, все доказательства, которые происходили. Мне кажется странным, что когда человек арестован, и в течение, больше полугода уже прошло, прошло девять месяцев с момента его ареста, и мы не знаем, мы не услышали никаких доказательств на эту тему, в чем состоит его вина. Мне кажется, это нехорошо.

Ты всегда разделяешь позицию издания, в котором работаешь? Тут важный кейс, случилась очень громкая история с делом «Сети», с публикацией «Медузы». Люди разделились в поддержке или не поддержке издания твоего. Я могу сказать свое мнение, но оно тут не имеет значения, может быть, оно всплывет в процессе моего вопроса. Вообще у тебя, в твоей жизни, часто всплывает эта дилемма цены вопроса текста? И как тебе кажется, «Медуза» вообще как-то оценила масштаб последствий того, что произойдет? Вообще как бы ощущает цену этого вопроса? У меня ощущение, что нет.

Смотри, у меня все-таки довольно много времени уходит на собственное дело, на следственные действия и так далее. Я не особо полноценно вернулся к работе, есть такая проблема и сложность. Я прочитал этот текст как читатель. Как читатель, я для себя там узнал какие-то новые подробности, которых я никогда ранее не слышал. Например, я узнал, что были обвинения в торговле наркотиками. Я это обсуждал со своими знакомыми, говорил, вот там пишут, на что мне сказали: «А у них в приговоре у троих есть статья 228». И я посмотрел, как бы я не поверил, пошел посмотреть приговор, и выяснилось, что действительно у троих осужденных по делу «Сети» в приговоре есть статья 228, связанная с наркотиками.

И как мы это должны докрутить?

Меня удивило, что я об этом раньше вообще ничего не слышал. Да, возможно, эта ситуация с фальсификациями. Хотя немножко странно, что всех пытали на терроризм, а кого-то допытали еще на наркотики. Тут вызывает вопросы. Меня немножко смутило, раньше я не глубоко погружался в дело «Сети», но тем не менее, меня немножко смутило, что раньше я не слышал…

О такой статье.

О том, что у них как бы в приговоре как бы фигурируют наркотики. Я понял, на этом моменте я понял, что я довольно мало знаю о деле «Сети», и этому нужно уделить больше внимания.

А вот после текста в «Медузе», и после второй серии, третьей серии, которая, очевидно, будет, сериал, «Медуза» теперь пишет тексты про текст, тебе кажется, что информации достоверной у тебя появилось больше?

У меня появилось ощущение, что у меня появилось больше информации. Я, как писатель текстов, читаю внимательно тексты коллег, и на что-то там обращаю внимание. И почему-то там не было, все говорили, что вот, текст построен на показаниях, на словах, даже не на показаниях, на словах одного человека, у которого какие-то странные взаимоотношения с людьми, осужденными по делу «Сети», и возможно, он наговаривает. Но при этом почему-то никто не заметил слов родителей, собственно, рассказов родителей пропавших, родителей пропавшей девушки, в частности, никто не заметил следователей.

Ну, это ты на самом деле зря говоришь. Люди просто говорили о том, как формализованы…

Никто не заметил признания, которое потом было в расширенном виде. Я понял как бы, как потребитель информации, я понял, что я слишком многого не знал об этом деле.

Не знал.

И сейчас мы видим, что началась какая-то работа Следственного комитета, спустя несколько лет было найдено тело, которое, возможно, принадлежит девушке.

А вот если бы я тебя спросила про цену вопроса?

Выпускать такой текст или не выпускать?

Да-да.

Мы журналисты, почему мы должны отсеивать что-то, почему мы должны фильтровать? У меня хорошие отношения, то есть тогда мы идем дальше, у меня хорошие отношения с этим чиновником, я узнал, что он занимается нехорошими делами, так, наверное, мне не нужно это публиковать, ведь он такой хороший. То есть у нас дальше начинается такая игра.

Слушай, а ты веришь в такую вот абсолютно как бы объективную журналистику? То есть журналист это такой диктофон, который опрашивает нужное количество сторон, а потом пишет распечатку? Это какая-то утопия, я в это не верю. Я считаю, что журналист в начале знает, когда он садится за текст, про что он пишет, и какой месседж у этого текста.

У «Медузы» довольно активный фидбэк с читателями. Когда выходят мои тексты, довольно распространена претензия «А почему вы не написали, кто виноват?». А почему я должен написать, кто виноват? Я рассказал факты, а вот как бы от меня требуют, чтобы я написал вердикт. А я не готов писать вердикт.

Ты знаешь, из ряда текстов как раз следует, кто виноват, об этой дилемме я и спрашивала. Ладно, давай сменим тему, ты не автор этого текста.

Да, это следует, но это ваш вывод, я не должен навязывать этот вывод, вы можете, я рассказываю вам историю, вот факты. Вы можете проверить эти факты, вы можете понять, есть ли у вас какие-то сомнения, может быть, по этим фактам, но вывод должны сделать вы. Я не должен делать вывод за читателей, потому что я тоже могу не все знать, я могу ошибаться, у меня не полная картина. Я вам рассказываю факты, выводы делаете вы. Если вы сделаете ошибочные выводы, как бы мы будем ошибаться все вместе.

Я поняла.

Но я не готов навязывать свое мнение, свои ощущения читателю.

Давай еще продолжим про правду и вымысел. Вот поразительная история с сериалом «След», журналист Павел Суриков (я правильно пересказываю сюжет?) погибает на пикете в честь себя.

Там очень лихо закрученный сюжет, да, потому что выпивает кофе.

Тебе это как вообще?

Поэтому я теперь хожу со своим кофе, на всякий случай.

А как это, то есть тебе хватает иронии относиться к такой метафоризации собственной жизни? Или все-таки люди немножко перегибают палку?

Такая ситуация была, то есть ситуация с подбросом наркотиков была. Мы знаем, что такие ситуации бывают. Что вот эти вот все «каждый, кого арестовывают с наркотиками, кричит, что ему подбросили», сейчас я выяснил, что не каждый. Мы выясняем, что такая ситуация была. Мы видим признательные показания полицейских, которые говорят, да, я по просьбе начальника, начальник попросил меня, если там ничего не обнаружится, он точно торгует наркотиками, нужно это доукомплектовать его. Мы знаем, что такие ситуации бывают, о таких ситуациях не нужно забывать. Нужно думать, что делать с этим, чтобы в такие ситуации попадало как можно меньше людей.

Нет-нет, я спросила тебя про то, как тебя в фильме сняли.

Абсолютно, то есть как бы то, что это уходит куда-то в кино и так далее, этот сюжет уходит, и все вспоминают, как бы возвращаются к этой истории, это хорошо, потому что это напоминает.

То есть нормик, что ты там, значит, умер, митинг…

Я не соотношу это к себе. Но мне нравится, что об этой ситуации будут знать.

Слагают легенды уже, да.

Или напомнят о том, что такая ситуация была, большему количеству людей. Чем больше людей будут знать, что такое возможно в стране, и что с этим делать дальше, тем, мне кажется, лучше. Готов где-нибудь даже сняться как камео.

Слушай, последний вопрос. Как твоя бытовая жизнь изменилась после случившегося с тобой, то есть буквально? Чего ты боишься, проходишь ли ты какие-то, не знаю, беседы с психотерапевтом? Хотя я уже не знаю, как про это говорить. Я имею в виду, была ли у тебя какая-то просто психологическая травма после того, что произошло, и как ты ее решаешь.

Наверное, все-таки она была.

В смысле, это факт. Ощущаешь ли ты ее?

Как человек, воспитанный в советское время, я конечно же считаю, что я должен это скрыть, не показывать, и я решу это сам. Сложно, как бы жизнь изменилась и пока не вернулась в какое-то прежнее русло.

А в каких мелочах?

У меня довольно много ограничений, просто я не могу о них распространяться подробнее, но вот я до сих пор не живу своей жизнью, то есть я не делаю все то, что я хочу.

А ты по-прежнему ходишь с охраной? Ты говорил, что ты хочешь от нее избавиться, я просто прочитала в интервью. Не хочешь об этом говорить?

Я даже не знаю, когда я говорил, что хочу от нее избавиться? Ничего не знаю про это.

Понятно. Мне кажется, что ты человек с каким-то нетипичным набором страхов. Может быть, это такая просто борьба с собой, но ты ходил в приемную ФСБ, пусть и с адвокатом, но в приемную ФСБ. Ты вообще чего-нибудь в этом смысле боишься? Или в каком-нибудь другом смысле, не знаю.

Довольно сложно. То есть как бы боязнь это какое-то непродуктивное чувство, от того, что я боюсь, как бы ничего не поменяется. Чем я рискую после всей этой ситуации, которая со мной произошла? Но, наверное, повлияла она на меня хорошо тем, что страхов стало меньше. Мне кажется, нужно что-то делать. Если для этого нужно сходить в приемную ФСБ, я готов сходить. Более того, это такой довольно увлекательный был экспириенс.

Ну что ж, это был Иван Голунов, который считает, что страх — это не продуктивно. Спасибо, до скорой встречи.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.