Общее право на «Таинственную страсть»: что отвратительно в спорах о сериале

Я всегда мечтал написать рецензию на что-нибудь, которая, как в пастернаковские времена, начиналась бы словами «я это не читал (или не смотрел), но» — и, мне кажется, сериал «Таинственная страсть» дает мне такую возможность. Я действительно его не смотрел, но все споры о нем связаны не столько с его сериальными качествами, сколько с историческим и биографическим контекстом, в котором происходит действие сериала и книги Василия Аксенова, по которой он поставлен. А это уже разговор не о конкретном сериале, а о том, о чем мы и так постоянно говорим — о нашей истории и культуре.

Это действительно вечный разговор, его героями в последнее время становились Иван Грозный и князь Владимир — люди из истории, и люди из культуры. Самый свежий спор связан с Константином Райкиным. Теперь, очевидно, пришло время поговорить о Евгении Евтушенко, Роберте Рождественском, Булате Окуджаве и том же Аксенове — о шестидесятниках, вошедших из-за этого сериала в некоторую моду.

Начну совсем издалека. 1991 год, о котором мы тоже до сих пор спорим, безусловно, был революцией — рухнула система власти, рухнула коммунистическая партия, рухнуло советское государство. Но если сравнивать 1991 год с 1917-м, то та революция, 99-летие которой тихо отмечалось в понедельник, была, конечно, более настоящей — тогда рухнуло вообще все, и потом создавалось или воссоздавалось на руинах с нуля. А 25 лет назад с нуля, да и то очень относительно, создавалась только власть, а все остальное рушилось или выживало с разной скоростью и с разным успехами, каждый институт по своей программе. Скажем, советская армия сохранилась в прежнем виде, и на протяжении двадцати пяти лет ее много раз пытались реформировать, но и сейчас кто скажет, что нынешняя российская армия — это что-то новое по сравнению с советской? Нет, армия та же. Та же и церковь, созданная или воссозданная еще в годы войны, существовавшая десятилетиями в альянсе с советской властью, с ее спецслужбами и комитетом по делам религий, и при патриархе Кирилле сама ставшая таким государственным министерством по делам духовности.

А вот советский кинематограф наоборот, безвозвратно погиб практически сразу же, и на его месте действительно с нуля появилось новое российское кино — то, в котором были Анатолий Эйрамджан и Алексей Балабанов, и то, которое сегодня производит развлекательный и патриотический трэш. Неудивительно, что именно в постсоветские годы старое советское кино было канонизировано как бесспорная классика, именно в постсоветские годы железной стала традиция ежегодного показа «Иронии судьбы» по телевизору в новогоднюю ночь, именно в постсоветские годы стали ставить памятники советским киногероям, будь то «Джентльмены удачи», восстановленные недавно после того, как какой-то гастарбайтер распилил их на металлолом, или Ливанов с Соломиным в образе Холмса и Ватсона у английского посольства, или поставленные на этой неделе на Петровке, 38 бронзовые Шарапов и Жеглов. К советскому кино постсоветская Россия относится как к античным памятникам — какие-то древние люди создавали шедевры, мы так не можем, и поэтому у нас к ним такое очень трепетное отношение на грани поклонения, если не религиозного, то суеверного.

А с советской литературой произошло, мне кажется, самое интересное. Она и умерла, и не умерла. Умерла в том смысле, что не стало той иерархии, в которой писательская слава измерялась орденами, вручаемыми к юбилею, площадью дачных участков и секретарскими должностями в писательском союзе — и только во вторую очередь качеством текстов. Эта иерархия рухнула, и ее не жалко, потому что, конечно, была и другая иерархия, совсем не привязанная к системе власти. В этой иерархии имена в советской литературе ранжировались почти честно — тиражи-то, допустим, зависели от воли властей в нерыночной экономике, а длина очередей на запись в библиотеки, чтобы прочитать новую книгу или публикацию в толстом журнале, зависела только от автора и читателя. И заполняемость стадионов, когда на них читали свои стихи Евтушенко или Вознесенский, тоже зависела только от того, нужны ли людям именно эти стихи. И интерес западных славистов, и иностранные переводы — там, конечно, тоже не имело значения, с какого года писатель состоит в партии и какими орденами награжден.

И вот эта честная иерархия почему-то тоже рухнула, осталась в советских временах. Появился книжный рынок, на нем выросли уже новые имена от Марининой до Пелевина, и тот же Евтушенко на этом рынке мог на что-то претендовать только как автор мемуаров о своих женах и любовницах, а не как поэт. Толстые журналы зачахли, в библиотеках стало малолюдно, стихов на стадионах тоже никто уже не читал. Советская литература умерла, а советские писатели и поэты остались — кто-то дожил до нового времени, кто-то умер, но оставил после себя круг влиятельных или не очень поклонников или соратников. То, что до 1991 года было национальной культурой, стало достоянием тусовок, кружков и группировок, обустраивавшихся на советских руинах, и каждый герой советской литературы сегодня что-то значит ровно в той мере, в какой он связан с этими группами.

Самый гротескный пример связан как раз с «Таинственной страстью» — многие обратили внимание, каким положительным героем в сериале оказался Роберт Рождественский, и неудивительно — свою книгу, по мотивам которой сняли сериал, Василий Аксенов писал по заказу издательского дома «Семь дней», возглавляемого дочерью и зятем Рождественского, и даже был большой скандал, когда издатели сами отредактировали аксеновский текст, убрав из него все, что могло бы дискредитировать Рождественского.

Окуджава дружил с Егором Гайдаром и Анатолием Чубайсом, посвящал им песни и умер в статусе признанного государством классика. Два крупнейших «деревенщика» Виктор Астафьев и Валентин Распутин прожили свою постсоветскую жизнь как антиподы — Астафьев в девяностые поддерживал власть, поэтому был ей обласкан, награжден орденами, много издавался. Распутин был оппозиционером и прозябал где-то в ряду авторов газеты «Завтра», зато успел дожить до письма в поддержку позиции Путина по Украине, которое он, конечно, подписал, а сейчас в девелоперском проекте Захара Прилепина в Подмосковье обещают соорудить мемориальную избу в честь Распутина, то есть пришло признание, но именно такое — тусовочное и групповое.

Читая в соцсетях споры о «Таинственной страсти», я, калининградский мальчик, который единственное кем приходится всем этим людям — читателем, поражаюсь тому, как огромна у нас эта прослойка литературной и окололитературной общественности и ее потомков, для которых вся эта литературная история — история частная, и, обсуждая, насколько похожи или не похожи герои сериала на реальных своих прототипов, эти люди не понимают, что никакой литературы в этом уже просто нет, осталась только светская хроника. Мне кажется, это отвратительным. Русская литература советского периода — это все-таки наше общее наследие, и его, наверное, надо как-то отобрать у тусовок, чтобы оно заняло подобающее место на наших книжных полках и в наших головах. Евтушенко ценен не тем, что он спал с чьей-то бабушкой, а тем, что он написал «Идут белые снеги» и «Свадьбы в дни военные». Аксенов — это не заслуженный ветеран, написавший мемуарный роман по заказу вписавшейся в рынок семьи Рождественских, а автор «Острова Крыма». Окуджава не чей-то друг, а автор «Синего троллейбуса», который принадлежит всем нам. Это наша античность, она лежит до поры невостребованной, но рано или поздно пригодится нам всем, и не нужно делать из нее междусобойчик. Искусство, в конце концов, принадлежит народу, и когда-нибудь оно ему пригодится.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.