«Ужасно хочется дышать». Олег Кашин и 2018 год в пяти главных текстах

Новости надо уметь продавать, то есть рассказывать так, чтобы читатель, по крайней мере, понимал, зачем ему об этом знать, и как это вообще может быть связано с его жизнью. Я в этом смысле — совершенно обычный читатель, и если меня что-то сначала не интересовало, то ответственность за это я всегда возлагаю на тех, кто мне об этом рассказывает — могли бы и постараться получше, в самом деле. Словосочетание «пензенские антифашисты» продается очень плохо. Нормальному человеку нет и не может быть дела до пензенских антифашистов. И Пенза — такая бесспорная тихая провинция, которая никогда не на слуху, и по поводу которой можно себе вообразить, как скучна там и нелепа любая общественно-политическая жизнь, включая уличную активность всяких неформалов — ну в самом деле, мы же понимаем, как выглядят провинциальные неформалы. И сама по себе антифа как сущность — это тоже что-то такое не очень горячее, времена уличных войн давно прошли, и с фашистами сейчас, в общем, гораздо труднее все, чем 10-15 лет назад, и антифашисты не те, поэтому когда видишь словосочетание «пензенские антифашисты», хочется, конечно, зевать.

А дальше уже включается периферийное зрение — ты зеваешь, но краем глаза видишь слово «пытки», узнаешь подробности об электрошокерах и избиениях внутри микроавтобуса с тонированными стеклами, потом уже вчитываешься, впервые видишь слово «Сеть», которое из всех слов 2018 года, кажется, дольше всех оставалось на слуху вплоть до самого конца года, когда о «Сети» заговорил уже и Путин. Судя по всему, это действительно было связано с футбольным чемпионатом, в преддверии которого эшники и госбезопасность получили какой-то карт-бланш по зачистке той социальной группы, которую государство традиционно считает потенциально экстремистской — то есть как раз вот этих левых, которых же на самом деле нет в политике, но они есть в картотеках центров «Э», и это оказывается, как мы видим, важнее.

«Сеть» — никто ничего не слышал о такой организации до тех пор, пока не началось уголовное дело. В этом смысле, какой бы пошлостью ни была привычная отсылка к тридцать седьмому году, это действительно очень похоже на всякие выдуманные организации из показательных процессов советской старины — всякие лево-правые центры, неофашистские блоки, да та же Промпартия, которую тоже придумало ГПУ, но в которую верили современники. В конце года Путин сказал, что люди из так называемой «Сети» готовили теракты, ну и, видимо, это и будет окончательная государственная позиция по тому делу, которое в течение всего года приносило самые жуткие подробности о пытках и прочем.

Это все ужасные вещи, но, конечно, обманщиком будет тот, кто назовет происходящее массовыми репрессиями — ничего массового тут, конечно, нет, все очень точечно и, так сказать, нежно — не к фигурантам этих дел, а к нам, к обществу. Когда хватают каждого второго, это страшно. Когда хватают одного из, наверное, десяти миллионов — это терпимо, и даже если вы возмущены, жизнь продолжается, можно пить свой смузи и что там еще положено делать в условиях, когда все вокруг хорошеет. Тема сосуществования с государственным адом — моя любимая и давняя, и кому-то может показаться, что в своей колонке  о деле «Сети» я перепеваю свои прежние мотивы, но нет — допустим, Болотное дело вызывало гнев и острую боль. Спустя шесть лет все воспринимается гораздо менее остро, и в этом и заключается главная новость — люди привыкли, общество привыкло. Вот об этом моя февральская колонка для Republic.

Образ спецслужбистского микроавтобуса с тонированными стеклами, внутри которого избивают задержанного, – это что-то такое латиноамериканское, из романов про Гаити, ну или наше – фургоны «Мясо» из «В круге первом». Этот микроавтобус едет по улице, по которой ты ходишь каждый день, или можно сформулировать еще безжалостнее – по городской среде, которую ты обустраиваешь своими малыми делами. Ты обустраиваешь эту чертову среду именно для того, чтобы по ней ездил этот микроавтобус, и то, что ты стараешься об этом не думать и, главное, умеешь об этом не думать, тебя никак не оправдывает. Этот микроавтобус приехал не из тридцать седьмого года и не от папаши Дювалье. Он приобретен по той же системе госзакупок, с которой ты так или иначе знаком по своей работе или по работе своих друзей. Того оперативника, который прикладывал антифашиста Филинкова лицом о подлокотник в этом микроавтобусе, ты видел в театре, или на концерте, или на модной лекции, или просто в веселой уличной толпе во время праздников, и, может быть, ваши взгляды однажды встретились, ты ничего не заметил, а оперативник взвесил тебя на весах, которые у него внутри, и равнодушно, без сожалений, но и без радости рассудил, что тебе пока в микроавтобус рано, погуляй еще.

Может быть, это противоречие и есть источник самой отвратительной жути в такой ситуации. Оперативник ФСБ, практикующий пытки, – такой же благополучный житель российского мегаполиса, как и те, кто сидит в коворкингах и ходит в театры, а, скажем, антифашист Филинков – маргинал и социальный невидимка, живущий где-то в своем маргинальном измерении, которого ты не видишь. Но ключи от этого измерения – в кармане у оперативника, и в его власти посадить в тот микроавтобус не только антифа-маргинала, но и человека из коворкинга, и губернатора, и министра, и модного режиссера, кого угодно.

Быть детьми страшных лет России – в общем, естественное состояние для многих поколений, а отсутствие выбора  гарантирует моральную амнистию в будущем. Оперативник ФСБ, когда его уволят за пытки и, может быть, даже люстрируют, отпустит бороду, наденет рясу и будет исповедовать старых антифашистов, и никто ему ничего не скажет, потому что никто не имеет права. «Жизнь продолжается» – в этой формуле меньше издевательского, чем кажется. Жизнь продолжается, просто она вот такая, с микроавтобусом.

Теперь к культурным итогам года. Сейчас включу пенсионера и вспомню золотые хиты своей юности. Меня и тогда интересовало, да и до сих пор я не нашел разгадку — вот Тверь, конец девяностых, немолодой толстяк с усами садится за рояль или там не знаю, за что, за самоиграйку «Ямаха», берет какие-то аккорды и поет — «Весна опять пришла, и лучики тепла», — вот интересно, он понимает, что создает шедевр, который его обессмертит? Наверняка же нет.

И спустя годы — тот же вопрос про непонятную девушку с Урала. Вот она села и придумала — «кола, пшшш, шум берез», — она понимает, что о 2018 годе мы будем вспоминать по этой песне и по другим ее работам из альбома «Раскраски для взрослых»? «Если б мне платили каждый раз, каждый раз, когда я думаю о тебе», — ну буквально же Бог водит ее рукой, а она сама едва ли это понимает, и не потому, что молодая, а потому что настоящий художник про себя такое и не должен понимать.

Когда в «Коммерсанте» Борис Барабанов написал подробный таймлайн восхождения певицы Монеточки, среди ключевых событий, связанных с ее превращением в общенациональную звезду, наряду с визитом к Урганту и выходом альбома Борис назвал и мою колонку «Конец десятых» — мне приятно, и я, не раздумывая, выбрал свой текст о Монеточке в пятерку главных своих текстов года. Хотя, конечно, это не о Монеточке, я о ней ничего не знаю и специально не интересовался — зачем? Это все о времени и об обществе, точно так же я когда-то писал о других артистах, определивших облик своей эпохи, и, хотя до сих пор эпохальный статус Монеточки остается под вопросом — надо, наверное, ждать следующего альбома, — первична, мне кажется, потребность в новой интонации, потому что Россия десятых — это совсем не Россия нулевых, просто нас, наверное, сбивает с толку политическая несменяемость, из-за которой не бросаются в глаза перемены эстетические, этические, поколенческие, в конце концов.

Я, понятно, себя уже отношу к каким-то другим поколениям, но как раз из их, то есть нашего, опыта — я помню, сначала дистанционно, а потом и по собственным знакомствам, перелом 1999 года, когда вдруг закончились девяностые и нет, я не о Земфире, хотя и ее туда же надо, — но как раз в конце девяностых монолит постсоветского интеллигентского мейнстрима — того, который сейчас локализован в самых одиозных фейсбуках, да и все, пожалуй, — так вот, тогда тот монолит треснул, и возникли вдруг — на самом деле просто из университетов массово выпустились, — какие-то новые люди, типажно — ну вот как Юрий Сапрыкин, чтобы было понятно. Новая русская интеллигенция, закрывшая девяностые.

И сейчас конец десятых, и уже мое поколение — а себя я, пожалуй, тоже отношу к рожденным 99 годом, — уходит на пенсию, уступая вполне симпатичным выпускникам условной Вышки с их мемами, их ценностями, их странной помесью всемирности и русскости — вот буквально кола и шум берез, — и прямо хочется надеяться, что это конец десятых не в календарном, а в настоящем смысле. И я это окончание эпохи в своей колонке о Монеточке так, может быть, наивно заклинаю и призываю. Июнь, Republic, Монеточка.

Сравнение с ранней Земфирой – почти неприличный штамп, но штампов не стоит бояться; Земфира действительно уже почти двадцать лет остается эталоном артиста, сумевшего выйти за пределы отведенной ему роли в шоу-бизнесе и повлиять на облик эпохи вообще. Пожалуй, вторым за эти двадцать лет артистом, подпадающим под такое описание, можно назвать, как бы это кощунственно ни звучало, Стаса Михайлова, и то, что в песне «Русский ковчег» его упоминает Монеточка, тоже имеет значение – если бы Михайлов был просто певцом, Монеточке вряд ли пришло бы в голову петь о нем, рифмуя с иконостасом. Но он лицо своей эпохи.

Земфира закрыла девяностые, Михайлов закрыл нулевые. Если составлять этот ряд именно так, – Земфира, Стас Михайлов, Монеточка, – то такая последовательность даже в виде гипотезы внушает оптимизм. Очередной запрос на новое, подтверждаемый успехом «Раскрасок для взрослых», выглядит гораздо симпатичнее того запроса, который был десять лет назад. Монеточка закрывает десятые и, по крайней мере, готова выключить за собой свет – может быть, потому альбом и производит такое впечатление.

Ведь и Пугачева в семидесятые была «певицей, которую ждали» – советское массовое общество стремительно обуржуазивалось и нуждалось в собственном голосе, которым и стала исполнительница песни «Арлекино». Феномен невозможен без социальной базы. У Пугачевой это было новое советское мещанство, у Земфиры – те, применительно к кому не прижилось определение «новейшие русские» (то есть более цивилизованные люди, пришедшие на смену «новым русским» в малиновых – или земляничных, как у Монеточки, – пиджаках), у Михайлова – сентиментальные государственники, и, очевидно, Монеточка тоже должна представлять кого-то, кого десять лет назад еще не существовало как влиятельной социальной группы, а теперь эта группа существует. Очередные «новейшие русские», отделенные от предшественников не столько политическими, сколько эстетическими разногласиями, с одинаковым равнодушием оставляющие в прошлом и телеведущего Соловьева, и Навального, и вообще все и всех, что символизировало уходящее десятилетие. Люди будущего, о котором сейчас приятно думать с оптимизмом, но которое, когда оно наступит, окажется ничем не лучше нашего настоящего.

Не секрет, что я живу за границей, и на родине давно не был — это отдельная проблема в том смысле, что принято спорить, не только обо мне, но и вообще, таких людей много же, — принято спорить, в какой степени пребывание вне метрополии способствует отрыву от реальности. То есть, если я что-то написал или сказал, что вам кажется глупостью, у вас есть легкий способ убедиться в своей правоте, сделав  вывод, что это просто дело в том, что я не в Москве и поэтому ничего не понимаю.

Я в этом тоже, конечно, вижу некоторую опасность и надеюсь, что она не фатальная — в сумасшедшего эмигранта превращаться вот совсем не хочется, — но в этом году был один случай, когда мое отсутствие в России не компенсировалось вообще никакими соцсетями, Дождем, звонками, вообще ничем — один эпизод коллективного опыта своего народа я благополучно пропустил, и теперь нахожусь с большинством из вас в неравных — не в мою пользу, — условиях.

Я имею в виду, конечно, футбольный чемпионат. То есть я смотрел его тут в пабах, и однажды на пляже на берегу Ла-Манша смотрел на телефоне и кричал на весь пляж — Игорь! — обращаясь к Акинфееву, то есть я тоже буду что-то помнить всю жизнь, но это, конечно, не то, что помнят люди, бывшие на российских стадионах или на Никольской, хотя даже при чем тут Никольская, вот еще более такой вопиющий пример.

Я же вообще не футбольный человек, и того же Акинфеева знаю прежде всего по мему «Игоряна с сухарем». И прошлые чемпионаты в основном были мимо меня, но один я помню очень хорошо. До такой степени хорошо, что помню рекламу кроссовок — не скажу, каких, но помню даже модель, — там еще в рекламе девушка в купальнике говорила «Мяу».

Это 1990 год, чемпионат в Италии. Мне десять лет, мой папа моряк — по совпадению, идущий из тогда все еще советской Литвы как раз в Италию, а мама уехала в командировку в Горький, и, тоже примета эпохи, вернулась уже из Нижнего Новгорода, его именно тогда и переименовали. И вот меня некуда деть, и я как раз на футбольный месяц переезжаю к бабушке и дедушке в такой старый кенигсбергский район, который как раз в 1945 году и заселили, и к 1990 году это такие кварталы обветшавших немецких особняков, в которых живут преимущественно 70-летние люди. Что-то такое очень уютное, но старое и пыльное, и посреди этого малоэтажного района еще воткнута единственная хрущевка, в первом этаже которой гастроном — и мрачные старики всегда стоят в очереди в винный отдел, а я бегаю туда к бочке с квасом, ну и вообще много времени провожу вот среди этих пыльных старых декораций.

И вечерами мы с дедом смотрим футбол, он болеет, я тоже втягиваюсь, и для меня в этом пыльном мире с бочкой с квасом футбольная Италия — это какая-то совсем другая реальность, навевающая сны, как было у советского поэта — «О птицах с нерусскими именами, о  людях с неизвестной планеты, о мире, в котором играют в теннис, пьют оранжад и целуют женщин». Потом из Италии вернулся папа и привез еще каких-то сувениров с символикой чемпионата — конечно, мне это в моем Калининграде казалось чем-то инопланетным.

И если бы мне тогда сказали, что спустя 28 лет матчи чемпионата мира будут в Калининграде, я бы не просто не поверил, я рассмеялся бы в лицо тому, кто так говорит. Да и вы бы рассмеялись, все бы рассмеялись. А теперь мы видели, что все так и вышло — то есть вы видели, а я пропустил.

И о настроении этого футбольного лета я писал издалека. Тот случай, когда могу быть неправ — но могу быть и прав. Июнь, Republic, футбол.

Можно шутить, что ждали нового тридцать седьмого года, а наступил новый пятьдесят седьмой; сравнение чемпионата с фестивалем молодежи и студентов напрашивается, но что тоже важно – московских фестивалей ведь было два, но второй в историю не вошел вообще никак, и дело не в том, что Москву 1985 года было уже не удивить большим количеством иностранцев. Если бы люди хотели, они бы удивились, но депрессивная предперестроечная Россия ни удивляться, ни радоваться не хотела. А нынешняя – хочет, и это совершенно оттепельное массовое настроение, которому, кажется, неоткуда было взяться в России-2018, само по себе становится событием года. В принципе можно представить себе чемпионат, каким он мог бы быть в других исторических обстоятельствах – опыт футбольного и околофутбольного боления у России есть разный, был 2002 год, был и 2010-й, и, если бы страна сейчас сама не хотела чистой беспримесной радости, навязать ее никому бы не удалось. Но стране эта радость нужна, и то настроение, которое было у общества все последние годы, тяготит его, оно хочет от него избавиться и, кажется, вполне справляется с этим.

Даже сочинская Олимпиада, бывшая до сих пор вершиной государственного культмассового жанра, ничем таким не сопровождалась; она была эпизодом спортивной истории, культурной, даже военно-политической, если иметь в виду последовавший сразу за ней Крым, но футбольный чемпионат кажется сейчас эпизодом общенациональной биографии, коллективным опытом, который уже никуда не денется вне зависимости от того, что будет с Россией дальше. Карнавал на Никольской, перуанцы в Саранске, хорваты в нижегородской дорожной яме – из этих деталей и складывается то, что потом становится историей. Любое коллективное переживание, даже основанное на сущей ерунде, приобретает ценность, которую нельзя будет игнорировать в дальнейшем. Лоялисты сравнивают футбольный чемпионат с присоединением Крыма, но тогда, по крайней мере, относительно заметная часть общества была против, а сейчас, кажется, нет вообще никого, кто был бы против футбола, и лето 2018 года – это уникальный общенациональный опыт.

Уже говорил о деле «Сети», а через запятую с «Сетью», конечно, идет «Новое величие» — более медийная история, ставшая громкой прежде всего потому, что среди арестованных по этому делу оказались несовершеннолетние девушки — кстати, я получил через адвоката поздравление с новым годом от одной из них, от Марии Дубовик, хочу сказать ей спасибо и желаю сил и свободы в новом году. «Новое величие» — тоже такая во многом выдуманная ГПУ история, которую я называл тихим триумфом политического провокаторства — в чате политически активных подростков появился из ниоткуда какой-то человек, пригласил всех к более активной борьбе, помог составить устав и программу движения, как будто дословно списанную из определения Верховного суда по экстремистским организациям — ну и вот так получилось самое громкое политическое дело года.

В прошлом, то есть в 2017 году, в моду вошла, да так до сих пор и не вышла тема подростков в политике — началось с нового формата митингов Навального, когда подростки сидели на фонарях на Пушкинской, закончилось — промежуточно, конечно, — совсем недавним законом, карающим за вовлечение детей в митинговую стихию, довольно дикий закон, понятно, рассчитанный на точечное применение, как все наши такого рода законы. Эти неполных два года прошли под знаком перетягивания подростков, то есть задетой оказалась, такое ощущение, самая болезненная струна души то ли Кириенко, то ли самого Путина, но, в общем, в давние времена была маленькая Росмолодежь, а теперь тотальной Росмолодежью стал сам Кремль, все для молодежи — волонтерство вот это, центры «Сириус», какие-то медийные истории типа беседы Путина со слепой девочкой, да даже и скандалы с рэперами — они ведь тоже отсюда, из молодежного увлечения власти.

И к истории «Нового величия», наверное, можно тоже отнестись вот таким образом, что власть, увлеченная молодежью, делается особенно нетерпима к той молодежи, которая почему-то не увлечена властью. Как будто такая личная обида, личная ревность, особенно если не забывать роль полицейских провокаторов в создании «Нового величия». Когда дело стало самым громким, случилась еще одна, уже более локальная коллизия — в соревнование вступили две модели защиты, одна — это так называемый марш матерей, когда из старолиберальной среды буквально вот так механически отфильтровались женщины, которые там есть, и они устроили митинг в поддержку девочек из «Нового величия», а тем временем еще один феномен этого года, такая лоялистская фракция борьбы с перегибами на местах стала бороться за Павликову и Дубовик по-своему — ходить по кабинетам, просить о милосердии, и как раз позиция этой фракции относительно митинга матерей была довольно суровая — что своими митингами вы делаете подарок жестоким силовикам, они теперь будут говорить, что это майдан, поэтому девочек отпускать нельзя. В итоге их отпустили, как мы помним, под домашний арест, а почему отпустили — не сказали, и вот одни уверены, что все дело в том, что они митинговали, а другие — что все дело в том, что они ходили по кабинетам. Как всегда на Руси — проклятая неопределенность, если вы помните этот анекдот.

О «Новом величии» — моя августовская колонка для Republic.

Пока нет приговора, это и будет такой довольно важный промежуточный результат дела «Нового величия» – да, системе плевать на вашу боль и на ваш гнев, систему не интересуют ни здравые доводы, ни эмоции, вообще ничего, систему не трогает ни возраст, ни здоровье, ни единорог. В этом бесчувствии система видит свое преимущество, а еще одно преимущество – вот именно в этом праве не обращать внимания ни на боль, ни на гнев частных лиц, пусть даже они действительно в конце концов устроят митинг в поддержку Анны Павликовой на тысячу персон в специально отведенном месте.

Система дорожит своей глухотой, гордится ею, она сама выстраивала себя так, чтобы крики граждан, оказывающихся под ее колесами или в ее жерновах, не тревожили ее. Происходящее с Анной Павликовой – руководство к действию, невозможность которого (и даже не невозможность сделать, но и невозможность придумать, что можно было бы сделать) уже давно сама по себе стала обязательным элементом существующего порядка.

У общества нет ничего, что позволяло бы ему спасти невиновных, или указать власти на ее неправоту, или вообще сделать хоть что-то, что позволяло бы считать общество легитимным участником каких-либо процессов, происходящих в России. Само словосочетание «победа гражданского общества» в наших условиях может звучать и звучит только как злая шутка в тех довольно редких ситуациях, когда система соглашается не съесть человека целиком, а только надкусить его, как это произошло, например, с заключенным Макаровым из ярославской колонии, ставшим чуть ли не единственной официально признанной жертвой тюремных пыток. Шансы Анны Павликовой выйти из дела не съеденной, а только надкусанной, тоже кажутся сейчас отличными от нуля, но факт демонстративного государственного садизма не привязан к ее судьбе – ребенка могут и отпустить, а система останется, и об этом важно будет помнить, когда и если Анна Павликова выйдет на свободу.

Когда отравили Скрипаля, я полез про него читать — ну, девяностые, кадровик ГРУ, потом тюрьма, потом обмен на Анну Чапмен и прочих, и первая моя колонка на эту тему была устроена так, что я реконструировал шпионскую биографию Скрипаля — понятно же, что такое девяностые, и понятно, что кадровик разведки в те времена меньше всего думал о чем-то высоком, а больше интересовался тем, на что можно прожить и прокормить семью. И это в любом случае времена настолько доисторические, что так странно, что человек из этих доисторических времен вот сейчас, во времена, условно говоря, русских хакеров делается фигурантом актуального международного скандала.

Я понимал, что мне не раз еще придется писать об этой истории — так и вышло, и скажу честно, я не верил, что все именно так, как об этом говорят британские официальные лица. У меня даже был заголовок — как быть, если англичане ведут себя как украинцы, — ну и даже, когда появились фотографии с камер и имена «Петрова и Боширова», я думал — ну черт его знает, если бы я был судьей, я бы не принял это как доказательство, потому что из фактов там — только присутствие россиян в городе Солсбери в момент отравления, больше ничего, дальше только вопрос веры.

И что случилось дальше — сначала Брилев (но тогда это еще не было смешно) спросил Путина про Петрова и Боширова, и Путин сказал, что они не виноваты, они обычные бизнесмены, «мы проверяли» — то есть Путин, который легко мог этого избежать, взял на себя ответственность за этих двоих и даже сам анонсировал их появление на телевидении. А потом они появились, ну и это все помнят — шпиль, жижа и так далее. То есть образовался выбор — английская версия, которую, может быть, судья и не примет, но, по крайней мере, о ней можно сказать, что она может быть достоверной, — и российская версия, на которой мигающими красными буквами написано — это вранье, вы же видите, что они грушники, и что они издеваются над вами. Тут уже сомнений, конечно, не осталось.

Более того, у меня тогда сложилось впечатление, что это и была цель — показать всему миру, что «Да, это мы, а что такого». И тут уже остается пространство для самой дикой политологии, потому что — ну, надо выяснять, зачем российскому государству добровольно брать на себя репутацию безумных отравителей. Моя версия — о людях, которые уже кровно заинтересованы в том, чтобы отношения с Западом были как можно хуже. Одним из таких людей, очевидно, можно считать героя России и полковника ГРУ Чепигу. Моя сентябрьская колонка в Republic о нем и о таких, как он, называлась «Ожидание полковника Чепиги».

И реальная драма в том, что персональная судьба полковника Чепиги (если, конечно, он действительно и есть «Боширов») намертво привязана теперь к судьбе России, более того, его шансы на безбедное окончание службы и благополучную старость будут тем выше, чем мрачнее окажется будущее России. Новые санкции, международная изоляция, клеймо государства-террориста, железный занавес, массовые репрессии – в этом случае полковник сможет писать мемуары, проводить уроки мужества в школах и по праздникам сидеть на Красной площади, наблюдая с трибун за парадом. А если наоборот, благоприятная внешнеполитическая конъюнктура, дипломатические успехи, потепление международных отношений, возвращение пармезана в российские магазины, вывод войск из Сирии и урегулирование украинской проблемы – в этом случае именно Чепига, про которого уже никто никогда не забудет, становится самой удобной разменной картой, которую никому не жалко разыграть, потратить, обменять. Изоляция России таким образом становится для полковника Чепиги буквально вопросом личного выживания.

И здесь интересный вопрос – насколько этот человек типичен, и сколько в российском силовом сословии и правящем классе людей, которые, глядя на Чепигу, готовы отождествить себя с ним, представляют себя на его месте, мотивированы теми же надеждами и страхами, что и полковник? Очевидно, таких людей много. Люди, нервничающие на паспортном контроле по ту сторону российской границы, или даже те, которые давно про себя поняли, что им на ту сторону нельзя, были во власти всегда, но это были точечные, разовые эпизоды, какие-то сбои сложившегося порядка вещей, явления почти аномальные. Теперь группа риска стала почти массовой. Сколько российских граждан в погонах и без реально принимало участие в присоединении Крыма? Сколько проходит по категории «их там нет» применительно к Донбассу? Мифологизированное ГРУ – тоже довольно большая организация, и сама принадлежность к ней уже сейчас подразумевает обязательные неудобные вопросы и ответственность за все спорные действия российского государства. В российско-западном обострении последних четырех лет так или иначе задействованы тысячи людей, каждый из которых мало чем отличается от полковника Чепиги и всегда будет заинтересован в том, чтобы обострение никуда не девалось, чтобы и вопросов никто не задавал, и ответственности никто не нес.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.