Французы испугались нового фильма Сокурова. В России его тоже не покажут

Монгайт: Расскажите, пожалуйста, что это за фильм, о чем он на самом деле, почему он появился именно в этот момент? Я знаю, что его ждали в Каннах в прошлом году, если я не ошибаюсь.

Сокуров: Было предположение в этом году, что будет просто премьера этого фильма без всякого конкурсного участия. Я был решительно против этого. Но как мне сообщили мои друзья, не знаю, насколько это правда или нет, французы испугались показа этого фильма, и дирекция сняла эту премьеру быстро-быстро. Ну настолько, насколько я могу судить в отдаленных разговорах. Сейчас это Венецианский фестиваль и конкурсная программа, таково решение продюсеров моих. Фильм совместного производства Франция, Германия и Голландия. Это действительно художественное повествование об этих проблемах, которые появились и очень четко были сформулированы и сформировались в 1940 году, когда немцы вошли в Париж, и что происходило с Парижем, с французской культурой, с французским народом, что происходило с Лувром и как удалось спасти, в общем, центр культуры Старого света – Париж. Какими усилиями, кто имел к этому отношение и т.д. Эта тема меня очень давно занимала, и вот оказалось возможным это сделать.

Монгайт: Как вы пришли к этому фильму, к этой идее, что вас на нее навело?

Сокуров: Каждый человек, живущий в Ленинграде, Санкт-Петербурге, обязательно думает об этом, как мне кажется. Я люблю Эрмитаж, это родное для меня место, главное место в Петербурге. И когда я думаю об Эрмитаже, я все время думаю о том, какое чудо, что удалось это все спасти и уберечь. Но это условия жесточайшей войны, но ведь разрушает, грабит не столько война, сколько человек, люди. Лувр, старший брат Эрмитажа, испытал это нашествие противника, появление армии у своих стен. Испытал и вышел из этой ситуации не победителем, конечно, но сохраненным. И я очень часто об этом думал: как это могло произойти, что вообще происходило с этим лютым врагом, с этой лютой немецкой армией, с этими лютыми немцами, что, войдя в Париж, они, в общем, ничего не тронули, как это могло быть, что это такое? Сегодня мы знаем, понимаем течение Второй мировой войны. Сейчас, когда у нас есть жесткие ограничения, связанные с цензурными политическими, жестким этим каркасом, который на нас сейчас одевают, мы все меньше и меньше можем задуматься о гуманитарных аспектах Второй мировой войны.

Монгайт: Вы говорите, что французы испугались показывать фильм. Что вы имеете в виду под этим?

Сокуров: Я не хотел бы сейчас акцентировать на этом внимание, мне показалось, что там ревниво очень относятся к ситуации сдачи Парижа, некоторым аспектам моих размышлений, которые в кадре присутствуют, они сформулированы. Ну и, может быть, сказалось и общее политическое отношение к России, потому что русская мотивация, русская личность, русский взгляд на эту историю , вообще на историю Второй мировой там очевиден. Может быть, в Каннах, в условиях жесточайшего страшного противодействия, показалось неуместным существование этого русского взгляда. Может быть. Но я только могу догадываться.

Монгайт: Как Лувр отреагировал на идею снимать фильм о себе, об этой сложной странице своей жизни? Скрывали что-то? Куда пускали, куда нет?

Сокуров: Конечно, не скрывали. Начинали мы работать с одним директором Лувра, потом произошли перевыборы президента во Франции, насколько я знаю, первое, что сделал новый французский президент-социалист, он выбросил старого директора Лувра, назначил нового почему-то. Так же немедленно был назначен новый министр культуры. А все договоры, все соглашения и вся договоренность о содержании фильма, это не скрывалось, происходило со старой администрацией, со старым министром культуры и со старым директоров Лувра. Все же Лувр – это такая статусная серьезная большая величина, и фильм с этой позицией, конечно, согласовывалась тема, идеи мои. Конечно, я согласовывал, ничего не скрывая, с министром культуры Франции, с господином Миттераном, и с директоров Лувра бывшим. Ну а когда пришел новый директор Лувра, он как-то проявлял более чем сдержанное отношение к съемкам фильма, и нам приходилось очень трудно. Это, конечно, никак не сопоставимо с теми условиями, в которых я, как режиссер, был, когда снимали «Русский ковчег» в Эрмитаже, где Пиотровский сразу понял значимость для музея кинематографического фактора. Ну Пиотровский – это Пиотровский, такой человек – один на весь мир.

Монгайт: У русского искусства во время войны, вообще у России тоже было много сложностей, и коллизия с реституцией до сих пор не закрыта, и вопрос до сих пор больной. Вас, как режиссера, эта ситуация волнует, интересует.

Сокуров: Знаете, надо посмотреть. Я не хочу давать однозначный ответ на ваш очень важный, без всякого сомнения, вопрос. Но я бы хотел, чтобы ответ на этот вопрос прозвучал из фильма. Но, к сожалению, этот фильм не пойдет у нас в России, поэтому, может быть, каким-то другим образом можно будет узнать. Я в фильме отвечаю на этот вопрос.