«Страх распространяется как воздушно-капельная зараза»

До этой недели у российской пропаганды был прекрасный козырь. Можно было говорить — посмотрите, на Украине запретили сериал «Бригада» и концерты Кобзона, а у нас, пожалуйста, никто ничего не запрещает. Да что пропаганда, безо всякой пропаганды это было очень круто. Москва, мировой мегаполис, город, в котором при желании можно найти что угодно, и если тебе вдруг потребовался томик Бандеры на языке оригинала, то в этом городе есть улица Трифоновская, на которой есть украинская библиотека. Приезжай и бери.

И вот как-то трудно привыкнуть, что в этом мегаполисе, как в запрещенном сыре, постоянно образовываются дыры. Очередная дыра — украинская библиотека, в которую мы с вами наверняка не ходили и не пошли бы, но дело ведь не в этом. Город, в котором арестовывают библиотекарей за то, что у них хранятся не те книги — это мертвый город, потому что не бывает так, чтобы полицейскими методами можно было вмешиваться в живую ткань городской культуры, не повреждая ее всю целиком. Аресты и обыски в библиотеке — это одновременно и аресты в Большом театре, и в Третьяковке, и в Пушкинском музее, и просто в книжном ларьке у метро, где угодно, потому что не бывает так, чтобы на месте конфискованной книги просто появлялась бы какая-нибудь новая книга, нет. Место конфискованной книги всегда займет страх, и место арестованного библиотекаря тоже займет не новый библиотекарь, а человек, отравленный страхом, человек, который каждое свое действие теперь будет сверять с возможностью быть арестованным.

Я еще раз хочу обратить на это внимание. Дело совсем не в Украине и не в книгах Корчинского, который, и это тоже было много раз сказано в эти дни, когда-то спокойно читал лекции «нашистам» на Селигере, не опасаясь, что его за это кто-то посадит в российскую тюрьму. Речь не идет о политическом конфликте или о политическом скандале. Речь идет о вторжении полицейщины в то пространство, в котором никакой полицейщины быть просто не должно. Арест библиотекаря за книги — я бы назвал это террористическим актом, потому что террор — это совсем не обязательно с бородой и поясом шахида, террор — это когда что-то сделали, и стало страшно. Я не знаю, сколько библиотечных работников примерили на себя судьбу Натальи Шариной. Может быть, и нисколько, с эмпатией у нас в России вообще все традиционно не очень хорошо. Но вообще это уже стандартная ситуация — ставя спектакль, надо иметь в виду, чтобы не получился «Тангейзер», снимая кино, нужно избегать «Левиафана», планируя работу выставочного зала, надо бояться намеков на поддержку политзаключенных, как это было у Гельмана на «Винзаводе». Страх распространяется именно так — как воздушно-капельная зараза, и здесь не бывает разовых прецедентов, страх либо есть, либо его нет. В культурном пространстве современной России он уже есть, с чем я нас всех и поздравляю.