Кашин и новые диссиденты: ловушка для Навального, образ нового губернатора и бунт Лукашенко

Алексею Навальному снова дали пять лет условно по делу «Кировлеса» — все смеялись, когда судья Втюрин слово в слово читал тот же самый приговор, который читал летом 2013 года в том же суде судья Блинов — те же опечатки, те же показания свидетелей, включая тех, которые на новом процессе говорили уже новыми словами. Дословное воспроизведение старого приговора — это жест, это не просто так. Когда в политическом процессе один и тот же приговор повторяют дословно с интервалом в три с половиной года, это значит, что за три с половиной года никаких новых инструкций по этому поводу не поступало. Как говорится, ни войны, ни мира — такое положение дел кажется самым неприятным, но это как со стаканом, который наполовину полон или пуст — для кого-то важнее «ни войны», а для кого-то — «ни мира». В конце концов, Навального не посадили, ничего не изменилось, мы не проснулись в другой стране. В нашем положении это все-таки не самая плохая новость. Процесс в Кирове оказался сверхскоростным, на это многие обращали внимание, думая, что скорость доказывает, что Навального посадят, но именно с таким — никаким — результатом и бешеная скорость этого процесса производит впечатление законченной демонстративной акции, которая выглядит очень впечатляюще, а что значит — непонятно. Если бы приговор был реальным, все выглядело бы гораздо более плоско.

Многие как-то слишком уверенно говорят, что условный приговор не позволит Навальному выдвигаться на президентские выборы. Мне это не кажется проблемой — о современной России можно говорить что угодно, но в верховенстве закона ее все-таки никто не упрекал, она не про это. О том, что в законе по поводу невозможности избираться для осужденных есть логические дыры, сегодня говорят сторонники Навального, а завтра, если потребуется, заговорят и официальные лица — секретарь Центризбиркома Майя Гришина уже произнесла такую странную фразу, что к каждому кандидату Центризбирком будет относиться исходя из фактических обстоятельств. Можно строить прогнозы — допустят или нет, — а можно принять точку зрения самого Навального, что свою президентскую кампанию он собирается вести вне зависимости от того, допустят его или не допустят. И вы знаете, я без восторга ко всему этому отношусь, но когда вижу толпы фанатов, которые встречают Навального на открытии его штаба в Петербурге, мне нечего возразить этим людям — если они верят и если их много, то это само по себе становится фактором, который надо иметь в виду. О президентской кампании Алексея Навального — моя колонка на сайте Republic.

Грань, отделяющая вот это «он идет напролом, несмотря на все противодействие» от «ему кажется, что он кандидат», — такая грань очень тонка; в практике российской оппозиции в последние годы уже было немало эпизодов, когда нечто жизненно важное и судьбоносное в конце концов становилось этакой «Зарницей» для политически активной молодежи, и формула «зато мы многому научились» была единственным реальным результатом всех больших оппозиционных проектов от Координационного совета до региональных выборов позапрошлого года. По большому счету, это уже не риск оказаться в ловушке, а собственно ловушка, когда иллюзией собственной важности начинает жить какое-то количество ни на что не влияющих людей и на выходе получается, что, пока они играли, власть спокойно добилась чего хотела.

И еще о Навальном — ну, почти. После недавних дебатов с ним на Дожде Артемий Лебедев как-то так явочным порядком превратился в главного критика оппозиции с позиций, как он это называет, здравого смысла, и теперь Лебедев ругает новых российских диссидентов — Ильдара Дадина, Марка Гальперина и прочих, которые, по мнению Лебедева, сами нарываются и садятся в тюрьму вместо того, чтобы заниматься чем-то полезным — как, собственно, сам Лебедев.

Когда такое читаешь, первая мысль — что он вообще себе позволяет, как он смеет, но потом думаешь — вообще-то да, если у тебя есть выбор — бороться с властью и садиться в тюрьму или делать навигацию для метро, то разумнее все-таки делать навигацию, и вообще уже сейчас можно уверенно сказать, что о нашем времени будут судить именно по Теме Лебедеву, а не по Ильдару Дадину, как и о семидесятых мы чаще судим, вспоминая Эльдара Рязанова или Аллу Пугачеву, а вовсе не тех, кто ходил на площадь в назначенный час и расплачивался потом за это годами мордовских лагерей. На эту тему сейчас интереснее рассуждать, чем о каких-то формальных политических новостях, и о диссидентах 2017 года я пишу — где же еще! — на радио «Свобода».

Как не сравнить тех диссидентов с нынешними, еще не научившимися диссидентскому самоощущению и даже самоназванию, но явно движущимися по этому пути. Исчезновение даже призрачных политических возможностей, депрессивное ожидание вечного Путина и мрачные перспективы России вообще – альтернативой политической активности и даже просто мечтам как-то само собой становится тихое сопротивление, пока еще, за нечастыми исключениями, безболезненное, но чем дальше, тем будет сложнее, и, может быть, скоро даже за право "не поднимать голосующей руки" придется бороться и нести жертвы.

Вероятно, Артемий Лебедев этого не заметит, как не замечали диссидентов многие советские системные интеллигенты, но по факту именно сидящий Дадин в своем очередном ШИЗО в реальном времени обеспечивает возможность относительно спокойной жизни и работы и для Лебедева тоже. Это такой штамп про "борьбу на дальних рубежах", но перед нами именно она, диссиденты нащупывают и обозначают границы допустимого, и уже в этих границах существуют те граждане, которые руководствуются "здравым смыслом". Без Галича не было бы Высоцкого, без Высоцкого не было бы Пугачевой, при этом Пугачева едва ли вообще что-нибудь думала о Галиче. Нынешнее диссидентство, пусть и кажущееся многим совсем не героическим в сравнении с семидесятническим оригиналом, обеспечивает безбедную жизнь по понятным правилам даже тем, кто не думает о Дадине, Стомахине или "приморских партизанах".

И я рад, что не одного меня заботит сейчас эта тема — на днях была кинопремьера фильма Антона Желнова и Николая Картозии о писателе Саше Соколове, это очень серьезное и большое событие, и у меня много знакомых, для которых это важно — все они ходили на премьеру, и лента фейсбука пестрит фотографиями из кинотеатра «Пионер», на которых создатели фильма и первые его зрители — журналисты, писатели и прочая интеллигенция, — стоят рядом с начальством Первого канала, и то, что в одном помещении вдруг оказались и прекрасно себя чувствуют разные приличные люди и те, кто придумывал распятого мальчика, многих возмутило — я видел дискуссии, в которых кто-то, конечно, вспоминает Геббельса, московских интеллигентов упрекают в конформизме, а интеллигенты отбиваются и говорят, что в нашем возрасте и в наше время пора замечать оттенки. А некоторые, и меня это вообще поразило, пишут — ну да, я либерал, но я преподаю в Высшей школе экономики, работал в РИА «Новости» и, видимо, я действительно конформист, что же теперь делать? Извините, что я так многословно пересказываю споры в фейсбуке, но это очень интересное чувство, когда персонажи твоих старых колонок вдруг оживают и начинают ругаться между собой.

Сам Саша Соколов, с которого сейчас все началось, дал огромное интервью ТАСС — всем советую его почитать, он там среди прочего так спокойно говорит, что Крым наш, и что Трампу хочется пожелать удачи, и тоже это ведь провоцирует такой рефлекс — что, снова «оказался наш отец не отцом, а сукою»? Я тоже много писал на эту тему, и мне кажется странным, что «не отцом, а сукою» обычно оказываются большие и значительные фигуры, от Никиты Михалкова до Эдуарда Лимонова, а идеологическую чистоту обычно блюдут скучные люди, а то и ничтожества. И вот как с этим быть? А непонятно, как быть. Мой любимый жанр — писать о том, что непонятно, как быть. На этот раз для сайта «Сноб».

У нас сейчас принято говорить, что историю нашей культуры пишут либералы, но я не думаю, что это хорошо — у меня нет уверенности в наших либералах в том смысле, что они редко оказываются способными воспарить над собственными обидами и предрассудками. Прямо сейчас уничтожается репутация заслуженного писателя Евгения Попова, что-то не поделившего с либералами в писательской организации и получающего теперь тот набор слов в свой адрес, который вполне может обернуться забвением через недолгое время. А Саша Соколов, названный создателями фильма о нем «последним русским писателем», дал вдруг на днях большое интервью, в котором тепло отозвался о ненавидимом всеми либералами Трампе и даже сказал, что рад, что Крым «удалось спасти от разрушения», присоединив его к России — думаю, сейчас Сашу Соколова станет принято не любить, и он тоже может войти в историю с каким-нибудь неприятным примечанием.

Эти примечания, впрочем, в наше время пишут не только либералы — эту технику осваивают и патриоты, которые тоже примерно в те же дни, когда я пишу это письмо, начинают переосмысливать давнюю строчку из песни Константина Кинчева «Здесь каждый в душе Сид Вишез, а на деле Иосиф Кобзон» — модный и талантливый Кинчев в конце 80-х годов прошлого века пел о Кобзоне как о зловещем символе эстрадной казенщины, а теперь вышло так, что воспитанные на песнях Кинчева националисты едут в Донбасс, и с ними едет Кобзон, а Кинчев, бывший когда-то иконой националистов, в Донбасс не едет, то есть Кобзон сам оказался Вишезом, а Кинчев себя не оправдал, и как теперь быть? Тоже непонятно, дискуссия пока продолжается, вопрос открыт.

Очередная волна губернаторских отставок и назначений — Пермь, Бурятия, ждут Карелию, а в Белгороде губернатор Савченко, старый опытный губернский волк, собрал экстренную пресс-конференцию, и все тоже ждали отставки, но он наоборот, сказал, что никуда не уйдет — то есть, видимо, сопротивляется, но это вопрос времени, сейчас все-таки не 2003 год, когда губернаторы могли всерьез спорить с Кремлем. И каждая отставка логичным образом влечет за собой новое назначение, и уже, честно говоря, можно с закрытыми глазами и не сверяясь со справочниками и лентами агентств, описать стандартного нового губернатора — в большинстве случаев теперь это молодой московский чиновник, который в лучшем случае провел в регионе детство, но возвращается он теперь как москвич — замминистра или начальник министерского департамента, этакий ревизор с секретным предписанием. И уже никто всерьез не говорит ни о каких региональных элитах и их интересах, их просто нет, есть только суровая кадровая политика центра, когда у жителей даже самого большого региона есть только одно право — проснуться утром и узнать, что ими теперь будет руководить незнакомый москвич.

Лояльные политологи восхищаются мудростью Владимира Путина, который на наших глазах проводит поколенческое обновление власти в таком китайском стиле, когда директивно во власть заводятся десятки людей слегка за тридцать, чтобы не повторилась советская драма начала восьмидесятых, когда вся политическая элита одновременно постарела и начала умирать. Но такая политическая мудрость хороша именно для тоталитарного государства, в котором у людей нет права самим решать, кто будет управлять регионами или страной. А у нас все-таки не тоталитаризм, и такое обновление сверху все еще кажется опасной утопией, почему опасной — потому что лишая регионы даже символической самостоятельности, можно доиграться до того, что страна однажды станет неуправляемой, а эти милые московские чиновники, которые теперь губернаторы, не смогут дозвониться до Москвы и растеряются. Словом «федерализация» одно время было модно пугать Украину, но вообще федерализация, конечно, нужна России — это постоянное движение к абсолютному контролю из центра до добра не доведет. О новых губернаторах я написал для Deutsche Welle.

В некоторых странах административно-территориальные единицы называют департаментами. Такое название сейчас отлично подошло бы российским областям, на наших глазах превращающимся из субъектов федерации буквально в департаменты одной огромной корпорации. Длившийся почти 15 лет переходный период губернаторского разнообразия, очевидно, закончился.

Российский губернатор начала нулевых — влиятельный политик (часто даже «политический тяжеловес», как тогда было модно говорить), фигура, способная вести если не равный разговор, то, по крайней мере, торг с Кремлем. Губернатор конца десятых — молодой клерк, присланный из центра то ли с инспекцией, то ли с секретным заданием. О политическом весе речи давно не идет, и вообще стоит ввести в оборот выражение «внешнее управление», до сих пор применявшееся к предприятиям-банкротам и — в пропагандистских текстах на внешнеполитическую тематику — к странам, проводящим антикремлевскую политику.

Теперь внешнее управление вводится в регионах — любой новый губернатор похож, прежде всего, на менеджера-чужака, который в отведенный ему срок должен навести порядок или, наоборот, в ударном порядке все развалить и с чувством выполненного долга вернуться в Москву.

Ждать разворота Александра Лукашенко на запад — сколько я себе помню, все только его и ждут, поэтому на очередные новости о кризисе в российско-белорусских отношениях стоит реагировать как можно более осторожно, я это прекрасно понимаю. Но я также прекрасно понимаю, что вся дурная репутация современной Белоруссии держится сейчас, как и много лет назад, персонально на президенте этой страны, и именно Белоруссию, а не Украину или, скажем, Молдову (и уж тем более не Россию!) легче всего представить завтра новым членом европейской семьи народов, ничем не хуже, а даже и лучше Литвы или Польши. Семичасовое выступление Лукашенко, в котором он много и часто остроумно ругал Владимира Путина — да, это очередная серия бесконечного сериала про Лукашенко, но даже сейчас, когда сериал еще не закончился, мы видим, насколько его нынешние сюжетные повороты отличаются от того, что было в прошлых сезонах. Лукашенко — это уже не маленький белорусский Трамп из девяностых и не «последний диктатор Европы» из нулевых, а наоборот, пожилой и мудрый спокойный правитель, чье спокойствие выгодно отличает его от радикализма Владимира Путина или от оборонного сознания Петра Порошенко. Поговорку «в России надо жить долго» можно перефразировать в том духе, что на постсоветском пространстве надо править как можно дольше, и тогда у тебя есть шанс оказаться далеко не худшим из того политбюро СНГ, от которого сейчас уже вообще никого не осталось — только Лукашенко да Назарбаев. Я редко пишу о чужих странах, но Лукашенко же нам не чужой — в девяностые многие всерьез смотрели на него как на альтернативу Ельцину, и я помню, как он ездил по нашим регионам, как будто он не чужой президент, а в России ведет свою предвыборную кампанию. Двадцать лет спустя он снова альтернатива, но уже в более широком смысле — альтернатива и российскому имперскому проекту, и украинскому антиимперскому. Об этом парадоксе моя колонка для Republic.

В постсоветском Зазеркалье приходилось бежать со всех ног, чтобы остаться на месте, – удивительно, что эту тайну первым и единственным разгадал именно Лукашенко, сумевший застраховаться от неосоветского реванша с помощью советской реставрации и обеспечить реальную независимость от России с помощью самых радикальных реинтеграционных проектов.

Закрывающаяся теперь по российской инициативе граница между нашими странами – самый яркий и понятный образ неизбежного российско-белорусского размежевания, которое, судя по всему, будет лишено того трагического надрыва, которым сопровождался и сопровождается до сих пор аналогичный процесс на украинском направлении. Но главный парадокс состоит в том, что это России приходится теперь и придется в дальнейшем отделяться от Белоруссии, а не наоборот; это России придется придумывать антибелорусскую риторику, изобретать поводы для обид и сочинять стихотворение «Никогда мы не будем братьями», – возможно, Белоруссии самой вообще ничего не придется для этого делать.

Также читайте новую колонку Олега Кашина о новых политических беженцах.

Смерть полевого командира Гиви — еще одна важная новость этой недели, о которой я не стал ничего писать, потому что сказать, в общем, нечего. Такой странный итог донецкой войны, когда все ее самые знаменитые персонажи с пророссийской стороны погибают не в бою, а при невыясненных обстоятельствах, и, если темп сохранится, скоро их вообще не останется.

Я много раз сравнивал эту войну с первой чеченской, сравню еще раз. Уже мало кто помнит, как во время той, первой войны, уже после Буденновска, когда Шамиль Басаев захватил больницу в ставропольском городке, многие у нас не относились к слову «террорист» как к однозначному ругательству, и хорошим тоном было даже восхищаться Басаевым. Булат Окуджава говорил, что Басаеву когда-нибудь поставят памятник (и, кстати, я не уверен, что это предсказание никогда не сбудется). У Басаева тогда любили брать интервью журналисты, его показывали по телевизору, а потом он даже на время стал премьер-министром сепаратистской Чечни. Когда годы спустя российские телеканалы стали как будто заново воспроизводить сюжеты НТВ 1995 года, но уже не с чеченскими rebels, а со славянскими — от Стрелкова до Моторолы, — я вдруг понял, чего не понимал двадцать лет назад. Даже тем, кто Басаева ненавидел, наверное, не хватало таких же, только своих собственных героев, и культ донецких и луганских командиров в наших медиа в 2014 году — это был такой ностальгический прорыв, игра в альтернативное прошлое. «Если бы Шамиль был русским». Сейчас, когда убит очередной, и, может быть, последний персонаж такого медийного масштаба, стоит признать, что никаких «русских Шамилей» просто не может быть — хорошо это или плохо, но их нет, их уже нет в самом прямом смысле. И урок трех лет Донбасса — что не надо искать разгадку каких-то русских тайн на войне, нет там никакой разгадки, только кровь и грязь. Это программа «Кашин.Гуру», я Олег Кашин, встретимся через неделю, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.