Кашин и политика памяти

Кашин: Опытные пользователи фейсбука — именно вот этого, нашего московского политического фейсбука, — я думаю, согласятся со мной, что давно уже сложилась такая нехорошая закономерность — чем больше какая-то новость собирает шокированных и возмущенных комментариев, тем увереннее можно сказать, что завтра об этой возмутительной и всех расстроившей новости не вспомнит никто. Я сам, перечитывая свою понедельничную колонку, немного растерялся — неужели это было на этой неделе? Как будто полгода прошло.

Но тем полезнее будет еще раз напомнить о том, что возмутило и шокировало всех моих знакомых (за большее не поручусь) в первые дни сентября. Командировка журналисток Елены Костюченко и Дианы Хачатрян в Беслан на мероприятия по случаю годовщины теракта в бесланской школе, сама по себе превратилась в такой отвратительный и дикий информационный повод — на протяжении всех дней, пока журналистки там работали, на них нападали, поливали зеленкой, били, забирали в полицию, отбирали у них телефоны — в общем, для осетинских властей и их добровольных помощников, которых по-украински можно было бы назвать титушками, приезд журналисток из Москвы оказался едва ли не более важным событием, чем собственно бесланская годовщина. Все началось с того, что 1 сентября на траурную линейку в школе, группа женщин, потерявших в 2004 году своих детей, пришла в майках «Путин палач Беслана». Вся пресса, которая там находилась, отвернула от этих женщин камеры, и только Костюченко и Хачтрян продолжили снимать — после чего на них началась настоящая охота.

И это вообще какая-то отдельная беда — я сам понимаю, что если бы не этот скандал, других поводов вспомнить о Беслане в этом году не было бы. Огромная общенациональная трагедия локализована до внутриреспубликанской памятной даты. В рассказе Костюченко это прямо бросается в глаза — осетины, нападавшие на нее, как раз высказывали недовольство именно тем, что журналистки приехали в республику и ведут  себя недостойно, как будто трагедия Беслана — это только трагедия осетинских полицейских, хотя на самом деле она и моя, и Лены Костюченко, и ваша — она общая, это наше 11 сентября, но его у нас никто не отмечает. Мне кажется, это не досадная случайность и не наша забывчивость — если есть государство, то у государства всегда будет своя политика памяти, и вот у современной России политика памяти очень простая — не вспоминать лишний раз о тех эпизодах, когда вся Россия переживала какое-то огромное коллективное чувство сама, без помощи власти. Об этом моя колонка для издания Слон.
 

Возможностей государственного телевидения хватило бы, чтобы выставить Путина спасителем заложников и победителем терроризма, но даже от такой возможности власть сознательно отказалась именно для того, чтобы лишний раз не напоминать россиянам об их общей боли и общем гневе 2004 года. Эти боль и гнев именно украдены у российского общества, и дело даже не в том, что поведение Кремля в дни Беслана до сих пор вызывает вопросы, дело не только в вопросах — прежде всего власть не заинтересована в том, чтобы люди сохраняли тот коллективный опыт и то коллективное переживание, в котором власти просто нет места. Если бы российское общество сохранило себя как общество, пережившее Беслан, «Норд-ост» и «Курск», с ним было бы сложнее экспериментировать так, как это делается теперь. Именно поэтому о Беслане не говорят на первосентябрьских школьных линейках, именно поэтому не будет ни памятных церемоний, ни научно-практических конференций, именно поэтому государство не закажет условному Федору Бондарчуку блокбастер о Беслане, а газета «Известия» никогда не выпустит репринт своего номера от 4 сентября 2004 года.

Тот кладбищенский сторож, избивавший московских журналисток — он стоит не на страже памяти о страшной трагедии, а на страже вот этого положения вещей, когда общенациональное потрясение должно быть локализовано в осетинском райцентре, то есть фактически забыто.

Кашин: Три недели назад в программе, посвященной 1991 году, я вспоминал горбачевский СССР — удивительную свободную страну, по которой сейчас особенно сильно хочется ностальгировать. Сейчас тоже не удержусь — пробую представить себе, как в девяностом или восемьдесят девятом году Горбачева спрашивают — Михаил Сергеевич, кого вы видите своим преемником? И он так хитро улыбается и говорит какую-нибудь пустую фразу, что-нибудь вроде — это должен быть порядочный человек, который уважает социалистический выбор советского народа. Это бред, абсурд, это невозможно. Никому и в голову не приходило спрашивать Горбачева о преемнике, потому что двадцать пять лет назад люди у нас еще понимали, что демократия — это как раз когда никаких преемников не бывает, никакого престолонаследия, только воля народа.

И вот эта аксиома очень быстро куда-то делась. Уже в середине девяностых слово «преемник» стало нестыдным политологическим термином, эксперты в газетах рассуждали о том, кого Борис Ельцин может сделать своим преемником, и Ельцин сам с удовольствием записывал в эту категорию, кажется, каждого встречного — в преемниках тогда ходили и Борис Немцов, и Виктор Черномырдин, и даже какие-то совсем случайные фигуры вроде совершенно уже забытого Дмитрия Аяцкова из Саратова или пограничного генерала Бордюжи. Владимир Путин тоже, очевидно, ищет преемников, даже когда молчит об этом — все помнят двухгодичную эпопею Дмитрия Медведева и Сергея Иванова, когда они в режиме реалити-шоу соревновались за право быть преемником Путина — победил, как известно, Медведев. Помню удивительную статью Андрея Колесникова о разговоре с Путиным после похорон алтайского губернатора Михаила Евдокимова — Колесников спросил о преемнике, и Путин начал рассуждать, что тут ничего сложного нет, кандидатов он уже нашел, но вообще да, край сложный, — Путин сделал вид, что не понял, и заговорил о преемнике губернатора Алтайского края, но Колесников повторил свой вопрос, и тогда Путин сказал — «Вам понравится». Такая прямо байка из жизни царя, который скажет два слова — «вам понравится», — и придворные начинают гадать, о ком это он. Фу такими быть.
На этой неделе Путин снова намекнул, что знает своего преемника — он сказал, что это должен быть человек «молодой, но зрелый». В колонке для издания Rus2Web я рассуждаю, что это может значить.
 

Система устойчива, замкнута и настроена на самовоспроизводство — фигура первого лица в ней может иметь не настолько важное значение, какое мы привыкли приписывать Владимиру Путину. Когда он наконец решит уступить власть кому-нибудь из «молодых, но зрелых», обязательно найдется достаточное количество людей, готовых видеть в этом долгожданные перемены и шанс на модернизацию, демократизацию и новую жизнь. Новый лидер даже может сделать свой шаг навстречу этим ожиданиям и провести кампанию депутинизации — например, вернуть Украине Крым. В этой суете и в этих надеждах пройдет еще лет 15-20, и когда общество обнаружит, что система осталась прежней, нынешние критики Путина уже приблизятся к пенсионному возрасту — если вообще доживут. Так, в общем, и выглядит настоящая политическая стабильность — когда система не меняется в принципе, а надежды на перемены умирают долго и медленно. Неважно, как фамилия преемника Путина — в любом случае это будет новый Путин, даже если он станет отрицать наследие старого.

Кашин: «Левада-центр» объявлен иностранным агентом, что в наших условиях, как справедливо сказал руководитель центра социолог Лев Гудков, означает фактическую ликвидацию этой структуры. Как говорится, пришли за «Левадой» — все вспоминают, что накануне «Левада-центр» опубликовал обидные для «Единой России» предвыборные рейтинги, и это очень похоже на месть социологам — знаете, как всегда, когда у нас уничтожают очередное независимое СМИ, кто-нибудь находит «ту самую» публикацию, которая и рассердила Кремль, заставив его принять срочные меры.

Я сам люблю искать такие вещи, но при этом придерживаюсь такой странной версии, что и этот левадовский опрос, и какие-то скандальные статьи, которые привели к разгрому редакций — это просто формальные поводы, не имеющие особого значения, а гораздо важнее то, что российское государство при Путине проводит такую четкую линию на недопущение долгого существования любых общественных институтов. Не должно быть ничего, что не было бы обречено, все должны понимать, что в России все — временно, и что невозможно подписаться на любимую газету на десять лет вперед, потому что через десять лет этой газеты гарантированно не будет.

Юрий Левада — это был знаменитый еще советский социолог, один из создателей этой науки в СССР, он руководил ВЦИОМом, а потом в начале нулевых создал свой собственный социологический центр — я всегда знал, что Левада это имя, сам звонил ему по каким-то журналистским делам, но мне всегда нравилось, как мой редактор в газете говорил — «Позвони в Леваду», как будто Левада это не фамилия, а название института. И вот мне кажется, к институтам — не в академическом, а в социальном значении этого слова, — Кремль нетерпим гораздо больше, чем к новостям о падении рейтинга «Единой России» или к кукольному спектаклю о крошке Цахесе. В своей колонке для «Немецкой волны» я сравниваю атаку на «Леваду» с разгромом НТВ — это выглядит банальностью, но мне нравится эта банальность. НТВ в свое время был одним из трех ведущих телеканалов России наряду с двумя государственными. «Левада-центр» тоже был и пока остается одним из трех, наряду с ВЦИОМом и ФОМом, российских социологических центров. По логике, разгром независимого игрока должен послужить укреплению двух других, подконтрольных государству. Но на опыте НТВ мы уже видели, что это работает строго наоборот — когда исчезает независимый игрок, государственным тоже становится хуже, потому что давление в конце концов равномерно распределяется между всеми. Так было с телевидением и, я уверен, так же будет с социологами. Об этом моя колонка.
 

Атака на независимых социологов за полторы недели до выборов сама по себе выглядит красноречиво, особенно если учесть, что «Левада-центр» в последнее время дал власти немало поводов для обиды. В каком-то смысле ярлык «иностранного агента» выглядит даже почетно — прежде всего он символизирует, что власти не удалось подчинить себе эту организацию.

Атака на «Левада-центр», безусловно, станет ударом и по социологам-лоялистам — до сих пор им приходилось сохранять какие-то приличия, постоянно имея в виду, что на рынке есть и независимые социологи. Когда их не останется, власть сможет диктовать результаты социологических опросов с точностью до цифр после запятой — сослаться на «Леваду» уже никто не сможет.

Кашин: Ловца покемонов в екатеринбургском храме Руслана Соколовского отпустили под домашний арест, и по нашим меркам это очень хорошая новость — по крайней мере, до суда человек не будет сидеть в тюрьме за то, что снял в храме издевательский видеоролик. Это, впрочем, вообще никак не отменяет того, что в России 2016 года само собой разумеющимся выглядит такое уголовное дело, в котором тюремный срок фактически зависит от позиции церкви — главными спикерами по делу Соколовского были не следователи и не прокуроры, а представители Екатерирбургской епархии, рассуждающие не о прощении, как принято у христиан, а о перевоспитании, как принято у силовиков. Разумеется, напрашиваются параллели с делом Pussy Riot — оно было громкое, скандальное, но теперь мы видим, что оно по-настоящему было историческим — без того процесса в Хамовническом суде Москвы не было бы и дела Соколовского. За четыре года Россия прошла впечатляющий путь — дело Pussy Riot шокировало, а дело Соколовского воспринимается уже как рутина. Об этом я написал колонку для Слона.

Здесь можно, конечно, найти повод для очередного разговора о клерикализации, но клерикализация — бог бы с ней. Гораздо важнее, что уже никого не удивляет такое расширенное правоприменение, в котором уголовные статьи чередуются с церковным «мы выступаем за перевоспитание» — то есть реальная тюремная перспектива Соколовского ставится в зависимость от внесудебного обсуждения. Вопиющее беззаконие этого подхода не очень бросается в глаза только потому, что его носители одеты в рясы, но в принципе те речи, которые в связи с делом Соколовского произносят священники, могут быть произнесены кем угодно — теми же ветеранами или какими-нибудь общественниками вплоть до байкеров, почему бы и нет, — если приговор может зависеть от позиции церкви, почему он не может зависеть от кого-нибудь еще?

Дело Pussy Riot было сенсацией в той России, где власть даже очевидных жертв политического преследования старалась сделать обыкновенными уголовниками. Дело Соколовского — рутина в той России, где уже есть вещи, стоящие над законом, и «чувства верующих» — это просто политкорректный эвфемизм для этих вещей, которые правильнее было бы назвать то ли политической целесообразностью, то ли государственным беззаконием. Четыре года назад новая норма только конструировалась, теперь же она стала просто частью российской действительности.
 

Кашин: Если бы существовал какой-нибудь рейтинг самых необычных награждений, то фаворит в таком рейтинге определился бы уже сейчас — вряд ли до конца года кому-нибудь удастся получить более странную награду. Генерал-майор госбезопасности Анатолий Горшков, умерший тридцать лет назад, в этот четверг стал посмертно Героем России — соответствующий указ подписал Владимир Путин. И это действительно такое удивительное событие, которое заслуживает отдельного разговора.

Начать, наверное, стоит издалека в том смысле, что сама по себе практика посмертных награждений — это такая игра на стыке бюрократии и метафизики, потому что помимо государства, дающего награду, и самого награждаемого, в этих сюжетах всегда присутствует смерть. Чаще всего посмертную награду получает человек, который погиб только что, и награда в этих случаях дается как раз за тот подвиг, в результате которого награжденный погиб. Если брать имена, ставшие известными в последнее время, то можно вспомнить сбитого турками летчика Олега Пешкова или «русского Рэмбо» Александра Прохоренко, погибшего в Сирии — им обоим посмертно Владимир Путин присвоил звание Героя России, и здесь спорить не о чем — так бывает, что награда находит героя уже после его смерти. Если сразу после смерти, то тут вопросов нет, но если не сразу, то вопросы появляются. Сколько может пройти лет, чтобы награда не опоздала и не воспринималась как недоразумение? Год, десять лет, сто? Можно ли дать звезду Героя посмертно Александру Невскому или фельдмаршалу Кутузову? Тут, кстати, можно обратиться к украинскому опыту, на Украине была в свое время очень громкая спорная ситуация с посмертным награждением — президент Виктор Ющенко присвоил звание Героя Украины посмертно Степану Бандере, и противникам Бандеры удалось через Конституционный суд добиться отмены награждения на том основании, что Бандера при жизни не был гражданином Украины.

Еще такая почти личная история. В моем вузе этику моряка преподавал калининградский писатель Виктор Степанович Геманов, у которого в жизни было одно очень важное дело — еще с семидесятых годов Геманов боролся за возвращение доброго имени знаменитому советскому подводнику Александру Маринеско, который прославился в годы войны, а потом прожил сложную и трагическую послевоенную жизнь, включавшую в себя и магаданский лагерь, и какие-то мелкие должности на ленинградских заводах, и нищету, и пьянство — в общем, жизнь не сложилась, при этом в военно-морской среде Маринеско оставался легендой. И Геманов много лет бегал по инстанциям, доказывал, писал о Маринеско книги, статьи и всякие коллективные письма, и уже в самом конце советской эпохи дошел до Горбачева и добился посмертного награждения Маринеско званием Героя Советского Союза. Это произошло в 1990 году, через 27 лет после смерти Маринеско, и у меня нет ответа на вопрос, корректно ли такое награждение — сейчас, когда имя Маринеско стоит в одном ряду с другими, прижизненными Героями, за скобками остается его послевоенная судьба, и это уже такая практически фальсификация истории — человек ведь не был Героем, а теперь почему-то считается, что был.

Но вернемся к Горшкову, которого наградил Путин. Кто такой Горшков. Горшков это человек из НКВД, причем такой настоящий чекист бериевского призыва — что-то вроде знаменитого Павла Судоплатова. Осенью 1941 года Горшкова направили в Тулу, которую вот-вот должны были взять немцы, и Горшков должен был создавать в городе диверсионные группы. Оборона Тулы, когда город удержали фактически без участия армии, местными силами — это одна из самых сильных страниц истории Великой отечественной войны, но в принятом у нас представлении о войне есть, конечно, очень большая доля лицемерия — как-то не получается корректно сформулировать этот трагический парадокс: отпор Гитлеру дала именно та система, в которой были лагеря, пыточные камеры, расстрелы, доносы. Есть такая обидная формула — «победа Колымы над Бухенвальдом». Когда речь идет о великих битвах типа Сталинграда, эта формула кажется несправедливой, но когда мы говорим, допустим, о партизанском движении, то вообще-то да, его организовывали персонально те же люди, которые в мирное время до и после войны избивали невиновных на допросах, пытали, гнали в лагеря и расстреливали. И роль НКВД в обороне Тулы — это проявление того же трагического парадокса.

Чекист Горшков в конце войны командовал карательными батальонами НКВД на освобожденных территориях, а в послевоенные годы проводил зачистки на Западной Украине, а потом стал начальником управления НКВД в Кабардинской республике — именно Кабардинской, Кабардино-Балкария тогда называлась именно так, потому что балкарцев ведомство Горшкова,как известно, депортировало в Среднюю Азию всех поголовно. Что такое начальник регионального НКВД в конце сороковых, объяснять, думаю, не стоит. Черчилль вспоминал, что Сталин, представляя ему Берию, назвал его «наш Гиммлер» — ну да, Берия и был советским Гиммлером, а НКВД и НКГБ были нашим гестапо. Просто история так рассудила, что советское гестапо внесло свой огромный вклад в разгром нацистской Германии, и на параде Победы на маршале Берии был такой же мундир и такие же погоны, как на маршалах Жукове и Рокоссовском, но оправдывает ли это террор НКВД против нашего народа?

Горшкова, как многих его товарищей по бериевскому ведомству,могли посадить в 1953 году, но ему повезло, он вышел на пенсию еще при Сталине, и потом тридцать лет ветеранствовал, писал книги об обороне Тулы, и умер в 1985 году заслуженным советским ветераном. То есть это даже не тот случай, когда посмертная награда знаменует собой возвращение доброго имени забытому человеку — все у него нормально было с добрым именем, он даже в шестидесятые стал почетным гражданином Тулы. Награждать его сейчас, через тридцать лет после его смерти, не имеет вообще никакого смысла с точки зрения его биографии — эта золотая Звезда вообще ничего не прибавит к реальной судьбе реального Анатолия Горшкова. А вот расстановку приоритетов в отношении современного российского государства к нашему прошлому эта звезда объясняет очень доходчиво. Да, тут особого сюрприза нет — в победоцентричной картине истории, которая сегодня в России стала официальным каноном, война списывает все грехи и партийным лидерам, и чекистским палачам. Фактически они уже признаны такими же соавторами победы, как все солдаты и офицеры, как весь советский народ. Никаких «но» современный российский канон не предусматривает. Хотя это скорее недостаток прежде всего самого канона — рано или поздно неприятные вопросы о войне нашему обществу задать обязательно придется, и о звезде для генерала Горшкова спорить тоже обязательно будут. Эта звезда не спишет грехов тому ведомству, в котором в разные годы служили Анатолий Горшков и Владимир Путин, и выяснение отношений между нашим народом и этим ведомством в любом случае еще впереди.

Кашин: У меня на этой неделе была еще одна колонка — цитировать ее не стану, но не похвастаться не могу. В газете The New York Times я написал о путинских охранниках, становящихся губернаторами. Американцы проиллюстрировали мой текст картинкой Дэниела Зендера, на которой профиль Путина составлен из портретиков одинаковых мужчин с наушниками-пружинками в ушах — образ, одинаково понятный и нам, и американцам. Я действительно рад, что напечатался в главной газете планеты, но, просматривая заголовки полосы мнений, на которой вышла моя статья, я вижу статьи о Трампе, о компании Apple, о правах женщин и о выборах в Габоне, и понимаю, что для западного читателя история о том, как охранники становятся губернаторами — это что-то еще более далекое, чем Габон, и дело здесь совсем не в географии. Это сильнее всего бросается в глаза именно в сравнении — когда смотришь на газетную полосу и понимаешь, что статья о России выглядит таким приветом из глубокого третьего мира. Это неприятно. Но никто и не говорил, что будет приятно — я Олег Кашин, это программа Кашин.гуру, до встречи через неделю.