«Миф и антимиф одинаково мертвы»: Кашин о том, что показала реакция на речь школьника в бундестаге

«Сев в такси, спросила такса: За проезд какая такса?» С помощью этого стишка очень удобно объяснять детям, что такое омонимы. Но «такса», которая одновременно и порода собак, и тариф — это все-таки слишком простой пример, а есть такие омонимы, которые и взрослого способны запутать.

Один из таких омонимов — слово «история», которым мы называем и академическую науку, и политическую категорию, и эти две принципиально разные вещи слишком часто все путают. И это плохо, потому что у ученых-историков, реконструирующих прошлое, и у политиков, ищущих в прошлом доказательства их правоты, разные профессии, разные миссии, разные задачи, разное все. И нашумевшее выступление уренгойского школьника Николая Десятниченко в бундестаге — наверное, одна из причин того, что оно получилось таким скандальным — это то, что история как наука и история как политика в этом сюжете наложились друг на друга. Когда исследователь выходит на парламентскую трибуну, его слова, пусть даже максимально точные с научной точки зрения, оказываются в политическом контексте и приобретают то значение, которого он не имел в виду.

И мы все, конечно, тоже слушаем мальчика с позиции не историков, но людей, имеющих собственные политические пристрастия. Кто за Путина — тот, конечно, привык говорить «спасибо деду за победу», а то и «можем повторить», а тот, кто против — тот скорее согласится с мальчиком. Ни у тех, ни у других нет сомнений в собственной правоте, картина мира у всех сложилась и зафиксировалась уже давно, и, хоть все и делают вид, что спорят, на самом деле это не спор — никто никого не хочет убедить, да и не пытаются, все давно при своем.

Поделюсь, наверное, личным опытом — несколько лет назад я тоже пережил, скажем так, активную фазу своего интереса к войне, когда какие-то советские или антисоветские мифы вызывали у меня живую реакцию, требовавшую что-то срочно доказать и рассказать окружающим. Например, в свое время меня поразила история Мусы Джалиля — в детстве, когда мы учили его стихи в школе, нам не говорили, что он служил в эсэсовском легионе «Идель-Урал», советское МГБ даже после войны разыскивало его как опасного преступника, а героем он стал только при Хрущеве с подачи татарского руководства, которому, в общем, верить совсем не обязательно. Это все написано во всех даже советских биографиях Джалиля — он делал для «Идель-Урала» газету, и советская версия его сопротивления нацизму заключалась в том, что он делал эту газету плохо, чтобы она не привлекала новых людей в ряды легиона.

До какого-то момента мне казалось важным говорить и спорить об этом мифе, ставить его приверженцев в неловкое положение, добиваться, чтобы как можно больше людей вставало на мою точку зрения. И наверное, это уже политика, потому что и война давно стала идеологической основой для всего, что делает и говорит российская власть, и конкретный Джалиль был и остается национальным героем Татарстана, который сейчас и так зачем-то очень жестоко троллит Москва то с договором о полномочиях, то с преподаванием языка в школе. И даже академическое исследование о Джалиле, если бы его сейчас кто-нибудь написал, встроилось бы в контекст отношений Татарстана с федеральным центром.
Самая четкая и бесспорная картина национальной истории всегда у тех, у кого есть четкое представление о своем месте в политической системе координат. Националисты расскажут вам о вековых страданиях своего народа и о его славных победах, левые будут делать упор на угнетении меньшинств и распределении богатств, а сторонники европейского выбора расскажут о дружбе с Западом, которая всегда нас выручала. И вот как быть с историей, если нет политической силы, к которой хотелось бы примкнуть?

Ответ на этот вопрос дал мне уренгойский мальчик. Он выступил, а мне все равно. Наверное, это о чем-то говорит.
А о тех, кому не все равно, я написал колонку для издания Republic.

Вероятно, именно поэтому речь уренгойского школьника в Бундестаге оказалась такой громкой – она отягощена не столько семидесятилетним грузом послевоенной травмы, сколько реальными и выдуманными (как выдумана присказка про баварское пиво, которое мы пили бы, если бы победили немцы, – людей, которые восторженно говорили бы об этом пиве, скорее всего, никогда и не было, они существуют только в патриотической публицистике) впечатлениями о девяностых как о времени ниспровержения всего святого и – также реальными или выдуманными – представлениями о том, как смотрят на войну и победу те, кто не разделяет нынешний официальный набор ценностей. Это речь не о войне, а о современном общественном расколе, и чем невыносимее раскол, тем неприятнее слушать эту речь, потому что она напоминает, что мириться поздно, общего языка нет и не будет, миф и антимиф одинаково мертвы, а то, что может прийти им на смену – не важно что, но что-то, что пока непредставимо, – станет результатом какого-нибудь большого катаклизма, будь то новая война, большой политический кризис или что-то еще нехорошее, что обнулит все нынешние установки и расстановки и заставит формулировать национальную мифологию заново на новом, несуществующем пока языке. Это не прогноз, это указание на единственный выход – разумеется, он не неизбежен, и существовать в нынешнем расколотом и деморализованном состоянии российское общество сможет, вероятно, еще очень долго.