Пехотинцы Путина повсюду: где в России заканчивается воля и начинается тюрьма

Преувеличивать нехорошо, и, допустим, я сейчас очень преувеличиваю, но простите, когда правозащитная активистка жалуется на проникновение криминальной субкультуры в обычные российские школы, в самую мирную детскую среду, она жалуется автору классических выражений про сортир и про скощуху. Разве здесь нет никакого противоречия? Знаменитое уже «АУЕ» («арестантский уклад един») — когда школьники играют в воров в законе, хотя это уже не игры, а повседневная школьная жизнь как минимум в Забайкалье, и все хватаются за голову и думают, как же так вышло, не обращая при этом внимания, что арестантский уклад един везде вплоть до самого верха в том смысле, что и круговая порука, и негласная иерархия авторитетов, и общаки, которые теперь чаще называются бассейнами, и клички, и много всякого по мелочам вплоть до традиционной тюремной гомофобии — все это культивируется не только татуированными рецидивистами, но и самыми респектабельными высокопоставленными мужчинами в самых дорогих костюмах. Школьники играют в уголовников, но во что им еще играть, когда весь государственный поведенческий кодекс легко описывается формулами формата «Не верь, не бойся, не проси» или «Умри ты сегодня, а я завтра».

Активистка Лантратова жалуется Путину на «АУЕ», а правозащитник Каляпин жалуется Путину на ФСИН. Формально это совсем разные сюжеты, разные истории, да и самих Каляпина и Лантратову можно называть через запятую только по совсем формальному признаку их принадлежности к Совету по правам человека. Но при этом говорят они, пусть и разными словами, одно и то же, и жалуются на одно и то же. Реальные границы тюрьмы и воли в Российской Федерации совершенно точно не совпадают с обозначенными на местности периметрами исправительных учреждений, и в этом смысле, что «АУЕ», что ФСИН, что МВД — это одна и та же античеловеческая сила, пусть и по-разному упакованная — на ком-то погоны, а на ком-то тюремные татуировки. Культура гулаговской «сучьей войны» давно перенесена практически во все общественные отношения, включая бизнес, а «социально близкие», то есть лояльные лагерной администрации уголовники — это тоже уже привычный образ из совсем не тюремных новостей. Где кончается власть и где начинается криминал — в сегодняшней России это уже такой совсем философский, риторический, не подразумевающий ответа вопрос, в котором умещаются и станица Кущевская, и Чечня, и легендарный Шакро Молодой с его друзьями в Следственном комитете, и много чего еще. Ильдар Дадин привлек внимание к пыткам осужденных в колониях, но такие же пытки переживают и люди в отделениях полиции — только что в издании «Медиазона» вышел очередной, уже который по счету текст с рассказом выжившего после пыток и изнасилований случайного человека, из которого полиция на этот раз в городе Анапе выбивала явку с повинной. И эта история не станет всероссийской сенсацией, потому что не бывает таких сенсаций, из которых если не полностью, то в значительной мере состоит весь информационный фон, на котором мы живем, и удивляться таким новостям все отвыкли уже много лет назад.

Когда людей, профессионально занимающихся проявлениями российского ада и борьбой с ними, вперемешку с лояльным активом сажают за один стол с Владимиром Путиным и разрешают высказаться на волнующие их темы — относиться к этому можно по-разному. Гласность, громкий публичный разговор — это действительно в большинстве случаев оказывается единственной надеждой на спасение для таких, как Ильдар Дадин, и вероятность, что Путин в каких-то образцово-показательных целях вмешается и поможет, отлична от нуля. Но тут есть ловушка — когда Путин оказывается арбитром в спорных ситуациях с его подчиненными, и когда (или если) его вмешательство кого-то спасает, велик соблазн отнестись к этому так, что это вполне честные правила игры, в которых Путин если не представляет силы добра, то, по крайней мере, оказывается непредвзятым и справедливым. Из этого, по крайней мере, исходят правозащитники, готовые садиться с ним за один стол, и они, разумеется, в своем праве, на то они и правозащитники. Но нам, людям попроще, никто не мешает помнить, что Путин не непредвзятый арбитр, а безо всяких преувеличений лидер той системы, которая пытает, убивает и сажает. Он прямой руководитель и начальника ИК-7 Сергея Коссиева, которого Ильдар Дадин обвиняет в пытках, и этих полицейских из Анапы, и вообще всех полицейских и тюремщиков. И подзабытый ныне майор Евсюков, и чеченские полицейские, которых судят по делу Немцова, и дружный коллектив казанского ОВД «Дальний» — это все пехотинцы Путина, его прямые подчиненные, и никого из них нельзя назвать аномалией — они именно обычные, а иногда даже лучшие представители той силовой вертикали, во главе которой сидит Путин. Жалуясь ему, вы жалуетесь на него. Реальный начальник тюрьмы — он, и начальник ОВД тоже он. Может ли тюрьма исправить сама себя? Может ли ОВД исправить сам себя?

Арестантский уклад един, и с какой стороны к нему подобраться, чтобы победить его, никто не знает. Может быть, это и есть единственный, пусть и совсем не романтический путь — размахивать перед первым лицом не флагами и не лозунгами, а зеркалом. Посмотри на себя, ты себе нравишься? Но у тюрьмы есть один секрет, она всегда довольна собой. В этом смысле тоже едины все —  и татуированный авторитет, и начальник колонии с его погонами, и начальник начальника колонии, который сидит в Кремле и говорит (я процитирую ответ Владимира Путина правозащитнику Андрею Бабушкину): «Если, действительно, есть объективные вещи, мы всегда в состоянии понять эти объективные вещи».

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.