Зомбоящик и "Generation П"

В самое ближайшее время состоится долгожданная премьера фильма Виктора Гинзбурга "Generation П". "Generation П" - первая экранизация произведения Виктора Пелевина.

Злодейская роль и в романе, и в фильме отводится телевизору, где создается неприятный и лживый мир. О посредниках между реальным миром и телевидением, рассуждает человек, который сыграл одну из главных ролей в фильме, актер и телеведущий Александр Гордон.

Ольга Шакина: В произведении Виктора Пелевина, вслед за ним и в произведении Виктора Гинзбурга, особенно злодейская роль отводится телевизору, телевидению. Да, именно там штампуют, фабрикуют этих ужасных политиков, которыми управляют какие-то еще более ужасные люди, именно в телевидении создается вот этот вот неприятный лживый мир, о котором речь идет и в книге Пелевина, и в фильме, который поставлен по этой книге.

Анна Монгайт: Вот он, тот самый коварный посредник между ложью и правдой…

Шакина: Да-да-да, для того, чтобы поговорить об этом самом ужасном дьявольническом посредничестве, у нас в студии сегодня не только исполнитель одной из главный ролей в фильме "Generation П", но и один из самых, наверное, заметных деятелей отечественного телевидения последней десятилетки - Александр Гордон.

Александр Гордон: Здравствуйте. То есть, следуя вашей логике, самый главный злодей отечественного телевидения, ну один из самых главных злодеев…

Монгайт: Мне кажется, это лестно.

Шакина: Мне кажется, это приятный образ, хотя это, очевидно, не так.

Гордон: Да так это, так, чего уж говорить…

Шакина: Скромно признал он.

Монгайт: А скажите, Александр, вас все-таки как представлять? Вы телеведущий или актер, вы себя как лично идентифицируете? Или режиссер?

Гордон: Понимаете, я просыпаюсь утром, и я вряд ли задаю себе эти вопросы "ты кто?". Вот подхожу к зеркалу и говорю "ты кто сегодня – актер, режиссер, телеведущий?". Это все… Ну, это дело, которым я занимаюсь. А так меня зовут Александр Гордон, про меня знают люди, которым надо знать, а остальные видят по телевизору то, что видят.

Шакина: Ну, хорошо. Мы о вас что-то более-менее знаем и хотели бы у вас спросить – как вам кажется, когда вот этот отрицательный образ телевидения вообще в нашей культуре возник? Потому что вот телевизор – это вне сомнения плохо, какой фильм ни посмотри.

Гордон: Ну, вы знаете, у меня он возник еще с глубокого детства, когда еще были телевизоры (вы этого не застали еще) КВН, с линзами, которые заливали глицерином, потому что тогда возникал эффект увеличения двойной, и глицерин в отличие от воды не содержал в себе пузырьков. И собирались целыми толпами, чтобы смотреть, а показывали-то что – показывали то же, что и сейчас показывают, то есть то, что нужно видеть народу (а народ, как известно, управляется двумя вещами – хлебом и зрелищами). Поэтому, как только телевизор появился, как только Зварыкин впервые передал телевизионный сигнал с места на место, стало понятно, что это одно из самых больших зол, которые родило человечество за свою историю.

Монгайт: Как-то вот это вот странно слышать от человека, работающего в зомбоящике.

Гордон: Почему, интересно, это странно?

Монгайт: Ну как… Какой-то в этом смысле есть…

Гордон: Военный пацифист, в смысле?

Монгайт: Ну, абсолютно.

Гордон: Ну, есть такие люди, которые форму носят, а в людей не стреляют. Я, навеное, из этих.

Монгайт: Как вы считаете, вот в фильме, в котором вы снялись, как там изображается телевидение, или как в 90-ых читалась эта история?

Гордон: Я 90-ые почти не помню, потому что живу по формуле "кто много помнит, тот мало жил", и это, наверное, правда. А фильм я не видел, как вы догадываетесь.

Монгайт: Вы тоже не видели фильм?

Гордон: Откуда ж я мог видеть.

Шакина: Слушайте, как и мы, как и мы. Фильма, сдается мне, не видел никто, кроме режиссера.

Гордон: Больше того, я не думаю, что и режиссер видел фильм. У меня есть подозрение, поскольку впервые в моей жизни был такой эпизод - я снялся в фильме, мне обещали 3 съемочных дня, а их в итоге было, по-моему, 13…

Монгайт: Переработка…

Гордон: Ну, дело в том, как Витя снимает. Мне бы так. То есть он снимает гораздо более свободно, чем самый свободный человек в нашем кино – Алексей Герман. Старший, я имею в виду.

Монгайт: Что имеется в виду?

Гордон: Он может снять 69 дублей, если его не устраивает какой-то результат. При этом он не всегда знает, какой результат его устроит. Поэтому это фантастическое зрелище – наблюдать за ним на площадке.

Монгайт: Это кино больших бюджетов, в общем-то, это однозначно.

Гордон: Кино больших бюджетов, но не только. Нет. Поскольку он очень тщательно… И, действительно, все эти годы жизни он положил на это, он ничем другим не занимался, и одно это заслуживает уважения. Но я хотел бы рассказать про эпизод другой. У него 4 года как прикованная работала такая девочка из Польши режиссером монтажа, и потом она сорвалась, у нее был нервный срыв, она сказала, что я больше не могу, отпусти меня на Рождество, и оттуда, ну, "сбежав из тюрьмы", уже не вернулась. Монтировали фильм потом другие люди, но я еще с ней встречался. И вот когда первый материал появился, и он мне его показал, я думаю, что такого не было в истории кино никогда, чтобы актер просил режиссера вырезать сцены с его участием. Я уже тогда знал, что материал для фильма, он там на 8 серий, я уже тогда знал, что прокатчик требует не больше 2 с небольшим часов, и я вник в положение режиссера и стал говорить "вот, знаешь, давай здесь мы уберем, это же не нужно совершенно", и мы с ним смонтировали мою роль раза в три меньше, чем планировалось по сценарию. Тут я недавно с ним встретился и говорю "что-нибудь осталось? Эта осталась сцена?" – "нет", "а эта?"- "нет", "а эта?" – "нет"…

Шакина: Александр, посмотрите, что осталось в трейлере.

Гордон: Да, осталось в трейлере главное, да… "Криэйтером, Иван, криэйтером"… Ну, в любом случае, опыт был интересным, и время я провел не зря, тем более Гинзбург он же американец, и он не возражает, когда актер, который знает что хочет и понимает что делает, например, пьет на площадке. Поэтому это было золотое время.

Монгайт: Неожиданные детали. А вы пили за счет кино?

Гордон: Конечно.

Монгайт: Вот такой райдер. Как вы считаете, завидует ли кино возможностям телевидения?

Гордон: А какие такие возможности у телевидения есть, которыми не обладает, скажем, кинематограф?

Шакина: Массовость, приход в каждый дом.

Гордон: Слушайте, ну это все равно, что спрашивать завидует ли, скажем, Лев Николаевич газетчикам. Это разные совершенно вещи, абсолютно. Кино – это все-таки штука индивидуальная, даже если когда она массовая, это все равно рассчитано на то, что человек один в темной зале сидит, пусть даже с попкорном, но он совершил поступок, он пришел в кинотеатр, он купил билет, отдал свои кровные. А телевизор – это то пространство, которое возникает между туалетом и кухней, это я всегда говорил.

Монгайт: Ну, телевидение сейчас украло у кино такой очень важный формат кинематографического плана сериалов, которые уже смотрятся абсолютно как кино. И, возможно, уже некоторым актерам достаточно лестно играть в каких-то многосерийных фильмах формата, не знаю, мэдмена, безумцев, а не…

Гордон: Знаете, если телевидение отнимет у кино все, кроме искусства, я буду только рад. Во все жанры, которые есть в кино, кроме тех, где нужно искусство, если телевидение себе заберет, я буду только счастлив. Потому что, повторяю, телевидение – вещ необязательная, а кино – это все-таки, хотя я все больше и больше сомневаюсь в этом, но все-таки это вид искусства.

Шакина: А как вам кажется, что вообще так страшно людей в телевидении раздражает, потому что телевидение же, на самом деле, дикий раздражитель, все его как-то чудовищно проклинают постоянно.

Гордон: Вы знаете, людей в телевидении раздражает все и, в первую очередь, они сами, потому что (я это вот по себе замечаю) стоит тебе застрять на какой-нибудь тележвачке… знаете, как бывает, ты вроде голоден и идешь есть, и после того как поел, не от того, что ты калории прибавил, я их не считаю, но от того, что ты съел больше, ты себя проклинаешь. Вот так же и с телевизором. Вот ты застрял на чем-то, я очень люблю вот из того, что есть самые тупые там сериалы, передачи, я просто застреваю и оторваться не могу, а потом себя костишь. Уж очень телевизионная жизнь, которую нам показывают, она с одной стороны брат-близнец той жизни, которой мы живем. А с другой стороны настолько разные черты, вот мимолетные, что искажается до невероятности. Вроде же все показывают – там плохо, здесь сгорело, здесь убили, а все как-то не так, потому что здесь у нас сгорело по-другому, тут убили не того, то есть какой-то возникает зазор между жизнью и телевизором, который заполнять не хочется.

Монгайт: А вам не кажется, что это такое прекраснодушие – ругать телевидение, то есть телевидение – это такое объяснение собственной инфантильности телезрителей, вот мы сами не делаем. А телевидение показывает неверно, не там сгорело…

Гордон: Нет, у нас есть для этого отдушина, мы готовы ругать правительство и президента, зачем телевидение-то.

Шакина: Ну, на самом деле, вот тот самый зазор между кино и телевидением великолепно иллюстрируется тем, что телезвезды, которые, казалось бы, так популярны в народе, с удовольствием приходят в кино, их с удовольствием туда берут, но как бы успеха не получается…

Гордон: Это вы сейчас в мой огород камень кидаете что ли? Я еще не знаю, может быть, и получилось…

Шакина: Нет, Александр, пока еще не в ваш.

Гордон: Ну, я по-девичьи, по профессии… А у меня одна мысль возникла. Смотрите, какая история: кино, каким бы скверным оно ни было, это все равно история, пусть оно даже дебилами рассказано, пусть он там брызжет слюнями в зал, пусть ты полтора часа сидишь и разговариваешь с идиотом - не важно, это какая-то история одним человеком увиденная и рассказанная (понятно, что делает это коллектив, но дело не в этом). Когда ты щелкаешь телевизор, ты находишься абсолютно во власти постмодерна, потому что ты не можешь остановиться ни на чем. Этот пульт превращает тебя в человека, который выдергивает цитаты даже не из жизни, а из цитат, которыми наполнена эта телевизионная жизнь. И вот этот контекст, который возникает от этого бессмысленного щелканья, и того, что оттуда достаешь, это абсолютно, вот стопудово, вот пока существует постмоденрн, телевидение будет существовать.

Монгайт: А теперь еще и телевизионные звезды, которые стали неудачливыми актерами.

Гордон: Вот теперь да.

Монгайт: А как вы считаете, кто дает больше – телезвезды кино, или телезвездам кинематограф, потому что они ведь приходят в кино тоже со своей славой, подкручивая ситуацию.

Гордон: То, что вы называете кино, включая "Елки" и "Лучший фильм" там 1,8, 12, 15, как они там называются – я не знаю…

Шакина: "Самый лучший фильм" просто.

Гордон: "Самый лучший фильм", да. Это же продукт не киношный, это телевидение, перенесенное в кинозал. И это такая хитрюга перед тем, как показать это по телевизору, они хотят еще собрать бабло с тех, кто придет в кинотеатр посмотреть это на большом экране. Это по определению не кинопродукт, у него нет никаких признаков кинофильма. То есть это бесконечные и бессмысленные гэги, это то же самое, что мы видим в ситкомах, это узнаваемые ведущие, которые в данном случае играют сами себя, но при этом еще держат рядом какую-нибудь масочку, которая нужна по сюжету. И это абсолютно телевизионное построение всей этой байды о начала до конца…

Монгайт: Я понимаю, они ориентируются не на вас.

Гордон: Я боюсь, что нет. Боюсь, что нет.

Шакина: А было бы неплохо.

Гордон: Ну, нет. Это же феномен, это не кино, это называть кино нельзя.

Монгайт: И собирает лучше всех.

Гордон: Поэтому и собирает, что это не кино. То есть они взяли и сделали телевизор в кинотеатре, и это на самом деле потрясающая удача продюсерская.

Монгайт: А вот интересно, Гинзбурнг позвал Парфенова. Это же тоже, собственно, ход в пользу собственной популярности.

Гордон: С моей наводки позвал Парфенова…

Шакина: Да ладно! Расскажите.

Монгайт: А кого играет Парфенов?

Гордон: Себя.

Шакина: А как вы подсказали Гинзсбургу зачем, как это произошло?

Гордон: Я дал ему список, он же мало знаком с нашей действительностью, он пока кино снимал, он не жил в России, то есть он жил в России, но он жил по площадке…

Шакина: Он американец?

Гордон: Ну, его увезли, ему было лет 13.

Монгайт: Несчастное дитя.

Гордон: Несчастное дитя, да. Причем такое калифорнийское, то есть голливудский американец.

Монгайт: А что Леонид Геннадьевич, все же интересно?

Гордон: Там есть такой персонаж, которого играет Леонид Геннадьевич, он сам себя изображает. Он спросил кто это может быть, я ответил, что либо Познер, либо Парфенов. Вот он, видимо, остановился на Парфенове.

Монгайт: А как вы считаете, насколько телевидение ворует, что ли, клиентуру у религии сегодня, то есть насколько подменило институт церкви?

Гордон: Церкви или религии все-таки?

Монгайт: Ну, религии, церкви. В принципе…

Гордон: Нет, ну это все равно, что сказать, что Колизей воровал у первых христиан, которых там сжирали звери и убивали люди, некие символы веры. Еще раз говорю, что телеящик он на то и телеящик, что он вписан в систему управления. Человек, который тяжело трудится на свой завтрашний день и уже не получает утешения, которое прежде получал, то есть завтрашний день будет прекрасным, завтра будет лучше чем вчера, он должен утешится хотя бы к вечер этого дня. Для этого телевизор и существует. И вторая… Ну, я давно говорил о функциях телевидения – это просвещать, информировать и продавать, но сейчас все больше продают, и вот перед выборами, которые у нас пойдут в Думу, а потом президентские выборы, нам будут продавать еще больше, только не прокладки, а политиков. Вот и вся разница. И я, кстати, приму в этом активное участие.

Монгайт: Вот вы говорите, что телевидение не заменяет религию, институты веры…

Гордон: Знаете почему? Потому что телевизору нельзя исповедаться. Проповедь оттуда можно услышать. А исповедаться нельзя.

Шакина: А мне кажется, что при большом желании, можно.

Гордон: Ну, если только как в "Нашей Раше", когда он сидит и кричит туда. И только.