ЛОБКОВ. «Крым наш или вон из профессии». Восстановление Советского Союза начинается с собеседований в РУДН

Ну вот, пришло время расстаться и с единственным портретом Сталина, который висел у меня дома. Газета «Правда» от 6 марта 1953 года. Легкое дыхание Чейн‑Стокса. Пятьдесят один год выученное мной почти наизусть правительственное сообщение о болезни и смерти вождя ждало своего часа, чтобы попасть в интернет‑магазин Дождя и со всей сталинской мощью помочь нашему телеканалу.

Лобков: Нина, новости о вас облетели сегодня весь электронный мир. Как я понимаю, вы одна из первых, кто столкнулся с клеймом неблагонадежности.

Бабёр: Честно говоря, я не знаю, первая я, вторая или пятнадцатая. Есть у меня предположение, что первая.

Лобков: Вот я смотрю ваше резюме – филолог-германист, РГПУ факультет иностранных языков, лингвист, диплом с отличием, экскурсии на немецком языке в Музее холодной войны «Бункер» на Таганке, педагогическая практика. Вы искали работу, как я понимаю.

Бабёр: Да, точнее – меня пригласили на эту работу.

Лобков: Куда?

Бабёр: Меня пригласили на работу в РУДН преподавать немецкий язык студентам первого, второго курса, которые изучают медицину и какие-то аграрные дисциплины.

Лобков: Ну и что, как собеседование?

Бабёр: Сначала все было более-менее спокойно. Я договорилась о собеседовании с моим непосредственным будущим начальником…

Лобков: Как зовут начальника?

Бабёр: Я надеюсь, что я никак не опорочу ее имя. Это Светлана Петровна Самойлова, это заведующая секцией немецкого языка на кафедре иностранных языков  аграрного факультета РУДН.

Лобков: И как все дальше было?

Бабёр: Мы встретились, очень дружелюбно и мирно поговорили. Она посмотрела мое резюме, которое сейчас перед вами лежит. Затем мы отправились знакомиться с заведующей кафедрой иностранных языков аграрного факультета РУДН. Это некая Елена Александровна Нотина, если я не ошибаюсь. Я не была совершенно готова к такому обороту событий, который меня ждал, потому что обычно на собеседованиях интересуются квалификацией человека, уровнем владения языка в моем случае.

Лобков: Не скажите, не скажите. Интересы и хобби – походы, йога, волонтерство, экологическая и социальная активность. А что у нас плохо дела с экологией в стране обстоят? О чем вас спрашивали?

Бабёр: Сначала мне задавали вполне себе нормальные вопросы. Меня спрашивали, где я защитила диссертацию, кто мой научный руководитель, как я выбирала тему. Потом, видимо, посмотрев в резюме, они увидели строчку Летняя школа «Русского репортера». Там в самом конце написано слово «журналистика».

Лобков: Журналистика, да. Активное участие в немецкоязычной театральной группе Самстаг-театр. Это что за театр такой?

Бабёр: Это в прошлом. Это студенческий театр.

Лобков: И дальше что?

Бабёр: Потом меня спросили, в чем проявляется мой интерес к журналистике, я ответила, что я писала на экологические темы, кроме того писала про выборы, но выборы даже как-то не заинтересовали.

Лобков: Что-что?

Бабёр: Писала про выборы.

Лобков: А что нечестные были, что ли?

Бабёр: На том участке, где я была, они были почти честные, но мне пришлось там…

Лобков: Что значит «почти честные»? И что дальше было?

Бабёр: Но это их не интересовало. Их почему-то интересовала экология.

Лобков: Ну, я позвоню, куда надо, их заинтересует. Дальше что?

Бабёр: Я объяснила, что экология меня привлекает в первую очередь как сфера, в которой люди могут проявить свою гражданскую активность, когда люди ездят в волонтерские лагеря, собственными руками убирают мусор, прям лезут в эти ямы, которые за 10 лет накопились. Например, мы ездили на Финский залив, в Подмосковье тоже есть, что убирать.

Лобков: Так почему сердце успокоилось? Убирали мусор и убирали.

Бабёр: В принципе и я дальше этим занимаюсь.

Лобков: Хорошо, что кто-то мусор убирает, а то все строем пойдет убирать. Это я шучу так.

Бабёр: Я поняла.

Лобков: Обязательно надо тихо.

Бабёр: Я просто пытаюсь воссоздать эту канву событий. А потом ни с того, ни с сего меня спросили: «А как вы относитесь к Крыму?». В моем резюме нет строчки, была ли я в Крыму.

Лобков: Вам повезло. Еще успеете.

Бабёр: Наверное, да.

Лобков: И что дальше?

Бабёр: Поскольку я человек честный и не ожидала никакого подвоха, это, конечно, меня несколько удивило, что такие вопросы мне задают, когда неплохо бы по-немецки парой слов перекинуться, когда вы берете преподавателя на работу. Я высказала свою точку зрения, что я не вполне поддерживаю политику России по Крыму. Это, видимо, преступление.

Лобков: А дальше?

Бабёр: А дальше все, дальше мне не давали слова. Дальше было сказано, что молодежи промыли мозги. Была сказана коронная фраза, что я, наверное, не смотрю телевизор или плохо смотрю телевизор. Я сказала, что вообще есть много других источников информации.

Ерофеев: Наверное. Им больше немецкий язык не понадобится, они решили, что…

Лобков: В Крыму немецкий язык не нужен.

Ерофеев: Нет, не нужен.

Лобков: В общем, вы ни с чем ушли, как я понимаю.

Бабёр: Я не могу сказать, что я ушла ни с чем. Я ушла удовлетворенная собой и неудовлетворенная ситуацией с нашим высшим образованием.

Лобков: Это Российский университет дружбы и народов.

Бабёр: Да. Кроме того я написала в своем посте, это первый мой пост в ЖЖ, некоторые удивляются, что как же так, наверное, я – фейк, может, меня не существует, но нет, я есть.

Лобков: А вы будете в другие заведения устраиваться с такой позицией по Крыму?

Бабёр: Я надеюсь, что в нашей стране есть еще умные люди, которых эта позиция, если интересует, то только за чашкой чая или чего-нибудь покрепче.

Лобков: Ну что, Андрей, с точки зрения постмодернизма, по-моему, очень красивая история.

Ерофеев: Должен вам сказать, что просто девушка оказалась в роли иностранного агента. Это совершенно стандартная ситуация. Понятно, что молодежь ее переживает в первый раз, но мы с вами переживаем ее второй, по крайней мере. Правильно?

Лобков: Мы умеем маскироваться.

Ерофеев: Поэтому для нас это такое дежавю и даже комфортно в некоторой ситуации пока что, потому что мы знаем, как себя здесь вести.

Лобков: Мы не нервничаем.

Ерофеев: Как вам сказать? Нервничаем немножко, но все-таки ситуация стандартная.

Лобков: Вы тоже, как я понимаю, в свое время были первопроходцем этого дела, в 2006 году, когда ничто не предвещало.

Ерофеев: В 2007.

Лобков: Это была выставка «Запретное искусство» в музее имени Сахарова, и тогда был один из первых случаев применения или попытки применить статью 282 за экстремизм. Давайте посмотрим, мы отобрали наиболее невинные работы. Это соц-арт, как  понимаю.

Ерофеев: Вы показали сейчас портрет как бы формула парадного портрета советского, когда есть грудь, наполненная орденами, китель, и личность отсутствует. Вы сейчас показали портрет Сталина, который опубликован в некрологе. Заметьте, интересная вещь, что две трети площади на этом портрете занимает китель

Лобков: Но один только Орден Ленина.

Ерофеев: Китель, орден и золотые погоны. То есть умер не человек, и человека здесь нет, он не смотрит в камеру, он смотрит в сторону. Умер китель, начальник. Вот, что говорит этот портрет. Поэтому эта работа Бориса Орлова, которую вы сейчас показали, где только одни планки орденов и здоровенная грудь, собственно, это и есть образ того лидера национального, который у нас вечно меняется. За исключением нескольких фигур, в том числе Михаила Сергеевича Горбачева, который изображен совершенно в другой стилистике.

Лобков: У Михаила Сергеевича Горбачева было меньше всего к вам претензий, потому что Михаил Сергеевич всегда к критике, особенно к художественной и публицистической, в последние годы своего правления относился довольно легко. А в Третьяковке ваша карьера закончилась?

Ерофеев: Да, она закончилась на этой истории тоже иностранного агента. Там придрались к каким-то формальным поводам, но по существу я выступал с идеей десоветизации истории русского искусства 20 века, с идей провести с нашей историей искусства, не только с историей, а с историей искусства экспозиции в Третьяковской галереи, то, что сделали немцы, итальянцы и испанцы после денацификации их стран.

Лобков: Дейнеку выкинуть, что ли?

Ерофеев: А что, нельзя?

Лобков: По-моему, это искреннее искусство.

Ерофеев: А искренность – это еще не оправдание нацизма.

Лобков: ну ладно, что из метро «Маяковская» убрать эти замечательные плафоны?

Ерофеев: Почему? В Берлине тоже остались какие-то мозаики времен фашизма и ничего.

Лобков: То есть вы предлагали люстрировать искусство?

Ерофеев: Нет, я предлагал перенести это в Музей Ленина, перенести в музей специальный, который бы назывался Музей советской цивилизации, где был бы там и советский дизайн, танки, самолеты, эти культовые вещи вождей, в частности эти своеобразные культовые художественные предметы.

Лобков: Но теперь, насколько я понимаю, наоборот, это становится мейнстримом идеологическим – советское искусство. Но меня волнует вопрос искренности.

Ерофеев: Что значит «становится»? Оно не становится, оно уже ушло. Оно уже ушло, потому что по существу сейчас во многом наше искусствоведение ориентировано на рынок, а на рынке советское искусство вообще никак не котируется.

- Мама, а почему Америка напала на Сирию?

- А почему нам все время говорят курс доллара? Это разве важно – курс чужой валюты?

- Папа, а почему развалился СССР? А ты жил в СССР? А бабушка мне рассказала, что при СССР работали предприятия, и была авиационная промышленность, а теперь...

Приходилось рассказывать о биполярном мире, холодной войне, пятой колонне, внутренних и внешних причинах развала страны, в которой мы родились. И о последствиях этого развала: войнах и бедности 90-х.

Однажды муж не выдержал и гаркнул: «Потому что нас завоевали!!!»

Все встало на свои места. Невкусный сок «Зуко» и разрушенное здание завода в городе, где живут мои родители, американские сериалы по телевизору.

Но в целом, честно говорили мы ребенку: «СССР потерян безвозвратно». Другая форма собственности, другое благосостояние людей, отсутствие цензуры в литературе и искусстве, что обусловило вал детских книжек с орфографическими ошибками...

Но на прошлой неделе, слушая выступление Путина по Крыму, я поняла, что ошиблась. Открыв рот и прижимая к себе ребенка, я говорила: «Смотри, сын, смотри: это ты будешь помнить всю свою жизнь...»

И быть готовым жить в бедности (потому что санкции со стороны мирового сообщества означают бедность) - это СССР. Когда весь народ готов ходить в резиновых сапогах, но только спасти Крым, когда не бросить братьев важнее, чем иметь тридцать сортов колбасы в холодильнике, когда этот позор Перестройки наконец изжит и людей не пугает даже железный занавес.

Да, я другой такой страны не знаю. Здравствуй, Родина. Как же скучала-то я по тебе.

Да это не Крым вернулся. Это мы вернулись. Домой. В СССР.

Лобков: Что я сказал?

Ерофеев: Пригов учил кошку говорить «Россия». Есть такое видео замечательное: «Ну, скажи, кошка, «Россия». Так просто!». Она: «Мяу-мяу», - ничего не получается.

Лобков: Этот текст – я бы так не смог.

Ерофеев: Дело ведь не в тексте. Вы помните, в советское время были еще более чудовищные тексты, которые требовали вставания на колени, и на колени люди вставали. Дело не тексте, а дело в восприятии. Потому что сейчас стоят люди – кто хохочет, кто улыбается. Воспиталось циничное поколение. Я ужасно этому рад, потому что это люди, которые смотрят на стиль, на эстетику, на то, как это написано. Сравнивают автора и текст. Они смотрят не туда, они смотрят на контекст.

Лобков: Условно говоря, они смотрят, готов ли известный телепропагандист готов ли сам отказаться от прогулок на лодке по Амстердаму.

Ерофеев: Естественно. Они смотрят на контекст, и они научились сравнивать.

Лобков: Как говорила моя бабушка, Советский Союз кончится тогда, когда зубы начнут лечить под анестезией.

Ерофеев: В советское время у нас только тексты. А здесь у нас есть контекст и текст.  И все рассыпается  у них. Оказалось, что действительно они не готовы к этому восприятию мира, когда надо сравнивать текст с контекстом, когда его надо сочетать и, собственно говоря, именно это сочетание рождает смыслы. Смысл не в тексте, а в этом сочетании текста и контекста. Они это проваливают. Поэтому они все время в галоше. И поэтому они так боятся хихикающих. А хихикают все. Они сами, даже редактора, выпускающие на этих каналах, и то, наверное, хохочут, просто валятся под стол. И они теперь, понимаете: «Как это так! Надо навести порядок, встать в строй».

Лобков: Знаменитые стихи Бродского «Тогда она работала в радиокомитете…» - мне кажется, там тоже это есть. Тогда тоже люди из радиокомитета похохатывали.

Ерофеев: Похохатывали. Но с ними расправились. Их добила война. Я думаю, в 40-е годы смех вообще кончился. Но как только умер Сталин, смех возродился моментально, потому что в крутом сталинском тоталитаризме смех опасен. Это просто смерть. После – чуть-чуть развели водичкой этот смертельный раствор, и люди рассмеялись. Причем, напрасно думают, что это еврейская добавка к русской культуре – анекдот, пародийный взгляд. Израиль не хохочет, и искусство его совсем не хохочет. Это русская традиция. Национальная. Это Пушкин. Это, в принципе, умение перевернуть и передернуть так язык…

Лобков: Кстати, Пушкин – тоже отец двоемыслия. Недаром он величайший русский поэт. Потому что в официальных стихах во всем быть пращуру подобен, а в письмах такое, что, извините, по телевизору не скажешь.

Ерофеев: Ценных стихов у него совсем немного, знаете. Конечно, Пушкин научил нас свободомыслию и этой дистанции. И главное – он научил нас смотреть на эту форму, на то, как сказано. Не что, а как. А здесь,  в официозе советском, всегда проигрывала форма. Она всегда слаба и всегда дырява.

Лобков: Давайте оформим. Нет ничего прекраснее государственных похорон. Потому что этот стиль – эссенция всего, что страна думает о себе, о своих героях. По мере того, как вожди умирали, умирала искренность, заменяясь серым эрзацем. Вы, как я понимаю, это все видели только в документальных фильмах. Вы не видели прямых трансляций.

Бабёр: Разумеется.

Лобков: Как вы думаете, это все можно восстановить? Потому что то, как у вас был экзамен по политграмоте, это все монтируется в эту эпоху. Как вы считаете, все остальное придет? Вся эта красота, все эти «фикусы»?

Бабёр: Я верю в то, что это не вернется. Я призываю всех здравомыслящих людей вне зависимости даже от их политических пристрастий верить в то, что это пройденный этап.

Лобков: А что вы посоветуете людям, которые ищут работу? Сейчас будет выпуск. Многие пойдут искать работу. И я думаю, что многих спросят про отношение к Крыму, к тому, что наша земля, что наш город. Крым или Севастополь – правильный ответ? Что посоветуете людям, если они попадут в ситуацию, в которую попали вы?

Бабёр: Я не жалею о том, что я повела себя так, как я себя повела. В конце концов, когда я поняла, что степень хамства и маразма, абсурда превышает все мыслимые и немыслимые нормы на данной кафедре, я сказала, что отказываюсь здесь работать. Мне, конечно, было сказано, что это «счастье и для РУДН», что я туда не попадаю, это спасение просто какое-то. И на этом мы простились. Я думаю, что и молодые, и не очень молодые люди, которых спросят то же самое, что спросили меня, если у них позиция, не совпадающая с линией партии, они должны ее прямо высказать, иначе они будут мучиться годами.

Лобков: То есть рано или поздно это все равно бы всплыло?

Бабёр: Понимаете, это могло всплыть в этом вопросе, в другом вопросе, как угодно. Хотя упомянутая Светлана Петровна, человек, для которого все происходящее явилось, может быть, даже большим шоком, чем для меня, меня заверяла, что мне надо будет работать с ней, что я не буду иметь никакого касательства с заведующей кафедрой. Просто у меня пусть и небольшой опыт преподавания, но есть – пять лет, и я знаю, что все вопросы решаются с заведующей кафедрой.

Лобков: То есть все равно вы бы с этим столкнулись?

Бабёр: Конечно.

Сегодняшний день оказался очень урожайным на инициативы масс. Московские власти, отряхнув с колен хипстерскую юность, предложили переименовать ВВЦ обратно в ВДНХ, а член списка Обамы сенатор Олег Пантелеев, видимо, вспомнив юность, обрушился на давно безобидный Театр на Таганке.

Он обвинил театр в пропаганде насилия и суицида, а будущую постановку по еще ненаписанной пьесе Дмитрия Быкова – в «пародии на органы госбезопасности». Досталось и драматургу Михаилу Дурненкову – тоже за не поставленную пьесу «Сны о войне» – по мнению Пантелеева, смысл которой, по мнению сенатора, сводится к вопросу, стоит ли защищать свою родину. Михаил Дурненков был с нами по скайпу.

Лобков: Михаил, к сожалению, спектакль не видел пока, потому что он еще не поставлен. Как вы думаете, откуда сенатор Пантелеев узнал о его существовании, прочитал уже пьесу?

Дурненков: Я не знаю. Мне как-то странно это все комментировать. Мне кажется, может, он имел в виду вообще другой театр  и спектакль. Я читал только статью в «Ведомостях», надо сказать, что там фактологических попаданий так мало, что я даже не уверен, стоит ли думать, что я имеюсь в виду.

Лобков: Но вы ставите «Сны о войне» в театре на Таганке?

Дурненков: Да. В статье, грубо говоря, два попадания: довольно точно отображено название театра и угадали с названием пьесы, хотя оно рабочее и, наверное, сто раз еще поменяется. Указан Гриньков, я думаю, что его надо призывать к ответу.

Лобков: То есть получается, что это был донос, правильно я понимаю?

Дурненков: По языку это выглядит как забытый или полузабытый жанр из воспоминаний каких-то диссидентов. И немножко смешно, что он такой нелепо звучащий. И немножко страшно, что это ощущение видимости.

Лобков: Михаил, а вы можете в двух словах, хотя бы чтобы отрекламировать, потому что рекламу сенатор сделал замечательную вам, чтобы отрекламировать «Сны о войне», что там фабула о чем? Ну чуть-чуть можно рассказать?

Дурненков: Я думаю, что в принципе это сценическая версия реплики по поводу того, что если не помнить своей истории, не помнить истории о войне, то война повторится. Я думаю, что эта пьеса – расширенная версия этой известной фразы.

Лобков: А там будут какие-то вещи, которые, скажем так…

Дурненков: … естественно, я же не фронтовик, я не могу писать про войну, я могу писать про себя, я могу писать про людей своего поколения. Там фабула такая, что сидят несколько молодых людей, и они сочиняют праздник в честь Дня Победы.

Лобков: В какое время это происходит – в современности, до Крыма или после Крыма?

Дурненков: Это наше время.

Лобков: До Крыма или после Крыма?

Дурненков: Написание было в процессе Крыма, поэтому я даже не могу вам сказать.

Лобков: А вообще для вас жизнь поделилась так же – до Крыма, после Крыма? Чувствуете ли вы эту смену настроения, этот перелом?

Дурненков: Я думаю, да. Какой-то щелчок у меня произошел. До Крыма было ощущение, что еще чуть-чуть – и мы поднимем крик, и все вернется в свои круги, а сейчас мне кажется, что и не вернется. Не знаю, сейчас я, с одной стороны, и спокойнее, что я уже понимаю, что это надолго, а с другой стороны, тяжелее, потому что я понимаю, что именно нас ждет.

Лобков: По поводу войны. Сейчас разрешили бы Резо Габриадзе поставить свой замечательный кукольный спектакль о Сталинграде, где действующие лица – личинка, старый еврей и верблюд?

Дурненков: Эта риторика квазипатриотическая, она же что угодно может повернуть против самой себя. Фильм «Список Шиндлера» тоже можно сказать, что это профашистское кино, потому что там показаны немцы с человеческим лицом, такое кино нужно запретить. Понимаете, да? Так можно сказать практически про любое произведение искусства, связанное с войной.

Лобков: А с театром, с режиссером вы связывались? Как вообще театр ведет себя в этой ситуации?

Дурненков: Насколько я знаю, артисты очень возмущены этим, они хотят писать ответное письмо. Я не знаю, напишут или нет. Честно сказать, я даже не знаю, кто является инициатором, но я бы на месте сенатора и фотоохотника Пантелеймонов…

Лобков: Пантелеев.

Дурненков: Да-да. Я бы на его месте огорчился по поводу тех людей, которые предоставляют ему информацию, это, что значит «подставить человека», то есть заставить его говорить такие несовместимые фактологические вещи. Что там написано, это полное отсутствие логики. Я думаю, что он должен со своими источниками информации поговорить.

Лобков: Спасибо, Михаил. Как вам этот поворот?

Ерофеев: А что значит «этот поворот»? И этот, и другой.

Лобков: Возможно ли это? Хватит ли мощи, что называется, затянуть все краны? Слишком много открыто.

Ерофеев: Мне думается, что со смехом, который поселился в душе, скажем так, народа, со смехом можно справиться только расстрелами, даже не посадками. Если начнутся репрессии массового порядка, то власть обречена, тоталитарная власть. Вы же понимаете, когда смеются вокруг, то такие речи, которые мы слышим, их не можно произносить, это нонсенс. То есть сам человек раз произнесет, два произнесет, а потом думает: «Я просто в идиотской ситуации нахожусь».

Лобков: Я с вами не соглашусь, потому что Россия Серебряного века, Россия 1917 года была очень свободной страной, Столыпину не удалось все равно…

Ерофеев: Я вам говорю про расстрелы. Удалось с расстрелами.

Лобков: Примерно с 1927 года и по 1939 продолжалось закручивание гаек, 12 лет. Значит ли это, что сейчас их можно закрутить быстрее или нужно больше 12 лет?

Ерофеев: Я думаю, что все должно лопнуть очень быстро, мне кажется и хочется на это надеяться, потому что по существу за этим за всем ничего нет – нет ни веры, ни идеологии, ни силы, убеждений, ни желания быть готовым к труду и обороне, как сегодня заявили.

Лобков: Как хорошо, что я школу успел закончить.

Ерофеев: Они реально не хотят ни труда, ни обороны, а хотят продолжения этого сибаритства.

Лобков: Так они же не хотят сталинскую эпоху, они хотят брежневскую, чтобы и сервис «Мадонна» был, и люстра, и партбилет в кармане, и виски из загранкомандировки.

Ерофеев: Нет. Во-первых, в загранкомандировку ездили единицы, и брежневской эпохи они не хотят, потому что мы с вами помним, что голодуха была чудовищная, эти очереди, эта грязь…

Лобков: Недаром у госпожи Скойбеды возникает образ 30 сортов колбасы.

Ерофеев: Нет, здесь как раз совершенно другое. Им хочется сохранить то, что сейчас у них есть. Им кажется, что это то, что подарил им Гайдар, им кажется, что это им даром досталось. Они – люди, которые в этом смысле неблагодарны и не понимают, откуда все это пришло. С другой стороны, им хочется еще вот этого имперского величия и прочего всего. По существу, мне кажется, что они абсолютно несостоятельны в этой игре, то есть это чистое шулерство. И это будет разоблачено очень быстро. Это все уже видно. Просто они сели играть в мировые шахматы, и в какой-то момент они поняли, что проигрывают, и смахнули эти шахматы. И теперь им говорят: «Ребята, если вы себя так ведете, то вы, пожалуйста, выходите вон из шахматного клуба. И вообще вам не в клубе быть, а, может, здесь уборщиком работать».

Лобков: Нина, поедете в Крым отдыхать?

Ерофеев: В ближайшем будущем вряд ли.

Лобков: Почему это?

Бабёр: Есть много других интересных мест на этой планете. Я там была три или четыре раза.

Лобков: Ну и как? СССР там жив хотя бы?

Бабёр: Не больше, чем у нас, по-моему.

Лобков: Единственный недостаток в отдыхе на территории РФ – это невозможность отдыха от РФ. Мы все в социальных сетях находимся так или иначе, где-то в Facebook, где-то еще, и мы видим, что общество раздвоилось, раскололось. Очень многие, кто вчера мыслил, они стали говорить лозунгами, вряд ли у Кремля есть столько ботов, которые бы отвечали. Многие очень искренне сплотились вокруг центрального комитета, ленинской партии и так далее. У вас среди ваших друзей ваш поступок, то, что вы обнародовали ваш разговор, что вы рассказали об этом, какую реакцию вызвал?

Бабёр: Пока я слышала только положительную реакцию. Я знаю, что среди моих друзей, скажем, большинство придерживается аналогичной точки зрения, как я. Но есть и люди, у которых другая позиция. Вы знаете, мы их не закидывали помидорами, даже если бы мы были в большинстве. Все у нас в порядке.