ЛОБКОВ. Нерушимый союз евреев-нацистов, обиженных министров и извиняющихся журналистов

Лобков: Дима, привет. Ты увлеченно следишь за этой, я бы сказал, массовой дуэлью?

Быков: Это, во всяком случае, подтверждение моих предположений, потому это мне приятно. Когда не происходит или не может произойти никаких перемен на глобальном уровне, происходит борьба за уровень языка, то есть становится госсобственностью. Одни слова – это однозначный маркер негативный, другие – позитивный, идет война за страшные формулировки. Сейчас главное – научиться говорить так, чтобы ничего не сказать. Я над этим работаю.

Лобков: Я помню Владимира Владимировича Путина, когда он был вице-мэром Петербурга, я у него один раз взял 20-минутное интервью, а эфир дал 15 секунд «Мы в дальнейшем будем», что-то в этом роде. Видимо, тот язык нужен. Кстати, последняя новость сегодня тоже на тему политкорректности и о том, что нельзя говорить и что можно говорить. У меня даже на суфлере есть, потому что не могу так сформулировать, - прокуратура накажет саратовскую газету за публикацию, в которой пропагандируется превосходство одного сорта картошки над другим. «Купил семена в Тамбовской области. Сорт устраивает и по вкусовым качествам и по урожаю. Хорошо хранится...», - публикует газета слова садовода. Вот агентству «Саринформ» прокуратура сообщила, что садовод поступил неверно, поскольку он демонстрировал преимущество одной картошки над другой.

Быков: Это такой продукт productplacement.

Лобков: Да-да.

Быков: Это нормальная вещь, я, честно говоря, к этому давно к этому готовлюсь. Есть очень хороший способ у меня, к сожалению, описанный в давнем романе «ЖД». Можно употреблять те слова, которых нет в словарях. То есть меняешь одну-две буквы, значение сохраняется, но предъявить тебе претензию уже не можно – а я имел в виду не это. Вместо «благоустройство» «благоустройственность», например, вместо «Олимпиады» «олимпидуда», что-нибудь такое. «А что я имел другое в виду, такого слова не существует». Меняем одну букву, и все получается, как надо.

Лобков: А вообще, что национальный, исторический, почвенный вопрос становится главным, что мы извлекаем всех этих хорстоввесселей их каких-то подполий, и как будто бы настоящего нет, есть некое...

Быков: Извини, здесь совершенно конкретная история. Я понимаю, за что пострадал Шендерович, у другого такого писателя национальности Бабеля Беня на свадьбе кричит:  «Мине нарушают праздник!». Вот это тот самый случай. Очень известному человеку одному нарушают праздник, он шел к этому празднику всю свою сознательную жизнь, это вершина его спортивной и политической карьеры. Любое дурное слово об этом празднике приравнивается к личному оскорблению до седьмого колена. Нельзя ничего про это говорить. Не нравится вам церемония открытия – вы не патриот, не нравится вам выступление наших – вы не патриот. Вы не кричите вместе со всеми «Мы всех сделали! Вы крутышки!», «Мы крутышки» - вот этим надо ограничиться. Мы сделали всех. Помните, во время комментария на «Первом канале», за который, по-моему, в другое время люди просто бы на долгое время получили бы запрет на эфир, они все время говорили:  «Вот идет маленькая, но гордая страна, а вот еще маленькая, но гордая страна». Зачем измываться-то? Мы очень большие, а кричать «Мы всех сделали!» постоянно, ну что жто за агрессия?

Лобков: Обиженные не только же государства, но и друг другу же кидают куски…

Быков: Это отдельная статья. Я просил бы…

Лобков: То есть ощущение такое, что мы долго ждали момента, когда государство кинет первый камень, чтобы с удовольствием начать друг друга мочить.

Быков: Слушайте, в деградирующей среде, когда нет будущего, естественно, что люди злятся друг на друга.

Лобков: Почему нет будущего, Дим? У вас есть будущее.

Быков: Может быть, какое-то. Но прогресс ли это?

Лобков: И у меня есть будущее.

Быков: Но прогресс ли это? Мы понимаем, что нынешняя ветвь развития государства, нынешний путь ведет в довольно быстрый и неприятный тупик. Вы еще хотите, чтобы после этого у людей было хорошее настроение, чтобы они друг к другу относились с понимаем. Конечно, всеобщее зло, копящееся, не находящее выхода напряжение, когда уже слова нельзя сказать, конечно, это не способствует радости.

Лобков: Дима, ваш любимый писатель. Вы, много биографий писателей написали.

Быков: Много.

Лобков: Вот Толстой и Тургенев, Гоголь и Белинский, Гиппиус, Блок и все остальные, насколько я понимаю, - это были примеры эпических поединков.

Быков: Смотри, Толстой с Тургеневым помирились.

Лобков: «Я – ему – руки – никогда – не подам», по-моему, это Цветаева о Брюсове.

Быков: Цветаева о многих это писала. Смотри, Гиппиус, встречаясь с Блоком в трамвае, подает ему руку и говорит:  «По-человечески всегда подам». Толстой и Тургенев мирятся. Ходасевич с Цветаевой, люто друг друга полевавшие, вместе выступают в поддержку казни Горгулова. То есть, это естественная вещь. Есть вещи, которые литераторов объединяют поверх всех барьеров, если эти авторы профессиональные. И не было в русской литературе ни одной дуэли между писателями кроме дуэли Гумилева с Волошиным, которая тоже, слава Богу, кончилась бескровно, и в 1921 году незадолго до смерти Гумилева они подали друг другу руки. То есть писательские дуэли до крови никогда не доводили. Писатели гибнут, сталкиваясь с не писателями. И это очень важно, что у литераторов есть высокие корпоративные принципы. У Пушкина с Кюхельбекером сколько раз была дуэль, тем не менее, Пушкин сказал:  «Друг, ты стоишь дружбы без эпиграммы, а пороху не стоишь». Вот это умение всегда сказать, что ты пороху не стоишь, это очень важно, умение вовремя усмехнуться. И сейчас в России нет тех корпоративных принципов, которые удержали бы людей от беспрерывного…

Лобков: Депутаты ведь тоже писатели. Они пишут.

Быков: Нет. Не надо позорить профессию депутата. Писательство – позорное занятие, они никакого отношения к нам не имеют.

Лобков: Они в дуэли регулярно вступают.

Быков: Нет. Это не дуэли, это замена публичной политики.

Лобков: Борис, вы удовлетворены этим заявлением о примирении?

Вишневский: Да нет, конечно, это не главное. Главное, чтобы не огорчался Даниил Александрович Гранин. Насколько я знаю, господин министр извиниться не соизволил. Насколько я понимаю, Даниил Александрович, просто понимая, кто он Мединский, просто мазнул на все это рукой. Не будет он тратить свое время и свои нервы на то, чтобы обижаться на столь мелкую с точки зрения политической истории фигуру. Я понимал, что, скорее всего, так произойдет, скорее всего, господин Мединский будет всячески выкручиваться. Я вчера со смехом читал заявление пресс-службы, которая объясняла, что что-то там вырвали из контекста, хотя любой, кто читал расшифровку передачи, понимает, что контекст был ровно такой.

Лобков: Борис, ваши возможности давления на министра Мединского крайне ограничены. Вот вы опубликовали открытое письмо, вам ответили:  «Кто вы такой собственно? Почему я должен перед кем-то вообще извиняться?». Кстати, почему вы на себя взяли роль обиженного этим? Мог бы кто-то другой, наверное, быть, сам Гранин, или в конце концов как-то разобрались бы писатель с министром. Пушкин с Николаевым разбирался и ничего.

Вишневский: Я не считаю, что в данном случае нужно было ждать, пока кто-то заступиться за Даниила Александровича. Я – его читатель, я на его книгах вырос, я лично с ним знаком. Он много мне помогал. На мой взгляд, то, что сделала господин Мединский, оскорбительно для всех, для кого значимо имя Даниила Александровича. Поэтому я и написал господину Мединскому письмо, предложил либо доказать свои слова…

Лобков: А на дуэль вы бы его вызвали, как Кличко Януковича?

Вишневский: Я думаю, что дискуссии со мной господин Мединский не выдержит. Я бы с удовольствием ему предложил на самые различные темы, думаю, что он привык не к дискуссиям, а к монологам.

Лобков: Борис, ваши дальнейшие действия? У вас фракция небольшая в Заксобрании, письма такого общего, как было по поводу телеканала ДОЖДЬ недавно, я думаю, собрать подписи не получится. Что в дальнейшем? Надо же развивать драму, она же не может закончиться так.

Вишневский: Я думаю, что развивать мы будем. Мы посмотрим, что делать в этой ситуации. Я хочу еще поговорить с Даниилом Александровичем на эту тему, потому что мне надо понимать его точку зрения, будет ли он рад или наоборот огорчен, если какое-то развитие все это будет получать. Если он не будет возражать, конечно, история будет иметь продолжение. На мой взгляд, оставлять это все так невозможно. Меня удивляет, что наши замечательные коллеги из Заксобрания, те самые, которые позволяют себя называть людьми пережившими блокаду, почему-то никак не отреагировали на оскорбления, на мой взгляд, публично нанесенные Даниилу Александровичу Гранину, который не просто защитник города, но еще и гражданин. Эти самые люди страшно возмущались по поводу опроса у вас на канале, как вы знаете, я был один их тех немногих, кто осмелился иметь иную точку зрения, как и мои коллеги по «Яблоку». Повторяю:  я думаю, что так мы это не оставим. Вполне возможно, что мы будем настаивать на принятии обращения от имени городского парламента и устроим голосование. Вот посмотрим, кто есть кто в этой ситуации, и кто действительно с уважением относится к блокадникам, а кто это делает только на словах и в избранном случае.

Лобков: Дим, а вот этот жанр открытых писем был очень популярен … Дима, вы как Медведев на Олимпиаде.

Быков: Нет, я не заснул, я просто размышляю.

Лобков: Я же не говорил, что Медведев на Олимпиаде заснул. Извините.

Быков: Он просто вниз смотрел. Это вы хорошо придумали говорить «Вы как Медведев на Олимпиаде», а что делал, не говорите. Вы как Медведев на Олимпиаде ликуете.

Лобков: Вообще жанр открытых писем был чрезвычайно популярен в 30-40-е годы, тогда еще люди не поняли, что все, кто пишут открытые письма Сталину, они через год, через два все равно встречаются зачастую в одном и том же коридоре Владимирского централа. Но был такой жанр, на начальников цехов партком партийные писали и так далее. Возрождается этот жанр?

Быков: Я, во-первых, хочу защитить Мединского, пусть я после этого буду считаться конъюнктурщиком.

Лобков: О, еще жара, еще масла в наш костер.

Быков: Мне кажется, что они с Граниным договорились, и нечего тут раздувать. Даниил Александрович Гранин – это не тот человек, который считаете необходимым любой ценой ссориться с властью, мне кажется, это не нужно. Мне кажется, в качестве советчика власти, в качестве указателя, в качестве маркера этой власти, говорящего «Сюда не ходи – туда ходи», он более значим, чем оппозиционер. Тем более, что статус патриарха не позволяет ему резких конфликтов с властью, как в свое время академику Лихачеву. Не надо этот статус портить, могут быть претензии к нему, но это статус важный, поэтому не нужно раздувать ссору между писателем и министром. Тем более, что Мединский – не худший министр культуры, которые были у России. Роман "Стена" очень смешной.

Лобков: Ой, Дима, Дима, Facebook я чувствую.

Быков: Смешной и весело написанный. Я продолжаю думать, что репутация Мединского во многом зиждется на безобразном интервью, которое взяла у него Елена Ямпольская. Но он не виноват, что в глазах Ямпольской он выглядит таким, а в глазах «Новой газеты» он выглядит другим. Мединский разный. И я бы не стал на месте Бориса Вишневского, которого я глубоко чту, прежде всего, за монографию Стругацких, я бы не стал на его месте Мединского вот так добивать. Человек может под горячую руку что-то сказать.

Лобков: Я чувствую, как на ваших плечах пробиваются погоны майора.

Быков: Нет, это не погоны. Я просто к тому, что это конфронтация лишняя, не нужно Гранина втравливать в конфликт. Вот это первое. Что касается жанра открытых писем, я еще раз говорю:  это жанр депрессии, жанр деградации. Когда общество не строит, оно начинает разрушаться, гнить изнутри. Когда нет общей задачи и общих правил, начинается коммунальная, базарная, вонючая склока.

Лобков: К нам присоединяется Виктор Шендерович. Витя, про торс мне очень понравилось. То есть вы с юмором отнеслись к этому десятиминутному сюжету о Шендеровиче на государственном канале?

Шендерович:  Мое чувство юмора уже где-то скребет по донышку, но пока пытается. Дмитрий Быков был прав.я абсолютно не сравнивал Юлию Липницкую с офицером…

Быков:  Провести параллель типологическую – не значит кого-то оскорбить.

Шендерович: Понимаешь, Паша, за слово «типологическую» можно казнить Быкова, Гайдара казнили за слово «отнюдь», как ты помнишь. 90% тех, кто двое суток уже поливают меня дерьмом, они, видимо, текст не прочли. Либо просто не умеют читать, либо не удосужились.

Быков:  Витя, хочу тебе сказать:  ты нарушил главную заповедь. Я уже цитировал здесь из рассказа Бабеля «Мине нарушают праздник». Можно сделать все, но нарушать праздник нельзя, говорили про все что угодно, но это лучше, это важнее, чем день рождения.

Лобков:  Можно было сравнить с Олимпиадой в Сараево, и было бы совсем по-другому.

Быков:  Нельзя трогать Олимпиаду. Что хотите трогайте:  спину, стерхов, внешние данные, политику, лексику, но Олимпиаду не трогайте, это святыня. Понимаете, новая национальная святыня. Тогда был День Победы, сейчас день открытия Олимпиады. Любой, кто сказал, посягнул. Вы понимаете, это все, что у нас есть, это все, что нас объединяет, - это Эрнст, концептуальное искусство, Липницкая. Это святыни. Не смейте рот свой поганый на это открывать! Подчеркиваю – поганый.

Шендерович:  Мне так нравится, что я слышу. Я так бы не смог сформулировать. Замечательно, правильно.

Лобков: Витя, я вообще по отношению друзей, близких, соратников по цеху вы заметили, что от вас отворачиваются?

Шендерович: Если бы этого поганого ВГТРК не было, его стоило бы придумать, чтобы со всего мира, в том числе из России, разумеется, самые замечательные люди мне позвонили и сказали слова поддержки. Заодно выяснилось, немножечко почистился список друзей.

Быков:  Витя, я тебе даже больше скажу. Некоторые наши общие друзья мне звонят, чтобы выразить тебе поддержку. Ты видишь, до чего дошло.

Лобков: Понимаете, само по себе сравнение этой Олимпиады с берлинской не совсем свежее, оно попахивает. Это не повод доставать архивные кадры…

Шендерович:  Паша, можно войти в диалог?

Лобков: Да.

Шендерович: Вхожу в диалог:  таблица умножения тоже попахивает, это очень не новая вещь. Самая большая боязнь – это боязнь банальности. Не надо что-то выдумать оригинальное, высосать из пальца. Надо пытаться понять важные рифмы. Все со всем рифмуется, как знают поэты, надо понять самые точные рифмы дня. Рифма с берлинской Олимпиадой оказалась столь точной, я даже сам не предполагал. Когда услышал, как они заверещали, я понял, что попал еще больнее, чем думал, попал в очень больной нерв. Ей Богу, не было таких мыслей, я написал всего лишь один из текстов. Ей Богу, это не самый жесткий текст в моей жизни.

Лобков: Витя, а вы будете требовать извинений от ВГТРК? Потому что они пленку мутного, темного и омерзительного происхождения. В этом, я думаю, все сходятся.

Шендерович: Ничего мутного в ее происхождении нет, это гэбэшная пленка, слитая Потупчик и ею уже пиаренная 4 года, разумеется, фальсифицированная. Я даже не буду вдаваться в подробности. Если бы я жил в демократической стране, я бы с сегодняшнего дня перестал работать и остаток жизни жил на штрафы, которые от этих негодяев, огромного количества негодяев от Васильева и множества депутатов Госдумы, обозвавшими меня фашистом, до ВГТРК, я бы просто жил на этот штраф. Но мы примерно одинаково понимаем, в какой стране живем, поэтому ни о каком суде в нашем случае ближе Страсбурга в моем случае правосудие не торжествует.

Лобков: Виктор, спасибо большое. Вообще Виктор Шендерович нацист – это уже само по себе название для произведения.

Быков: Надо сказать, когда огромная государственная мощь обрушивается на одного, даже не самого титулованного писателя, следует признать, что этот писатель сильно вырос в масштабе.

Лобков: Это как было у Короленко. Стоило ему описать погромы в Одессе и в Кишиневе, он стал совестью нации на много-много лет.

Быков: Да, что его раздражало самого, тем не менее, повесть о Кишиневском погроме документальная была удивительно ко времени. Кстати говоря, что мне сейчас представляется очень важным, давайте все-таки заметим масштаб истерики, который разразился. Ведь Шендерович не сказал, что в России есть отчетливые параллели с Олимпиадой 1936 года. Он всего лишь сказал, что Олимпиада часто используется для поднятия рейтинга власти. И вот это одно вызвало такую лавину. Это повод задуматься над степенью его оппонента.

Лобков:  Мы приводили ваши слова, что евреи разрушили страну в 1917 году, а потом еще раз в 1991. Это стенограмма заседания.

Болычев:  Этого не было, вы врете сейчас. Вы врете. Были слова о том, что так же, как предатели, которые были в 1917 году в окружении царя, предали Россию и разрушили ее, точно так же предатели, которые были в конце 80-х годов, в 1991 году, засевшие в правительстве России, разрушили СССР. Точно так же сейчас некоторые товарищи пытаются разрушить Россию сегодня.

Лобков:  А кто эти товарищи?

Болычев: Секунду. А то, что один из депутатов, вечно пиарищийся на всякой ерунде, превратил лично, обращенные к нему слова…  То есть я цитирую себя же. Я сказал, что некоторые оппозиционеры - евреи, засевшие в оппозиции, и это касалось конкретного человека – Соломона Гинзбурга. Не о каком обобщении быть не может, это бред и провокация.

Лобков: Сейчас будет запись, чтобы люди могли понять, что вы сказали. Скажите, а почему евреи засели в оппозиции, а евреи во власти не засели? И вообще, почему такое внимание вы евреям уделили?

Болычев: Вопрос не в евреях. Это бред и провокация делать из меня антисемита  по той простой причине, что мой лучший друг еврей, мои помощники, директора. Я очень уважаю своих друзей. Я вопрос стоял о конкретном человеке, который пытается передергивать информацию. А кем это все в дальнейшем было подхвачено…

Лобков: Я думаю, что пресс-службой, прежде всего, Заксобрания, которое у нас, слава Богу, у нас гласность трансляции дает. Мы можем сейчас посмотреть, что именно и в каком состоянии вы говорили на этом заседании.

Болычев: … евреи, засевшие в оппозиции нашего государства! Вы разрушили нашу страну в 1917 году, вы разрушили наше государство в 1991 году. Если есть честный, порядочный капиталист, который работает в интересах России, он будет жить здесь, держать свои деньги здесь, учить своих детей здесь…

Лобков: Олег Николаевич, вот мы привели вашу фразу. Уже есть те, кто считает, что вы антисемит и должны извиниться. Как вы считаете, вы должны извиниться перед обиженными представителями еврейского сообщества?

Болычев: У нас сегодня состоялась беседа с товарищем, я сейчас назову его должность, с Шапиро Виктором Константиновичем, с главой Национальной культурнойеврейской автономией в Калининграде. Этот товарищ меня знает 25 лет, еще с молодости. Обратитесь, пожалуйста, к нему, и он подтвердит вам, что это полный бред, выдуманный с целью достижения пиара для конкретного человека. Вот и все.

Лобков: То есть слово «еврей» вы все-таки употребили, «евреи, засевшие в оппозиции»?

Болычев: Я хочу подчеркнуть, что речь шла о конкретной ситуации в Калининграде, это соответствует действительности. Еще раз подчеркиваю:  нельзя вырывать слова из контекста. Перед этим этот самый человек обозвал депутатов «омандаченные депутаты». Это как, по-вашему? Идут постоянные оскорбления всех и вся. Нельзя переводить конкретный разговор и конкретную дискуссию между двумя конкретными людьми куда-то в другую плоскость. У меня еще вопрос, будьте любезны. Когда девушка со мной связывалась, и на мой вопрос, какой вопрос будет обсуждаться, ваша сотрудница мне сказала, что будет обсуждаться вопрос о истории России. А вы сейчас обсуждаете совсем другой вопрос. Это как назвать?

Лобков: Не об истории России, а ваше отношение к истории России, потому что мы же понимаем, что если быКенигсберг не стал Калининградом, в нем вряд ли бы заседал депутат Гинзбург.

Болычев: Считаете ли вы, что должен быть закон о сохранении российской истории, каким должен быть этот закон, на ваш взгляд. Вот вопросы, которые…

Лобков:  Ответьте на этот вопрос. Должен ли быть закон о сохранении истории?

Болычев: Очень замечательный и правильный вопрос. Отношение мое к этому вопросу очень простое. Ситуация, при которой десятки или 20 учебников истории, это полный бред. Учащийся школьник не в состоянии разобраться во всей этой ситуации. Одновременно с этим, если мы говорим о законе, то необходимо смотреть, что конкретно будет записано в законе. Ни в коем случае нельзя допускать не изменение истории. Например, когда я учился в школе, и мы все были пионерами, комсомольцами, товарищ Ленин с Троцким для нас были одним, а сегодня я считаю, что товарищ Ленин и товарищ Троцкий – преступники. Вот такая ситуация. Может быть, потом, с появлением новой информации об истории ситуация еще более измениться, возникнет новая информация. Поэтому я считаю, что должно быть ограниченное число учебников, их может быть два или три, но нельзя допускать, чтобы, с одной стороны, было огромное множество этих учебников, с другой стороны, если говорим о законе, то необходимо читать, что написано в этом законе.

Лобков: Из всех неполиткорректных фигур мне больше всего симпатичен принц Филипп, поскольку он меня лично послал на три буквы.

Быков: Как?

Лобков: Мы в Чуме ели сырую рыбу, это было на Таймыре, при этом снимали. А я не полностью знал королевский протокол, на что он мне сказал:  «Youcannotfilmthememberofroyalfamily, performingbodilyfunctions» - вы не имеете права снимать…

Быков: …исполняющие жизненные функции.

Лобков: Я бы сказал:  «Отправляющие телесные данности». А дальше была фраза, после которой мы покинули Чум.

Быков:  F*** away from here?

Лобков: В общем, да. Меня, честно говоря, это совершенно не смутило. Может быть, потому что на королей не обижаются, только королям позволенанеполиткорректность?

Быков: Мне просто кажется, что тут идет речь о проблемах принципиально разного рода. Конечно, погоня за политкорректностью – это знак деградирующего общества, строго по Шпенглеру, вымирающего, теряющего фулстианский дух. Но в России еще все усугубляется общественным климатом, потому что наша жажда обижаться друг на друга – это наш страх перед будущим, наше озлобление, наше отсутствие открытой политики…

Лобков: В Америке сейчас перспективы вроде как не такие блестящие, какие они были в клинтовскую эпоху. Там отменяет штат за штатом positivelaw, то есть позитивную дискриминацию, это когда на одну позицию претендует, скажем, чернокожий и белый, или гей и стрейт, то преимущество отдается представителю меньшинства. Это так называемая позитивная дискриминация или positivelaw. Постепенно отказываются от того, что было 15-20 лет тому назад, напринимали этих законов, сейчас постепенно от них отказываются.

Быков: Нет, Паша, в штатах до сих пор ужасно силен диктат политкорректности, вы до сих пор не имеете право ничем оскорбить феминисток, высказывание дурное в адрес женщин или меньшинства ставит крест на вашей карьере, происходят академические скандалы. Научные истины вступают в противоречие с политкорректностью. Ничего не поделаешь. Это все, к сожалению, признак деградации, просто в открытом обществе это не так заметно. Когда люди не строят, они выясняют отношения.

Лобков: Действительно не было политкорректности в Советском союзе, там все были в одной тюрьме, в одной клетке…

Быков: Нет, в Советском союзе была чудовищная политкорректность. Сколько кляуз катали друг на друга соседи:  «Товарищ, он меня сукой обозвал», сколько раз это все было. Советский союз был очень кляузной страной в 60-е, 70-е годы, когда он начал тормозиться. В 40-е, 50-е годы ему было просто не до того, но и тогда люди боялись не то, что слово дурное сказать, а и увидеть в уборной фотографию известного лица.

Лобков: Насколько антисемитские дела 1947, 1949 годов, насколько они сейчас у нас всех в генетической памяти?

Быков: Почему только антисемитские? Ну что на евреях так свет клином сошелся?

Лобков: Потому что была выбрана такая нация товарищем Сталиным.

Быков: Нет, не была выбрана, все пострадали. И ингуши были выбраны, и чеченцы были выбраны, все пострадали, и русские пострадали. Не надо этого вечного евроцентризма. Ну, господи, мать Ольги Ивинской пострадала за негативный отзыв о фильме. Она плохо отозвалась о фильме «Партийный билет» или что-то в этом роде, и на нее собственный зять написал донос. Слово нельзя было сказать, в России всегда это было. Здесь очень популярен был турецкий анекдот, кто-то из турецких сатириков его выдумал о том, что скоро журналистам начнут удалять гланды через задний проход, потому что рот им открывать нельзя.мы сейчас переживаем эту же ситуацию, на то мы и хитрые, чтобы говорить так, чтобы нас все понимали, а подкопаться было нельзя.

Лобков: Вообще этот клубок страстей среди людей умственного труда он закончится с концом Олимпиады, и мы все подружимся?

Быков: Нет, он радикально усилиться после конца Олимпиады. Во время Олимпиады мы еще должны показывать товар лицом, продемонстрируй известную степень плюрализма. После Олимпиады, когда гости уедут довольные, рассказывая всем, как в России свободно и замечательно, вот тут-то нам всем и покажут!