Кашин и то, что не покажут по телевизору: что федеральные каналы скрывают от Путина, почему не накажут ульяновских курсантов, и о ком больше нельзя писать СМИ

«Социализм не порождает преступности», — эта антинаучная формула на протяжении почти всей советской истории определяла медийную политику советской власти, которая никогда (за несколькими исключениями) не обсуждала публично вообще никакие громкие преступления. И когда сейчас в отечественных сериалах о советской милиции действуют какие-то журналисты, которые что-то сами расследуют, фотографируют, пишут — это, конечно, очень далеко от исторической правды. Ни о «Мосгазе», ни о Чикатило в газетах не писали, потому что само существование убийц и маньяков противоречило тому представлению о реальности, которое формировала пропаганда.

И как-то незаметно мы вернулись к этому архаичному принципу — теперь преступности не порождает уже российская реальность. Самые шокирующие новости живут теперь только в интернете, а федеральные телеканалы почему-то не замечают их. Началось это с няни Бобокуловой, а может быть, и раньше, а теперь это стало системой. Жуткие нападения на школы в Перми и Улан-Удэ вообще не стали темой для новостных и аналитических программ федерального телевидения — у них, как всегда, Украина, Сирия и очень много Путина, а что кто-то врывается в школу с топором — этого нет.

Но, в отличие от времен «Мосгаза», мы ведь знаем, что это на самом деле есть. Даже вполне лояльные СМИ вроде «Комсомольской правды» освещают все трагедии так же подробно, как это на их месте делали бы американские или европейские СМИ. То есть реального смысла в телевизионном ограничении правды нет — правда же все равно легко доходит до самой широкой аудитории, люди обо всем знают и, кому интересно, за всем следят. Принцип «чего не показали по телевизору, того не было» давно не работает, и люди, которые ему следуют, ведут себя так же странно, как Путин, который не называет Навального по имени.

В поведении российской власти действительно очень много иррационального. Я надеюсь, мы когда-нибудь узнаем из мемуаров или протоколов допросов, как на самом деле там было все устроено, и окажется, что в начале двадцать первого века Россией управляли темные суеверные люди, принимавшие свои решения с помощью каких-нибудь народных примет и псевдорелигиозных штучек. Но это касается все-таки людей на самом верху, а телевидением руководят так или иначе более вменяемые люди, которые если на чем-то и помешаны, то на рейтингах и долях, и понятно, что ток-шоу про школьную резню долю бы собрало. Но такого ток-шоу не будет, и вот в чем здесь дело? Моя версия, может быть, излишне романтическая, но такой романтике часто есть место в нашей политической истории — вспомните про специальные выпуски «Правды» в одном экземпляре, которые якобы печатали для больного Ленина, чтобы он думал, что в стране все хорошо. Мне кажется, вполне может быть, что тот единственный телезритель, для которого верстается программа «Время» — это Путин. Реального пропагандистского смысла в умолчаниях о больших ЧП давно нет, но с точки зрения телезрителя номер один такое умолчание кажется даже оправданным. Об этом моя колонка для издания Republic.

Это большой разноцветный и многогранный мир, в котором есть и школьная резня, и Навальный, и Немцов, и чеченские геи, и вообще все. Федеральные телеканалы в этом мире тоже есть, но за внимание аудитории им приходится бороться на общих основаниях. Иван Ургант, Владимир Соловьев и Диана Шурыгина стоят в общей очереди с теми людьми, которых нет на федеральных каналах, но которых знает вся страна – от Навального до Гнойного. Эта общая очередь меняет функцию телевидения – оно уже не может обеспечить то тотальное проникновение в общественное сознание, которое становилось фактом отечественной политической истории в 1996 или 1999 году; сейчас главная политическая функция телевидения – расстановка даже не приоритетов, а символических акцентов, которые не имеют вообще никакого практического значения и могут быть адресованы тому единственному телезрителю, который к своим 65 годам так и не освоил интернет, зато прекрасно помнит, какую роль в его политической судьбе сыграли новостные программы федеральных телеканалов. Железобетонная стабильность информационной повестки федеральных телеканалов обеспечивает этому единственному зрителю хорошее настроение, а большего от телевизионных новостей давно не требуется. Когда Путин уйдет, Константин Эрнст с чистым сердцем закроет программу «Время» – все равно она давно никому не нужна.

Я на прошлой неделе уже говорил об ульяновских курсантах, которые танцевали в трусах, я защищал их, но на этой неделе стало понятно, что в защите они уже не нуждаются — если в их поддержку танцует вся страна, то все у них в порядке, и смешно было, когда так называемые кремлевские курсанты, военные люди, записали видео, осуждающее этот Satisfaction — видимо, потратили несколько дней на согласование по минобороновской линии, потому что это видео кремлевских курсантов вышло, когда уже даже государственная пропаганда заговорила в том духе, что не надо наказывать этих парней.

Российский идеологический мейнстрим — это такие крылатые качели, на которых можно укачаться до тошноты или даже сойти с ума. Сегодня мы консерваторы, а завтра — прогрессивные современные люди, открытые ко всему новому. Сегодня мы осажденная крепость, а завтра — часть западного мира. Сегодня мы Советский Союз, а завтра Святая Русь. Сегодня мы гомофобы, а завтра у нас голубой огонек по телевизору. Выражение «духовные скрепы» Путин употребил один раз всерьез, это было шесть лет назад, и с тех пор это словосочетание несопоставимо чаще звучит как анекдот, то есть просто забейте в поиске слово «скрепы» и посмотрите, что получится.

Каждый раз, когда идеологические качели оказываются на, назовем это так, западной стороне, то есть когда Россия теряет черты православного Ирана, каким она становилась, например, во время суда над Pussy Riot — каждый раз кажется, что не все потеряно, и что нормальных людей у нас всегда будет больше. Но потом случается снова что-то нехорошее — запрещают фильм или арестовывают режиссера, — и опять мы в консервативном аду.

Что лучше — консерватизм или открытость, славянофильство или западничество, свобода или несвобода? На самом деле это глубоко вторичные вопросы, а лучше — когда все честно, и когда за словами и декларируемыми ценностями стоит что-то, кроме политтехнологической целесообразности. Все игры с ценностями, которые ведет власть и ее люди, опасны прежде всего тем, что они раз за разом доказывают нам, что все понарошку, и что нет ничего, за что можно было бы держаться всерьез — ни ценностей, ни принципов. Когда скрепы становятся анекдотом, общество оказывается действительно ничем не скреплено, и когда оно затрещит по швам, спасибо надо будет сказать им, тем, кто превратил победу, религию, семью и прочие вещи того же порядка в утилитарную пропагандистскую чепуху.

Ну а пока мы еще качаемся на этих идеологических качелях — моя колонка для Republic о победе Satisfaction над мракобесием.

Мракобесие отступило. Вслед за ульяновскими курсантами под Бенни Бенасси танцует вся страна, то есть, конечно, не вся, но хороший флешмоб всегда выглядит более массовым, чем он есть на самом деле. Десятки любительских и профессиональных видео с танцами под «Satisfaction», но что важнее – вот этот перелом в середине флешмоба. Авторы первых роликов, подражая ульяновским курсантам, прятали лица, но и на спинах (и на ягодицах) безошибочно читалось это ощущение подвига – когда люди явно идут на риск и отдают себе в этом отчет, они готовы рисковать во имя чего-то важного. И это было только в первых роликах, а дальше риск куда-то делся, танец неуловимо стал другим – победительным, отчаяние сменилось торжеством, а нонконформистский жест превратился в общественно приветствуемый поступок.

Ссылка на «нормальных людей» всегда спекулятивна, но тут ведь и не скажешь иначе – нормальные люди, для которых танец это просто танец, а фуражка просто фуражка, победили мракобесов. Да, эта победа кажется во многом случайной – парням из Ульяновска повезло, что их спорное видео прогремело уже после того, как прошел пик государственного ультраконсерватизма первой половины десятых, когда последнее слово в каждом споре на тему морали по какой-то причине оказывалось за церковью, ветеранскими организациями или вообще за носителями какой-то унтерпришибеевщины, готовыми запретить примерно все. Предвыборная обстановка января 2018 года не располагает к кампаниям по борьбе с кощунством – как бы ни был предрешен результат выборов, кандидату номер один важно выглядеть президентом всех россиян, а не только байкера Хирурга. Нормальность становится политическим фактором.

Закрыли сайт Russiangate — маленькое медиа, просуществовавшее меньше двух лет и специализировавшееся на расследованиях о коррупции. Думаю, многие и узнали о существовании этого сайта, когда его закрыли, просто закрытие было таким эпичным, обычно в наше время это делают более изящно, а такое чаще было в нулевые. У «Рашнгейта» вышло расследование о даче главы ФСБ Александра Бортникова, в тот же день сайт оказался заблокирован Роскомнадзором, а потом собственник через голову редакции удалил расследование о Бортникове с сайта, а еще через день закрыл сайт и уволил редакцию. Главред издания Александрина Елагина, комментируя случившееся, рассказала, что при запуске у них существовало ограничение на три темы, три П — Путин, правительство и патриарх; с некоторых пор с легкой руки журналистки Елизаветы Голиковой, возглавившей полтора года назад РБК, это называется «двойная сплошная», когда существуют какие-то темы, которые нужно не трогать, и тогда удастся сохранить относительную свободу и вообще возможность работать.

О правиле этих трех П я впервые услышал от Арама Габрелянова двенадцать или тринадцать лет назад — он говорил, что в его газете, тогда это была газета «Жизнь», существует такое ограничение, и его придумал он сам, Арам Габрелянов, который, как человек с Кавказа, знает, как важно уважать папу — и Путин у нас папа. Это было сказано мне вполне публично, открыто, в интервью, которое я у Габрелянова тогда брал. Чуть позже мне уже пришлось столкнуться с тем же принципом на практике, а не в интервью — мы с коллегами запускали журнал, и инвестор сказал, что в нем тоже можно писать о чем угодно, кроме Путина, патриарха и Суркова. Поскольку наш журнал был не про политику, нам было несложно, не кривя душой, согласиться с этим ограничением, но однажды скандал все-таки случился — один пожилой журналист писал для нас мемуары о начале девяностых, казалось бы, далекая эпоха, археологический вопрос, но он среди прочего упомянул о «Менатепе», который одним из первых начал практиковать заказные статьи в российской прессе, и за это в банке отвечал его главный пиарщик Владислав Сурков, которого мы обещали не трогать. Этот абзац из мемуаров журналиста в печать не попал, он обиделся, и правильно сделал.

Об этом ограничении до какого-то момента можно было рассказывать как о чем-то смешном, но сейчас оказалось, что оно существует вообще везде. В 2004 году, после отмены выборов из-за якобы Беслана, в «Коммерсанте» была первая полоса «Президент положил на конституцию» (и маленькими буквами — «свою твердую руку»). Сейчас такого представить нельзя нигде. И это ведь не очень серьезное ограничение, такое маленькое, не смертельное, не страшное. С ним можно жить. Но ограничения работают не только линейно. Сам факт существования запретных тем — неважно, Путин это или не Путин, могло быть что угодно, ну не знаю — Пушкина не упоминать нигде и никогда, — любое ограничение такого рода делает работу не вполне полноценной, потому что критерием хорошей работы, одним из критериев, становится способность соблюдать этот запрет, то есть вести себя так, как журналист, в общем, не должен. Это плохо, и это когда-нибудь придется преодолевать. Об очередном проявлении «двойной сплошной» — моя колонка для Republic.

Когда цензурные ограничения сформулированы ясно и четко, работать гораздо проще, это не минное поле, на котором куда ни ступи — рванет. Каждая мина обозначена и огорожена «двойной сплошной». Не пиши о Путине и о патриархе, и все будет хорошо. Так, по крайней мере, это выглядит в теории.

Но на практике почему-то всегда обнаруживается какая-нибудь неучтенная и неогороженная мина — вот как Бортников у Russiangate. Пострадавшим журналистам в этой ситуации подошел бы диссидентский лозунг советских лет «Уважайте вашу конституцию», хитрость которого заключалась в том, что тоталитарный режим почему-то был не в состоянии удержать себя в рамках им же самим написанных законов, и единственной общественной силой, готовой бороться за эти законы и требовать их выполнения, оказывалось не государство, а его враги. Сейчас все то же самое — если бы четкое правило «не трогать Путина и патриарха» соблюдалось властью и лояльными ей собственниками СМИ, проблем бы не было, но почему-то именно власть, сама навязавшая это правило, каждый раз находит какие-то новые запретные темы сверх тех, которые обозначены публично и прямо. Почему-то двойная сплошная не может быть статичной — она не лежит спокойно посреди дороги, а постоянно ползет по ней так, что полоса, по которой едет журналист, делается все более и более узкой.

На этой неделе исполнилось восемьдесят лет Владимиру Высоцкому — в какой-то момент отпадает необходимость говорить «исполнилось бы», и так понятно, что речь идет о человеке, который давно не живет. При жизни Высоцкий был, помимо прочего, таким символом катастрофического несоответствия между официальным и реальным — не имея вообще никакого формального статуса кроме позиции актера в театре на Таганке, он был и самым популярным поэтом страны, и суперзвездой эстрады или даже настоящей рок-звездой, как на Западе. Когда Высоцкого хоронили, Никита Михалков сказал, что вот он и был настоящим народным артистом СССР, а первый сборник Высоцкого, уже посмертный, в 1981 году, открывало предисловие Роберта Рождественского, который так нервно доказывал неизвестному оппоненту, что Высоцкий действительно был поэтом, а не кем-то там еще. Сейчас Высоцкий признан официально, есть музей и улица его имени, и Владимир Путин участвуют в мероприятиях его памяти. И почему-то оказывается, что официальное признание выглядит так же дико, как выглядело и непризнание. Я никого в этом не обвиняю, даже Путина, но вообще это самое точное описание судьбы любого значимого человека в нашей реальности, советской или постсоветской — все такие люди оказываются зажаты между запретом и казенщиной, и что хуже, непонятно. Как формулировал сам Высоцкий — «эти с нар, а те из кресел, не поймешь, какие злей». Наша программа пытается понять, кто злей, это Кашингуру, я Олег Кашин, встретимся через неделю, всего доброго.