Кашин и русский постпанк: путинский театр масок и Pussy Riot у Парфенова через сто лет

Говоря об аресте Марии Бутиной в Америке, я мог бы начать с того, что я сам с ней лично знаком, но в этом случае мне пришлось бы занимать место в хвосте такой длинной очереди граждан, которые лично знакомы с Марией Бутиной, потому что с ней, кажется, действительно знакомы все — и, наверное, это скорее показатель ее не очень высокого общественного статуса, потому что чем выше положение человека, тем меньше у него знакомых. Многие ли знают лично, скажем, Игоря Сечина? А Марию Бутину знают все. Такая давняя активистка из Живого журнала, которая выступала и у нашистов на Селигере, и у либералов на «Кафке-Оруэлле», — мы с ней там и познакомились, кстати, — выдвигалась в Общественную палату через онлайн-выборы, и даже Навальный за нее агитировал, потому что она борется за легализацию короткоствольного боевого оружия для граждан, и Навальный в свое время тоже выступал с этих позиций.

И, видимо, сочетание этого всеобщего знакомства с таким довольно диким кинематографическим сюжетом, в котором и секс, с помощью которого она, как пишут американцы, устанавливала связи в американской элите, и оружие, и сам образ молодой рыжеволосой женщины — это все дает ощущение какого-то нового уровня безумия, медийного, политического, какого угодно. Это что вообще — американская охота на ведьм или российский постпанк? И если сюжет кажется безумным, как о нем вообще говорить, чтобы не сойти с ума?

В истории с Бутиной таким якорем, который хотя бы символически цепляет этот психоделический корабль к чему-то твердому, можно считать бывшего сенатора Торшина, который теперь работает в Центробанке и которого можно назвать покровителем Бутиной — Торшин сам по себе давний лоббист оружейной темы, он поддерживал бутинское движение в поддержку гражданского оружия, он в санкционных списках, и западная пресса много писала о его связях с преступной группировкой. Если считать, что Бутина в Америке представляла его интересы, сюжет действительно делается менее безумным и менее кинематографичным, а все загадки перемещаются на нашу сторону Атлантического океана.

И, собственно, главная загадка — в какой мере Торшин может быть выразителем официальных интересов путинского государства. Обрастая связями в среде американских лоббистов, он работал на себя или на Кремль? Поводов считать, что все-таки на себя, достаточно, но тут уже такой философский вопрос — в России сегодня государство контролирует примерно все, а если оно контролирует примерно все, могут ли тут вообще быть какие-то интересы, не связанные с государством, может ли кто-нибудь — вот тот же Торшин, — вести какую-нибудь собственную игру?

На этот вопрос существует вполне официальный ответ,  много раз произнесенный и Путиным, и всеми остальными — да, у нас все ведут какую-то собственную игру. И повар Пригожин, и военные, берущие отпуск и уезжающие воевать в Донбасс, и правительство, без участия президента задумавшее пенсионную реформу, и телевидение, озаботившееся вдруг темой активных стариков. Именно в тех случаях, когда очевиднее всего роль государства, нам традиционно доказывают, что никакого государства здесь нет, и все действуют сами, и чем чаще звучит эта риторика, тем меньше возможностей в нее верить.

Мы находимся в той ситуации, когда любое публичное действие, не остановленное российским государством, выглядит как действие государства. И Бутина тоже воспринимается как агент Кремля ровно потому, что у нас давно уже все по умолчанию агенты Кремля. Это не вопрос вины или невиновности, это оборотная сторона огосударствления всех сфер жизни в России. Марии Бутиной — свободу, конечно. В чем она точно не виновата — в том, что американская шпиономания вступила в реакцию с российской непрозрачностью. Об этой непрозрачности как об источнике повышенной опасности для всех россиян — моя колонка для издания Republic.

Когда Владимир Путин сравнивает Евгения Пригожина с Джорджем Соросом, который тоже богатый и тоже всюду лезет, но его при этом никто не считает представителем официального Вашингтона – почему это звучит издевательски? Потому что Сорос это Сорос, а у Пригожина репутация «повара Путина». Живи Сорос в России, его главной амбицией было бы не потерять капиталы, поссорившись с государством – миллиардеров, разбогатевших до Путина, у нас хватает, и было много случаев, позволяющих понять их образ мысли и действия, когда самое страшное – любая политическая активность, а самое желанное – «выйти в кэш» и куда-нибудь переехать, откупившись чем-нибудь социально значимым от необходимости присесть на дорожку.

В путиноцентричной системе ⁠человек типа Сороса ⁠не будет воевать ⁠в Сирии или строить медиаимперию с троллями. В путиноцентричной системе люди в иерархии ранжируются не по размеру состояния и даже не по официальной должности (человек номер два – Медведев, человек номер три – Матвиенко; кто в такое верит?), а по заведомо таинственным и нелогичным критериям, которые в самом общем виде можно увязать с близостью к первому лицу, но более конкретных формул, позволяющих четко выстроить иерархию, не существует. Даже «повар Путина» в равной мере может быть и действительно влиятельнейшим человеком, ворочающим миллиардами и решающим вопросы войны и мира, и медийной заглушкой, на которую принято сваливать все самые спорные государственные поступки, и если что – отвечать ему, хотя на самом деле он вообще ни при чем. Эта иерархическая двусмысленность, вероятно, полезна с точки зрения тактических управленческих привычек Владимира Путина; о нем часто говорят, что он ко всему, что делает, относится как к спецоперации – ну и вот здесь тоже что-то из этой серии.

Но у иерархической двусмысленности есть и явные издержки. Когда реальная система принятия решений замаскирована ничего не решающими людьми на официальных должностях, фронтирующими псевдоолигархами, говорящими головами, узнающими, что именно им нужно говорить, по телефону за минуту до того, как они откроют рот – в такой системе невозможен аргумент формата «Ну что вы, она всего лишь молодая активистка, сторонница гражданского оружия» (про Бутину), или «Ну что вы, она всего лишь подмосковный адвокат» (про Весельницкую) или «Ну что вы, он всего лишь зампред Центробанка» (про Торшина). Россия сегодня устроена так, что в ней кто угодно может быть кем угодно, и о том, кто есть кто на самом деле, никто не может знать достоверно – и это базовый принцип системы.

В прошлое воскресенье закончился футбол, и во время финального матча на поле в полицейской форме выбежали Петр Верзилов и трое его подруг, новый состав Pussy Riot, которые под девизом «Милиционер вступает в игру» устроили акцию памяти поэта Дмитрия Пригова и получили за это по пятнадцать суток ареста. Потом было видео с полицейским, который орет на Верзилова и жалеет, что сейчас не тридцать седьмой год — как часто бывает, именно этот разговор стал органичной частью всей акции, а полицейский — ее соавтором.

Политический акционизм — это главное, что останется от десятых годов в отечественной культуре. Тот период, который переживает сейчас Россия, когда авторитаризм стал совсем уже зрелым и взрослым, но так пока и не стал тоталитаризмом — политики в такие периоды уже нет, зато есть искусство, которое явочным порядком берет на себя, по крайней мере, часть той функции, которая в других условиях досталась бы оппозиции. Когда Pussy Riot или того же Павленского (дофранцузского периода) называют оппозиционерами, это и ошибка, и не ошибка — они не оппозиционеры, конечно, не политики, но искусство само по себе становится политической силой, когда для классических политических сил не остается места в жизни системы и общества. Когда через сто лет Парфенов будет снимать или писать «Намедни» про десятые, визуальным образом этого времени будут и девушки в балаклавах на солее, и горящие двери ФСБ — ну и понятно, что и сочинская Олимпиада, и Крымский мост, и вот этот футбольный чемпионат, и собянинская плитка, и так далее. Появление Верзилова и его соратниц на поле Лужников кажется мне интересным именно с той точки зрения, что встретились главные феномены эпохи — официальный и неофициальный, и их не надо противопоставлять друг другу или делать взаимоисключающими, нет, как раз Путин и Верзилов — те люди, которым эта эпоха принадлежит в равной мере, и им всегда придется сосуществовать — и в памяти, и в культуре, и на страницах будущих учебников истории. В своей колонке на эту тему я привел, может быть, странное сравнение — в 1980 году, когда в Москве тоже был всемирный праздник спорта, лидер неофициальной культуры умер в самый разгар этого праздника, в самый разгар Олимпиады, и его похороны — похороны Высоцкого, я сейчас о нем, — в нескольких километрах от олимпийского стадиона, стали символом вот этого разрыва, этой пропасти между официальным и неофициальным. Того разрыва, который — ну, в том числе он, — привел Советский Союз к краху.

А сейчас этого разрыва нет, в России сейчас все одновременно можно считать и официальным, и неофициальным, и любой контркультурщик, сам того не желая, становится частью общего процесса, внося в конце концов такой же вклад в эпоху, как и официальные деятели. Верзилов на футбольном поле не ломает систему, он там вполне органичен и уместен. Болельщики не согласятся, конечно, но ничего страшного. Об акционизме как феномене десятилетия — моя колонка для Republic.

Pussy Riot на поле во время финала ЧМ-2018 – это живой Высоцкий на Олимпиаде-80. Время сотрет нюансы, имеющие значение для нас, современников, и через сорок лет потомки, если им придет в голову смотреть эту хронику, увидят в ней, кроме собственно футбола, самое логичное сочетание – вершинное достижение путинского государства (спортивное, эстетическое, медийное, да много какое еще) и вершинное достижение русской культуры нашего времени, каким бесспорно является именно акционизм, лидерами и классиками которого были и остаются Pussy Riot.

Тут нет ни натяжек, ни гипотезы, это уже факт истории отечественной культуры – на протяжении всех десятых годов именно акционисты были главными ее героями. Не кинорежиссеры, не писатели, не композиторы, а вот эти то ли активисты, то ли проходимцы, которые прибивали мошонку к брусчатке, пели в Храме Христа Спасителя, поджигали двери Лубянки, переворачивали полицейские машины и да, засовывали известно куда мороженную курицу. Сочетание болезненных тем, эффектной формы исполнения и бесстрашия, не свойственного в наше время ни писателям, ни композиторам, ни режиссерам, сделало именно акционистов лицом русской культуры десятых. И даже вечный спор о «подментованности» (вот и сейчас уже идет дискуссия, смогли бы эти четверо в полицейской форме прорваться на поле без помощи спецслужб, и не слишком ли нарочито, как будто нарочно под камеру, ведет себя допрашивающий их подполковник) не что иное как оборотная сторона того коллективного страха, с которым они все экспериментировали в своих главных работах – и «Война», и Павленский, и Pussy Riot, потому что проще обнаружить заговор, чем признать, что эти люди делают что-то, чего ты сам не сделаешь никогда, потому что боишься.

Еще одно важнейшее событие недели — арест бывшего начальника Следственного комитета по Москве Александра Дрыманова. С этой новости, конечно, стоило бы начинать, но я нарочно решил говорить о Дрыманове уже после Бутиной и Pussy Riot, потому что тут все, о чем мы сегодня говорили. Кино — и даже, скорее, сериал, потому что перед нами очередная промежуточная развязка того давнего сюжета, который начался с перестрелки на Рочдельской, когда поссорились две женщины, ресторатор и дизайнер, и одна позвала бандитов, другая силовиков, и все завертелось и вертится до сих пор. Ну и другое кино тоже — парадная форма сотрудников СК, как сейчас модно, срисованная с мундиров сталинских времен, и фактурная внешность генерала Дрыманова — лысого и в очках, в этой форме он был похож на Берию, и на Берию он похож теперь, когда сидит в клетке в зале суда, и когда в газетах цитируют его слова при задержании, что произошло недоразумение — с Берией в 1953 году было примерно так же. И все же это пока не 1953-й, а чистый 1937-й, о котором мы сегодня тоже говорили, цитируя того полицейского, который орал на Верзилова. В чем феномен 1937 года — система отказывается от собственного иммунитета, и те люди, которые сажали вчера, оказываются посаженными сами, и определяющим свойством системы становится именно это — когда никто не знает, выживет ли он, поэтому все делаются нервными, отчаянными и злыми.

Еще мы сегодня говорили о русском постпанке — ну и он тоже тут есть, в «Коммерсанте» была очаровательная деталь про первый обыск у Дрыманова, когда оперативники ФСБ якобы ничего у него не нашли и, уходя, написали на двери его квартиры слово «вор», а потом фотографию этой надписи возмущенный Бастрыкин отправил Бортникову. Я люблю этот риторический прием — ссылаться на потомков, на будущие учебники истории или на будущее «Намедни», и вот история Дрыманова и вообще история, скажем это уже определенно, заката Следственного комитета — то, чего потомкам, наверное, вообще никак не объяснишь, потому что это даже уже не политика, это чистая стихия, вот буквально такой ураган, срывающий с голов генеральские фуражки. Об аресте генерала Дрыманова — моя колонка для Republic.

Узнаваемая фигура генерала, переодетого в тюремный кэжуал и помещенная в клетку зала суда — сейчас это уже не настолько сенсационная картинка, как пять лет назад. Генерал Дрыманов, как и арестованные до него высокие чины СК Денис Никандров, Михаил Максименко и Александр Ламонов — жертвы новой репрессивной культуры, сложившейся в России во второй половине десятых и коснувшейся уже и их коллег из МВД, и нескольких губернаторов, и даже одного министра. Аресты высокопоставленных номенклатурщиков стали обыденностью, и это уже эпизод не корпоративной, а всероссийской истории — с некоторых пор ненулевой риск ареста идет пакетом вместе с привычными преимуществами для тех, кто занимает высокие позиции в вертикали. Эта перемена не может не влиять на общее настроение всего номенклатурного класса — очевидно, каждый генерал, и не только из бастрыкинского ведомства, хранит в платяном шкафу ту бейсболку, в которой, если что, ему придется прятать лицо от фотографов, когда суд будет рассматривать меру пресечения. Человек, постоянно рискующий свободой, отличается от обычного человека, и, поскольку номенклатурных арестов было уже слишком много, наверное, стоит зафиксировать, что уже сейчас Россией управляют люди, каждый из которых имеет в виду свою тюремную перспективу. Уже сейчас это определяющее свойство вертикали, новое свойство, которое действительно можно сравнить только со сталинскими годами. И, как и в сталинские годы, насущной потребностью номенклатурного класса становится возвращение неприкосновенности.

Именно неприкосновенность будет первым предметом торга при любых политических переменах в России — при Путине, после Путина, неважно. Свобода становится осознанной необходимостью только для тех, кто ею рисковал. 

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.