Невечная память. Почему «Чернобыль» невозможно было снять в России

Любовь гувернантки и помещика. Они собираются пожениться, но уже в церкви, за минуту до венчания, оказывается, что он женат — его законная жена, тяжелая буйнопомешанная, живет в тайной комнате в том же поместье и однажды даже чуть не сожгла дом, а все подумали, что пожар устроила пьющая экономка. У гувернантки рушится жизнь, она бежит куда глаза глядят, и живет в какой-то деревне, но однажды слышит голос своего любимого — он зовет ее, и она спешит к нему. Его безумная жена все-таки сожгла поместье, сама погибла, и он сильно пострадал в огне, ослеп — но он жив, и теперь они могут быть вместе. Через какое-то время он прозреет и сможет увидеть своего первенца. Конец.

Это мини-сериал Би-би-си, 11 эпизодов по 28 минут; в той стране тоже смотрели английские мини-сериалы, представляете? Ну, как смотрели — вот один как раз показали по телевизору, самый, вероятно, безобидный, по классическому роману, который переводили и издавали еще при Сталине, но при Сталине героиню звали Джен, а тут стали писать и произносить более правильно, более по-английски — Джейн. Нормального кино по телевизору тогда было критически мало, «Бриллиантовая рука» была праздником, индийские фильмы — только в кинотеатрах. И тут вдруг британский сериал с Тимоти Далтоном, пусть и перемонтированный по советскому стандарту в «пятисерийный художественный фильм». Конечно, все его смотрели той осенью, и он тоже навсегда останется одним из символов советского 1986 года наряду с декабрьскими волнениями в Алма-Ате, Пятым съездом кинематографистов, гибелью «Адмирала Нахимова», армейским призывом студентов — в том числе в Афганистан, и — ну вы понимаете.

Через год фирма «Мелодия» выпустит первую виниловую пластинку группы «Аквариум» — но это еще аванс, эксперимент, к советской рок-музыке официальные круги относятся с подозрением, и на обложке диска — мелкими буквами подробная полемическая статья заслуженного советского поэта Андрея Вознесенского, который, споря, вероятно, с каким-то воображаемым ветераном, доказывает, что напрасно нашу молодежь, слушающую рок, обвиняют в бездуховности — посмотрите, ведь именно они, аудитория Гребенщикова, спасали тонущих с «Нахимова», именно они первыми шагнули в чернобыльский огонь, «спасли Киев и нас с вами».

Это было время, когда настоящее встречалось с будущим, точек соприкосновения было множество, в каждой искрило — везде по-разному. И когда сейчас, это общее место, говорят, что как жаль, что такое кино о нашем восемьдесят шестом годе сняли иностранцы — это несправедливо. Только иностранцы и могут снять такое кино, только те, кто не отягощен нашим национальным опытом, который (времени прошло достаточно, можно утверждать) не был и уже никогда не станет всеобщим и универсальным, будущее наступало неравномерно, и одних оно заставало на московских кухнях, захваченных перестроечными делами — напечатали «Собачье сердце», Сахаров вернулся, Марадона забил в Мехико, — других — в русско-советской глубинке, где еще долго ничего не изменится, третьих — в Прибалтике или Средней Азии, где тоже что-то начиналось, но трудно пока было понять, что именно. Той весной Арбат стал пешеходным, и наверное, для кого-то и это могло стать событием года, а для кого-то — «Джейн Эйр» по телевизору.

Спустя тридцать три года мы снова смотрим англо-американский маленький сериал, но уже про нас, и секрет его — в том, что снять его только и могли те, для кого наш опыт ничего личного не значит, и кто находится вне гравитационных полей перестроечного ада или рая. Наше настоящее встречается теперь с прошлым, и в том, что прошлое принесли Крейг Мазин и Юхан Ренк, нет ничего стыдного — альтернативой им не мог стать ни Михалков, ни Бондарчук, ни Звягинцев, альтернативой им могло быть только ничего, пустота, и здорово, что эту пустоту заполнили именно Мазин и Ренк.

Самое кошмарное и невыносимое в постсоветской судьбе России — ее периферийность, провинциальность. Мы не стали второй Америкой, хотя верили, что заслуживаем ею стать, и потом обиделись — многие, в том числе российские вожди, обижаются до сих пор. И удивительное дело — они обижаются, они поссорились практически со всем Западом, Россия вернулась в конфронтацию и снова стала модной. Эта, слава Богу, все еще потешная холодная война оживила привычки, оставшиеся от оригинальной холодной войны, одна из тех привычек — давать Нобелевскую премию антисоветским писателям. Через полтора года после Крыма премию получила Светлана Алексиевич, которую у нас принято не любить, но ее «Чернобыльская молитва», по крайней мере, во многом привела к сериалу «Чернобыль». Это жутко звучит, но противостояние оказывается лучше равнодушия — чтобы понять человека, надо смотреть в глаза,  и что поделаешь, если нет ни очков, ни подзорных труб, а только оптический прицел — можно смотреть и в него, и в конце концов полюбить. Когда-то ведь и у нас так было с Западом — смотрели через прицел, но пристально, в итоге полюбили. Сериал «Чернобыль» моментально встает в один ряд с сочинской Олимпиадой и прошлогодним футбольным чемпионатом, этими оттепельными или перестроечным вспышками, в свете которых вдруг обнаруживается реальная интегрированность России в мир и Запад, реальная взаимная привязанность и реальная близость. Мы часть мира и будем ею всегда, кто хочет чего-то другого, тот обречен и там, и тут.

В «Чернобыле» отдельно впечатляет, как, пытаясь удержаться в рамках украинского официального нарратива авторы подступаются к теме Голодомора — разговор солдата с бабушкой, отказывающейся эвакуироваться, — и сами понимают несостоятельность версии о геноциде украинцев русскими поработителями, и тут же отступают. Мелочь, но очень показательная.

Конечно, несостоятельность украинских штампов не значит, что российские более состоятельны. Политика памяти — это прежде всего политика, у нас это началось не вчера и с Чернобылем не связано. Признаваемая государством историческая память связана исключительно с войной, все остальное (вспомните разгром «Мемориала») проходит по нежелательной категории. Подсознательно или даже сознательно желая ассоциироваться у людей с властью советской, российская власть болезненно относится ко всем провалам своих советских предшественников, хотя легко могла бы отказаться от этого более чем сомнительного родства. В результате российскому обществу предлагается жить вне истории, довольствуясь четырехлетним военным пятачком, сплошь изрытым ограничениями и умолчаниями. Российский успех «Чернобыля» демонстрирует, помимо прочего, наш дефицит общенациональной мифологии. Когда этот дефицит удовлетворяется не просто художественным продуктом, но вершинным проявлением современной массовой культуры, ценимой у нас западной сериальной традицией — это такая вполне ядерная реакция, неконтролируемая и, хочется надеяться, бесконечная.

Русская «вечная память» на финальных титрах (даже Климов в «Иди и смотри» на такое не решился, у него — общечеловеческий Моцарт), стихи Симонова по радио, сцены, обреченные на будущее цитирование — похороны в бетоне, убитые собаки в грузовике, уборка графита на крыше, — обо всем уже не по разу написали кинокритики; еще можно обратить внимание на дуэт Эмили Уотсон и Сте́ллана Ска́рсгорда, Хомюк и Щербина, пришедшие из классического «Рассекая волны», устроенного примерно так же — ведь и там вполне по-чернобыльски святость возникает в абсолютном адском дерьме. «А мы, Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики, мы никогда не знали лучшего, чем праздной жизни пустяки». Нам, литературоцентричным, приятно думать, что это сугубо наше, русское.

Сериал «Чернобыль» не вернет нас в историю, но это первый из великих западных сериалов, ставший фактом нашей национальной истории. Чем бы ни закончился 2019 год, для России он уже — год сериала «Чернобыль».

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.