Как писатель Распутин объединил Патриарха и президента

Об особом статусе Распутина Анна Монгайт поговорила с литератором , профессором Высшей Школы Экономики Александром Архангельским.

Монгайт: Скажите, пожалуйста, почему сегодня вокруг захоронения Распутина, после его смерти ему оказываются такие особые государственные почести? Это говорит о каком-то его статусе особенном, действительно, или нет?

Архангельский: Я думаю, что во многом это говорит о том месте, которое Распутин занимал в личной читательской биографии и президента, и патриарха. Это не то чтобы люди одного поколения, но близких поколений, и лучшее время их жизни пришлось как раз на тот момент, когда книги Распутина рифмовались с воздухом эпохи. И они, конечно, на них росли. Совершенно очевидно, что помимо того, что он был, видимо, к Путину расположен, и с патриархом собеседовал, это совпадает с тем представлением и того, и другого, каким должен быть русский писатель.

Монгайт: А каким был Распутин и почему это совпадает с этим представлением? Что это за представление такое?

Архангельский: Это человек, который…опять же, я сейчас не про то, каким он должен быть, а как я себе представляю видение двух этих ключевых фигур — царя и патриарха. Он должен быть помимо того что талантливым, он должен заниматься спасением природы, но не собственной политики, он должен, конечно, апеллировать к традиции и традиционным ценностям, опираться на них не только теоретически, но и практически в каждом своем высказывании. Он, несомненно, должен быть национально ориентирован. И, что очень важно, одновременно обладать имперским сознанием. Это почти никогда не сочетается.

Вот Виктор Петрович Астафьев, который тоже был деревенщиком, с ним я как раз был ближе, чем с Распутиным, он был национально ориентированным писателем и врагом империи. Он не понимал, что такое империя, не принимал ее идею. Это вещи взаимоисключающие: либо ты национально ориентирован, либо ты ориентирован на империю. Распутин ориентировался в последние годы и на империю, и на национальное начало. Это трудносочетаемые вещи. Я думаю, что для них это обоих невероятно важно. Ну и на какие-то духовные истоки, я не знаю насчет личной религиозности, насколько она глубока — это не мой вопрос. Но то, что какая-то ориентация на традицию включает традицию церковную, была для него важна — да, конечно.

Монгайт: Что происходило с Распутиным в последние 20-25 лет? Какая его была роль в литературном истеблишменте?

Архангельский: Ну, во-первых, мне кажется, последние 25 лет нет литературного истеблишмента как такового. Повторяю, Распутин — это образцовый русский советский писатель. И исчез тот контекст, в котором он сформировался, которому он противостоял. Давайте не будем забывать, что после выхода «Прощания с Матерой» он был жестоко избит. И вообще стоял вопрос, вернется ли он в нормальную жизнь, а не только в литературу. И это было примерно тогда же, когда избили академика Лихачева, и погибла его дочь. Когда все-таки, скорее всего, КГБ начало разбираться со всеми, кто составлял потенциальную угрозу. Он же через многое прошел. Но к моменту, когда наступили его самые зрелые годы, это все распалось, это просто отсутствовало. Литературная среда распалась на кланы. Он, конечно, вождь одного из кланов. Но и сами эти кланы непонятно как взаимодействуют. В личном качестве — да.

Я напомню, что Горбачев его наградил Героем социалистического труда в 1987 году, это едва ли не последнее специальное признание в момент перестройки, в момент освобождения, в тот момент, которого он не принял. Для него это все было чужое. А дальше это было довольно сложное и трагическое существование, потому что, с одной стороны, он не мог принимать ни демократических перемен, которые были в 90-е годы. Но и те, с кем ему приходилось объединяться…я хорошо помню печальный вид Распутина, сидящего на одной трибуне с Эдуардом Лимоновым бок о бок. Для политика это нормально. Политику что как с гуся вода. А он же не политик. Он страдающий, как написал Дмитрий Быков довольно справедливо, обидевшийся на историю человек. И воспринимал все это трагически.

С Путиным ему было тоже более-менее понятно, как и Путину с ним. Но это уже по самые-самые последние годы, когда ход истории был таким, какого Распутин принять не мог. В 90-е годы он сначала отторгал демократию, пришедшую в Россию вместе со всеми фокусами, на которые способна демократия, особенно ранняя. А в нулевые он принимал то, что происходит с Россией, но отвергал то, что происходит с миром. И это напряженное отношение с миром, оно даже на его лице запечатлелось — лицо, постоянно напряженно ищущее тревоги и ждущее удара.

Монгайт: То есть, особенность его взгляда уже после перестройки. О нем говорят, что сталинист, антисемит и красно-коричневый. Это каким-то образом отразилось на литературе или это стояло особняком в его жизни, и это можно опустить и забыть?

Архангельский: Мне трудно судить, потому что, начиная с пожара, а это 1986 год, если я правильно помню, мой читательский опыт с его писательским не совпадал, и не потому что сталинизм — не сталинизм. Как бы сказать… Есть писатели очень большие, чьи взгляды мне совершенно чужды, а есть писатели очень маленькие, чьи взгляды мне очень близки. И это все-таки другая литература, вещь трагически особая. Поэтому, конечно, с красно-коричневыми был период, но я вам сказал — он сидит рядом с Лимоновым, понятное дело, что тот Лимонов, книжки которого он хотя бы пролистывал, вызывают у него рвотный рефлекс, а политический союз с этим — для политика это нормально, для писателя — это внутренний полный переворот.

Что касается сталинизма — не знаю, я лично у него ничего такого именно сталинистского, что надо Сталина на вас, у него нет. Более того, его лучшие книги — это книги о том, как именно Сталин, сталинская эпоха уничтожила русское крестьянство, переломило его хребет. Все про это, про прощание именно с той цивилизацией, которая при Сталине начала уничтожаться. Что касается антисемитизма, то не всякое напряженное отношение к еврейскому вопросу является антисемитским. Другое дело, что есть вещи, которые во второй половине XX века или в первой половине XXI века, о которых лучше вслух не говорить, но по другим причинам.

У него было интервью в «The New York Times». Когда он переехал в Америку, у него взяли интервью, где корреспонденты его, как и положено в американской журналистике, довольно плотно расспрашивали и потом публиковали с заключением как раз про антисемитизм…латентный. Но даже этот кусок был написан с симпатией. Причем, журналисты были еврейского происхождения. Понятно, что для них это больная тема, они выявили в нем это начало, но не смогли избавиться от ощущения, что если это и антисемитизм, то не бесчеловечный, а какой-то странный. Все странное в этом писательском опыте было, как и положено. Я сейчас не хочу быть ни судьей и ни адвокатом. Тем более, что есть простое правило: на похороны, на свадьбу и на юбилей приходи с цветами и улыбайся, либо плачь, но ни в коем случае не вдавайся в детали, подробности, если человек не злодей. Распутин — совершенно точно не злодей.

Монгайт: Если говорить о нем из сегодняшнего дня, можно ли сказать, что он стал читаться иначе, что его, может быть, меньше читают или хуже понимают?

Архангельский: Совершенно точно, что читать стали гораздо меньше. Даже экранизация — фильм Прошкина в отличие от «Прощания», которое Элем Климов и Лариса Шепитько снимали, прошел совершенно незамеченным совсем недавний. Но так бывает. У писателя иногда рифмуется с эпохой, иногда эта рифма слабеет. В личном качестве нам его опознавали, а книжки перечитывал все менее широкий круг. Это ни о чем не говорит, мы не знаем…

Монгайт: Но это говорит о том, что тема не волнует, эта сквозная его тема, что сегодня волнует меньше?

Архангельский: Наверное, потому что мы уже этот опыт пережили. Мы поняли — не будет больше восстановлено это вселенское крестьянское начало, трагическим певцом которого он был. Он был последним в этом ряду. Астафьев ушел, Белов ушел, Распутин ушел. А их духовный отец Солженицын ушел еще раньше.

Монгайт: Как вы отреагировали, когда узнали об этой новости? Это было ожидаемо? Вы вспомнили о нем?

Архангельский:  Да, я, конечно, вспомнил он нем. Это печальная жизнь человеческая в последние годы, потому что дочь погибла в авиакатастрофе, жена… А он не был открытым человеком. Понятное дело, что когда человек закрыт вообще по жизненному устройству, ему очень нужны те, с кем он годами и десятилетиями общается. Ушла жена. Это полное такое человеческое одиночество с недоверием к миру, это трагическое печальное существование. Конечно, те, кто будут когда-то писать о нем книги — это будут, скорее всего, не литературоведческие книги, а книги историков, потому что он — очень важная характерная фигура, сквозь призму которой видна вся эта страшная и великая эпоха, через которую он прошел.

Монгайт: Мой последний вопрос. Наш коллега Олег Кашин написал довольно запоминающийся текст, посвященный Распутину, где он говорит, что он был один из десяти самых важных русских писателей второй половины XX века. Это так?

Архангельский: Я думаю, что это как у китайского премьера предшествующего спросили, как он видит итоги Великой французской революции. Он подумал и сказал: «Рано подводить итоги, еще недостаточно прошло времени».